Его друг, красавец, нарядился в тугой лиловый тюрбан, облегающее платье с белыми и зелеными полосками; он явно лучше разбирался в современной моде. Губная помада была нанесена очень аккуратно, а на щеках розовыми и белыми чертами он нарисовал два четких прямоугольника. На нем были зеркальные черные очки, он любовался собой в маленькое зеркальце.
Толпа потешалась.
Еще один молодой бороро вынес им на выбор дубинки, все только что вырезанные из ствола акации. Выбор оружия он предоставил красавцу.
Сняв темные очки, красавец томно указал на самую большую дубинку, сунул что-то себе в рот и помахал своим друзьям на крыше. В ответ они издали одобрительный рев и подняли на остриях копий пластмассовые канотье.
Мастер обрядов взял выбранное красавцем оружие и с торжественным видом официанта, подающего на стол шато-лафит, вручил крепышу дубинку.
Затем на середину круга вышел красавец и, держа солнцезащитные очки над головой, запел фальцетом. Тем временем его друг, обеими руками держа дубину и размахивая ею, выделывал пируэты с другой стороны очерченного круга.
Барабанщик ускорил темп. Красавец пел так, что, казалось, у него вот-вот лопнут легкие, а крепыш, продолжая кружиться, подходил к нему все ближе. Наконец одним костедробительным ударом он обрушил дубину на ребра своего друга, а тот издал победный клич «Яу…о…о…о…о…!», но не дрогнул.
– О чем он поет? – спросил я у соседа-ветерана.
– Он поет: «Я могу убить льва… У меня самый большой член… Я могу удовлетворить тысячу женщин…» – ответил тот.
– Ну конечно, – сказал я.
Они проделали то же самое еще два раза, а потом настал черед красавца дубасить крепыша. Когда с этим тоже было покончено, они оба – лучшие друзья и побратимы на всю жизнь – принялись скакать вокруг зрителей, а те протягивали к ним руки и совали банкноты прямо в размалеванные лица.
Держась за руки, юноши направились обратно во дворец. Потом через те же обряды прошли еще две пары, но те были уже не такими «шикарными». Потом и они удалились.
Помощники стерли белый круг, и зрители толпой потянулись во двор, ожидая какого-то события.
Было уже почти темно, когда из внутреннего двора долетели леденящие кровь крики. Снова барабанная дробь – и вот стройным шагом вышли все шестеро, напряженные и блестящие от пота, в черных кожаных юбках, в шапках со страусиными перьями, покачивая плечами, размахивая мечами: они шли соединяться с девушками.
– Теперь они мужчины, – сказал мне фронтовик.
Я поглядел сквозь полумрак вниз: множество сине-черных фигур напоминали ночные волны с барашками, среди них крапинками поблескивали серебряные украшения.
35
Рольф и Уэнди, чтобы не мешать друг другу, занимали отдельные жилища. Рольф с книгами жил в трейлере. Уэнди в те ночи, когда ей хотелось побыть одной, спала в бетонном сарайчике. Раньше, когда уроки проводились на открытом воздухе, тот служил школьным складом.
Как-то раз она пригласила меня зайти посмотреть, как она работает над словарем. Моросил дождик. С запада надвигалось легкое дождевое облако, и все попрятались по хижинам.
Я застал ее со стариком Алексом: оба сидели на корточках над лотком с ботаническими образцами – стручками, засушенными цветами, листьями и корешками. На Алексе было фиолетовое бархатное пальто. Уэнди давала ему образец, тот вертел его так и эдак, подносил к свету, что-то шептал себе под нос, а потом произносил его название на пинтупи. Она просила его повторять названия по нескольку раз, чтобы не ошибиться в фонетическом звучании. Затем прикрепляла к образцу ярлычок с подписью.
Алекс не узнал только одного растения – засушенную головку чертополоха.
– Это принес белый человек, – нахмурился он.
– Да, он прав, – сказала мне Уэнди. – Этот вид завезен сюда европейцами.
Она поблагодарила его, и он ушел, перебросив копья через плечо.
– Настоящий клад, – сказала она, улыбаясь ему вослед. – Но расспрашивать приходится понемногу: внимание у него быстро рассеивается.
