Каждая пещера заполнена брекчией из костей и осадочных пород, которые втиснулись туда сверху и за два или три миллиона лет образовали множество наслоений. Кости попадались самой разной величины – от слоновьих до мышиных. Среди этих находок несколько костей принадлежали вымершему бабуину и двум видам австралопитека: в Стеркфонтейне – более раннему, «грацильному»[121]A. africanus; в Сварткрансе и Кромдраае – его потомку, массивному A. robustus.
Есть там и человеческие кости, но немного.
Некоторые из этих костей гоминидов действительно несут на себе следы насильственной смерти. Если удастся доказать, что эти кости принесены туда другими гоминидами, тогда придется предъявить им обвинения в убийстве и каннибализме. Если нет – то нет.
Брейн подверг тщательному «судебному» освидетельствованию около 20 000 костей, пытаясь понять, каким образом каждая из них попала в пещеру и пришла в свое нынешнее состояние. Одни кости, по-видимому, занесло туда паводком. Другие притащили дикобразы: известно, что они запасают целые склады костей и точат об них зубы. Скелеты мелких грызунов содержались в совиных погадках. Кости более крупных млекопитающих – слона, гиппопотама, льва, – очевидно, остались от трапез гиен, питавшихся падалью.
Но ни один из этих выводов не меняет общей картины: все три пещеры служили логовами хищников; подавляющее количество костей принадлежало животным, убитым вне пещер и лишь потом притащенным туда, «домой», чтобы быть сожранными в темноте. Все эти ископаемые представляли собой объедки.
Излишне вдаваться в подробности остроумного метода Брейна: достаточно лишь указать, что все антилопьи кости, которые Дарт считал дубинками, кинжалами и так далее, были как раз теми частями скелета, которые оставляют крупные кошачьи, закончив трапезу.
Комментируя почти полное отсутствие ископаемых костей гоминидов – в отличие от черепов и челюстных костей, – Брейн отметил, что, пожирая бабуина, гепард обычно съедает весь скелет, кроме конечностей и черепа. Легкая деформация, иногда наблюдаемая у основания черепа, объясняется привычкой хищника проламывать черепную коробку в самом уязвимом месте (оно называется foramen magnum, «большой канал») и высасывать из него содержимое.
Скелет примата гораздо более хрупок, чем скелет антилопы, его легче переваривать.
Все крупные кошачьи убивают жертву, перегрызая ей горло: это роднит их с топором палача, гильотиной и гарротой. Камю в «Размышлениях о гильотине» вспоминает, как его отец, солидный petit bourgeois[122] из Орана, был так возмущен одним отвратительным убийством, что отправился на публичное гильотинирование убийцы – и ушел с места казни, не в силах справиться с приступом рвоты.
Как мы знаем со слов доктора Ливингстона[123], пережившего нападение льва, ощущения, возникающие в тот момент, когда тебя терзает крупная кошка, могут быть отнюдь не столь чудовищными, как можно вообразить. Он писал:
«Возникает состояние вроде задумчивости, в котором не чувствуешь ни боли, ни ужаса. Его можно сравнить с ощущениями пациентов, находящихся под воздействием хлороформа: они передают потом, что видели саму операцию, но при этом не чувствовали боли от прикосновений ножа… Вероятно, подобное состояние возникает у всех животных, умерщвляемых хищниками; и если это так, то его можно счесть милостивым промыслом Всеблагого Творца для ослабления смертных мук» («Миссионерские странствия»).
Трансваальский музей, Претория
Я провел несколько часов в обществе доктора Элизабет Врба – палеонтолога, главного ассистента Брейна. Что за блестящая рассказчица! Мы сидели на полу так называемой Красной комнаты и, надев белые перчатки, ощупывали знаменитые экспонаты вроде «миссис Плез» – почти целого черепа A. africanus’a, найденного покойным Робертом Брумом в 1930-е годы.
Держать в одной руке тонкую челюстную кость africanus’a, а в другой – огромные коренные зубы robustus’a – все равно что сравнивать подкову шетлендского пони с подковой тяжеловоза.
Ископаемые из Стеркфонтейнской долины недавно сравнили с находками из Кении и Эфиопии, где, как считается, около шести миллионов лет назад жил прямоходящий Australopithecus afarensis (найденный образец получил прозвище Люси) – архаичная, карликовая разновидность австралопитека. Доказано, что «южный африканец» вдвое моложе этого вида.
Элизабет Врба продемонстрировала мне, что три подвида австралопитека представляют три этапа в эволюционной цепи: то, что они становятся все крупнее и мускулистее, можно истолковать как ответ на изменения среды обитания, которая делается все более засушливой и открытой.
