Заслуга Боба Брейна, как мне представляется, – согласимся ли мы или нет с его версией об одной большой кошке, о нескольких кошках или о напастях вроде гиены-охотницы, заключается в том, что он восстановил в прежних правах фигуру, чье присутствие с закатом Средневековья постепенно тускнело, – Князя Тьмы во всем его зловещем великолепии.
Не выходя за границы научной строгости (как, безусловно, это делаю я), он обнаружил явственные признаки грандиозной победы – победы, плоды которой нам еще могут пригодиться, – когда человек одержал верх над силами разрушения.
Ибо неожиданно в верхних слоях Сварткранса и Стеркфонтейна появляется он – человек. Он там хозяин, хищников рядом с ним больше нет.
По сравнению с этой победой во всех прочих наших достижениях можно увидеть лишь множество излишеств. Можно сказать, мы – биологический вид на каникулах. Но как знать, не была ли то пиррова победа: разве вся наша история не стала поиском ложных чудовищ? Ностальгией по Зверю, которого мы потеряли? Мы должны быть благодарны Князю, который так любезно откланялся. Ибо первого оружия миру придется еще ждать примерно до 10 000 года до н. э., когда мотыга Каина раскроит череп его брату.
34
Мы с Рольфом сидели за вечерней выпивкой, когда прибежала одна из медсестер Эстрельи и сообщила, что по радиотелефону позвонил какой-то мужчина. Я надеялся, что это Аркадий. После всех бумажных излияний я стосковался по его хладнокровной, отрезвляющей манере разговора.
Мы оба поспешили в медпункт, но выяснилось, что на линии была женщина с очень грубым голосом – Эйлин Хаустон из сиднейского Бюро аборигенного искусства.
– Уинстон уже закончил картину? – прорычала она.
– Закончил, – сказал Рольф.
– Ладно. Передайте ему, я приеду ровно в девять.
И положила трубку.
– Сучка, – прокомментировал Рольф.
Уинстон Джапарула, самый «выдающийся» художник, работавший в Каллене, неделю назад завершил большое полотно и теперь ждал, когда миссис Хаустон приедет его покупать. Как многие художники, он был щедрой душой и уже изрядно задолжал в магазине.
Миссис Хаустон называла себя «профессионалкой среди торговцев аборигенским искусством» и имела привычку объезжать поселения туземцев, навещая «своих» художников. Она привозила им краски и холсты и расплачивалась наличными за готовые работы. Это была очень решительная женщина. Она всегда ночевала одна в буше и вечно торопилась.
На следующее утро Уинстон ждал ее, скрестив ноги, голый до пояса, сидя на ровной площадке рядом с баками из-под бензина. Это был старый сибарит с валиками жира, выпиравшими над его перепачканными краской шортами. Уголки его огромного рта были опущены. На его сыновьях и внуках лежала печать того же величавого уродства. Уинстон словно по наитию приобрел темперамент и манеры Нижнего Западного Бродвея.
Поблизости ждал его «полицейский», или ритуальный ассистент, Бобби – человек помоложе, в коричневых штанах: его задачей было проследить, чтобы Уинстон не выболтал никаких священных тайн.
Ровно в девять ребята заметили красный «лендкрузер» миссис Хаустон, показавшийся на взлетной полосе. Она вышла из автомобиля, подошла к собравшейся группе и грузно опустилась на складной стул.
– Доброе утро, Уинстон, – кивнула она.
– Доброе утро, – ответил тот, не двинувшись с места.
Миссис Хаустон оказалась крупной женщиной, в бежевой походной форме. Ее красная шляпа от солнца, будто тропический шлем, была надвинута на седеющие локоны. Бледные щеки, иссушенные зноем, сужались книзу и заканчивались очень острым подбородком.
– Ну так чего мы ждем? – спросила она. – Кажется, я приехала смотреть картину.
Уинстон потеребил шнурок в волосах и жестом велел внукам вынести картину из магазина.
Все шестеро вернулись, неся большой развернутый холст – примерно 2 м 10 см на 1 м 80 см, – защищенный от пыли прозрачной полиэтиленовой пленкой. Аккуратно поставили картину на землю и сняли пленку.
Миссис Хаустон моргнула. Я видел, что она едва сдерживает улыбку удовлетворения. Она заказывала Уинстону «белую» картину. Результат, как я догадывался, превзошел ее ожидания.
Очень многие художники-аборигены любят использовать кричаще-яркие краски. Здесь же было изображено шесть белых и сливочно-белых кругов, выписанных педантичными пуантилистскими точками на фоне, цвет которого варьировал от просто белого до голубовато-белого и сливочного. В пространстве, оставленном между кругами, виднелось несколько змееподобных закорючек одинаково светло-лилово-серого цвета.
Миссис Хаустон кусала губы. Казалось, можно услышать, как она прикидывает в уме: Белая галерея… Белая абстракция… Белое на Белом… Малевич… Нью-Йорк…
Она отерла пот со лба и собралась:
– Уинстон! – Она ткнула пальцем в холст.
– Да.
– Уинстон, ты ведь не использовал титановые белила, как я тебя просила! Зачем мне платить за дорогие краски, если ты даже не прикасаешься к ним? Ты использовал цинковые белила. Это так? Отвечай!
Вместо ответа Уинстон скрестил перед лицом руки и стал глядеть в образовавшуюся щелку, как ребенок, играющий в «ку-ку».
– Ты использовал титановые белила или нет?
– НЕТ! – рявкнул Уинстон, не опуская рук.
– Так я и думала, – сказала женщина и с удовлетворенным видом задрала подбородок.
Потом она снова взглянула на холст и заметила крошечную дырку, не больше дюйма в длину, у края одного из кругов.
– Да ты погляди! – закричала она. – Ты же ее порвал. Уинстон, ты порвал холст! А знаешь, что это значит? Картину придется ремонтировать. Мне придется отправить эту картину к реставраторам в Мельбурн. И обойдется это самое малое в триста долларов. Очень жаль.
Уинстон, уже убравший руки-заслонки, снова поднял их к лицу и предъявил распекавшей его даме пустой фасад.
– Очень жаль, – повторила она.
Присутствовавшие глядели на картину так, словно перед ними был труп.
У миссис Хаустон задрожала челюсть. Она зашла слишком далеко, пора было переходить к примирительному тону.
– Но это хорошая картина, Уинстон, – сказала она. – Она подойдет для нашей гастрольной выставки. Я же говорила тебе, что мы хотели сделать коллекцию, да? Собрать картины самых лучших художников-пинтупи? Разве я не рассказывала? Ты меня слышишь?
В ее голосе зазвучало беспокойство. Уинстон не отзывался.
– Ты меня слышишь?
– Да, – протянул он и опустил руки.
– Ну, значит, все хорошо, да? – Она попыталась рассмеяться.
– Да.
Она вынула из наплечной сумки блокнот с карандашом:
– Так что тут за история, Уинстон?
– Я написал картину.
– Я сама знаю, что ты ее написал. Я спрашиваю – что за история за ней стоит, чье это Сновидение? Я же не могу продавать картину без истории. Тебе это хорошо известно!
– Разве?
– Да.
– Старик, – ответил он.
– Благодарю. – Она начала что-то записывать в блокнот. – Значит, на картине изображено Сновидение Старика?
– Да.
– И?
– Что – «и»?
– Где же сама история?
– Какая история?
– История Старика, – потеряв терпение, выкрикнула она. – Что делает этот твой Старик?
– Идет, – сказал Уинстон, прочертив на песке двойную точечную линию.
– Понятно, что идет, – сказала миссис Хаустон. – А куда он идет?
Уинстон вытаращил глаза на свою картину, потом взглянул на «полицейского».
Бобби подмигнул.
– Я тебя спрашиваю, – повторила миссис Хаустон, нарочито четко выговаривая каждый слог. – Куда идет этот Старик?
Уинстон поджал губы и ничего не ответил.
– Ладно, что это такое? – Она ткнула в один из белых кругов.
– Соляная яма, – ответил он.
– А вот это?
– Соляная яма.
– А это?
– Соляная яма. Все это – соляные ямы.
– Значит, Старик идет по соляным ямам?
– Да.
– Ну и история! Негусто. – Миссис Хаустон пожала плечами. – А что это за закорючки между ними?
– Питджури, – ответил Уинстон.
Питджури – это слабый наркотик, аборигены жуют его, чтобы подавить чувство голода. Уинстон повращал головой и глазами из стороны в сторону, как человек, нажевавшийся питджури. Зрители засмеялись. Не засмеялась только миссис Хаустон.
– Понимаю, – сказала она. Затем, как бы думая вслух, она принялась набрасывать канву истории. – Древний белобородый Предок, умирая от жажды, устало бредет домой по сверкающей соляной яме и вдруг находит на дальнем берегу растение питджури…
Она прикусила карандаш и посмотрела на меня, как бы ища подтверждения.
Я одобрительно улыбнулся.
– Да, прекрасно, – сказала она. – Хорошее начало.
Уинстон оторвал взгляд от холста и уставился на нее.
– Понятно, – сказала она. – Мне все понятно! А теперь нам нужно сговориться о цене, так? Сколько я заплатила тебе в последний раз?
– Пятьсот долларов, – ответил он угрюмо.
– А какой задаток я давала тебе за эту работу?
– Двести.
– Правильно, Уинстон. Ты все хорошо помнишь. Ну а теперь придется возмещать ущерб. Допустим, мы вычитаем сотню за реставрацию – и я плачу тебе еще триста? Это на сотню больше, чем в прошлый раз. Тогда мы будем квиты.
Уинстон не шевельнулся.
– А еще мне нужна будет твоя фотография, – продолжала она болтать. – Думаю, тебе стоит одеться поприличней. Нам нужен хороший новый снимок для каталога.
– НЕТ! – проревел Уинстон.
– Что значит – «нет»? – Миссис Хаустон была ошарашена. – Ты не хочешь фотографироваться?
– НЕТ! – проревел он еще громче. – Я хочу больше денег!
– Больше денег? Я… я… не понимаю.
– Я сказал: БОЛЬШЕ… ДЕНЕГ!
Она изобразила огорчение, как будто ей приходится иметь дело с неблагодарным ребенком, и холодным тоном спросила:
– Сколько?
Уинстон опять загородил лицо руками.
– Сколько ты хочешь? – настаивала она. – Я здесь не для того, чтобы попусту тратить время. Я назвала свою цену. Теперь ты называй свою.
Тот не проронил ни звука.