В какой именно момент от этой линии отделился человек – вот вопрос, который ученые готовы обсуждать до бесконечности. Каждый полевой исследователь мечтает найти ЕГО. Но, как предупреждал Брейн, «найти красивое ископаемое и связать с ним свою репутацию – значит перестать видеть само ископаемое».
Как бы то ни было, примерно два с половиной миллиона лет назад или чуть позже в Восточной Африке появилось маленькое проворное существо с поразительно развитыми лобными долями мозга. На всех трех стадиях у австралопитека соотношение массы тела и мозга оставалось постоянным. У человека же наблюдается неожиданный взрыв.
Элизабет Врба написала ряд получивших международное признание работ, посвященных темпам эволюционных изменений. Именно она заострила мое внимание на спорах между «градуалистами» и сторонниками «теории скачка».
Дарвинисты-ортодоксы считают, что эволюция происходит размеренно и непрерывно. Каждое новое поколение едва заметно отличается от родителей; когда же различия накапливаются, вид переходит генетический «водораздел», и возникает новое существо, достойное нового линнеевского имени.
Сторонники же «теории скачка», наоборот, – памятуя о жестоких переломах двадцатого столетия – утверждают, что каждый вид есть некий цельный организм, внезапно возникающий и внезапно исчезающий, и что эволюция происходит скачкообразно: вслед за короткими вспышками суеты наступают долгие периоды затишья.
Многие эволюционисты считают, что движущей силой эволюционных изменений является климат.
Виды в целом консервативны и сопротивляются переменам. Подобно супругам в непрочном браке, они живут себе и живут, идя на мелкие уступки то здесь, то там, пока наконец не оказываются в точке взрыва, когда справиться с разладом уже невозможно.
В условиях климатической катастрофы, когда вся привычная среда обитания распадается на глазах, маленькое племенное сообщество еще может отделиться от сородичей и зажить изолированно – обычно в каком-нибудь ареале на самой окраине той территории, которую занимали его предки; там ему предстоит или претерпеть изменения, или вымереть.
«Скачок» от одного вида к следующему, когда он случается, происходит быстро и резко. Новые пришельцы вдруг перестают откликаться на прежние брачные зовы. По сути, как только эти «изолирующие механизмы» обретают силу, виду уже не угрожает генетический «откат», утрата новых признаков, возврат к прошлому.
Иногда новый вид, окрепнув благодаря совершившимся переменам, может заново заселить прежние места обитания и вытеснить своих предшественников.
Процесс такого «перескакивания» к изоляции назвали «аллопатрическим (иноземным) видообразованием». Это явление и объясняет – притом что биологи находят бесчисленные вариации внутри вида (касающиеся величины тела или пигментации), – отчего никому и никогда не удавалось найти промежуточную форму между ближайшими видами.
Поэтому поиски истоков человека могут оказаться погоней за химерой.
Обязательная изоляция, необходимая для «перескакивания», по-видимому, может с равным успехом существовать и вдоль пути миграции, который в конечном счете тоже является участком территории, но только вытянутым в длинную непрерывную линию, похожую на спряденную из руна нить.
Когда я вот так размышлял об этом, меня вдруг поразило сходство между «аллопатрией» и аборигенскими мифами о сотворении мира: ведь в них каждый тотемный вид зарождается сам по себе, изолированно, в какой-то одной точке на карте, а затем разбредается по земле, опутывая ее линиями своих следов.
Все виды рано или поздно должны совершать «скачки», но одни «скачут» охотнее, чем другие. Элизабет Врба показала мне схемы, на которых вычертила «родословную» двух монофилетических[124] групп антилоп – Alcephalini и Aepycerotini; оба вида восходят к одному общему предку, жившему в эпоху миоцена.
Антилопы Alcephalini – семейство, к которому относятся и бубалы, и антилопы гну, – имеет особые зубы и желудки, приспособленные к питанию в условиях засухи; за последние шесть с половиной миллионов лет внутри этого семейства быстро возникло около сорока видов. Импала, или чернопятая антилопа, представитель семейства Aepycerotini, будучи универсалом, способным благополучно существовать в любых климатических условиях, так и осталась неизменной с глубокой древности до сего дня.
Эволюционные изменения, сказала Элизабет Врба, некогда превозносились как признак успеха. Теперь-то мы знаем: самые успешные виды – это те, что существуют долго.
По-настоящему важная новость – это то, что мы происходим от весьма устойчивой линии предков.
Предки человека были «универсалами» – неунывающими и находчивыми существами, которые за тот же период времени, что и импалы, по-видимому, сумели выкарабкаться из множества передряг, но при этом избежали необходимости дробиться на каждом крутом повороте