Если у Рольфа все валялось как попало, то у Уэнди царила аскетичная строгость. Одежду она держала в чемодане. В комнате стоял металлический серый остов кровати, умывальник и телескоп на треножнике.
– Семейная реликвия, – пояснила она. – Он еще деду принадлежал.
Иногда она выволакивала кровать за дверь и, прежде чем заснуть, наблюдала звездное небо.
Она взяла лоток Алекса и повела меня в другой сарайчик, жестяной и еще более тесный. Там на подставках было разложено множество разных образцов – не только растений, но и птичьих яиц, насекомых, рептилий, птиц, змей и пород камней.
– Я же вроде как этноботаник, – рассмеялась она. – Но все это постепенно вышло из-под контроля.
Алекс был ее лучшим информатором. Его познания в области растений оказались неиссякаемы. Он так и сыпал названиями разных видов, сообщал, когда и где каждый из них цветет. Они ему служили чем-то вроде календаря.
– Когда работаешь здесь вот так в одиночестве, – сказала Уэнди, – в голову лезут всякие сумасшедшие идеи, а проверить их не на ком. – Она снова засмеялась. – Хорошо, что у меня есть Рольф, – добавила она. – Ему-то ни одна идея не кажется слишком безумной.
– Например?
Уэнди не училась на лингвиста. Однако, работая над словарем, она заинтересовалась мифом о Вавилонской башне. Почему, если жизнь у всех аборигенов протекала более или менее одинаково, в Австралии возникло около двухсот языков? Можно ли это объяснить только межплеменной враждой и обособлением? Конечно нет! Она склонялась к мысли, что сам язык тесно связан с расселением различных видов по земле.
– Иногда я прошу старика Алекса назвать мне какое-нибудь растение, а в ответ слышу: «Безымянное», что означает: «Это растение не растет на моей земле».
Тогда она разыскивала другого информатора, который ребенком жил там, где это растение росло, и выяснялось, что название у него все-таки имеется.
«Сухая сердцевина» Австралии, продолжала она, представляет собой мозаику микроклиматов: в каждой местности почва таит свои минералы, произрастают разные растения, водятся разные животные. Человек, выросший в одной части пустыни, досконально знает «свою» флору и фауну. Знает, какое растение привлекает ту или иную дичь. Знает местные источники вод. Знает, где искать съедобные клубни под землей. Иными словами, благодаря тому, что он знает по имени все вещи на своей территории, ему не грозит гибель.
– Но если, скажем, с завязанными глазами отвести его в чужую землю, – сказала Уэнди, – он может заблудиться и умереть с голоду.
– Потому что утратит привычную опору?
– Да.
– Ты хочешь сказать, что человек как бы создает свою территорию, называя все имеющиеся там вещи.
– Да, именно! – Ее лицо просияло.
– Тогда выходит, никакой основы для всемирного языка никогда не существовало?
– Да. Да.
Уэнди рассказала, что и в наши дни мать-туземка, заметив у своего ребенка первые позывы к речи, дает ему потрогать вещи, которые имеются на их земле: листья, плоды, насекомых и так далее.
Ребенок, сидя у материнской груди, начинает играть с вещью, лопотать ей что-то, пробовать на зуб, запоминает ее название, повторяет его – и наконец выбрасывает.
– Мы дарим нашим детям пистолеты и компьютерные игры, – сказала Уэнди. – Они дарили своим детям землю.
Величайшая задача поэзии – наделять смыслом и страстью бесчувственные вещи; детям свойственно брать в руки неодушевленные предметы и разговаривать с ними, играя, как будто они – живые существа… Эта филологически-философская аксиома доказывает нам, что в ту пору, когда мир еще проживал свое детство, люди по природе своей были величайшими поэтами…
Люди дают выход бурным страстям, разражаясь песней: мы наблюдаем это у тех, кто объят страшным горем или, наоборот, преисполнен великой радости.
Древние египтяне считали, что вместилищем души является язык: язык был тем рулем или веслом, с помощью которого человек плыл по реке жизни.
В «примитивных» языках слова очень длинные, они состоят из очень сложных сочетаний звуков; их скорее поют, чем просто проговаривают… Вероятно, первые в мире слова были по сравнению с современными тем же, чем были плезиозавр и гигантозавр по сравнению с современными пресмыкающимися.
Поэзия – родной язык человеческого рода; точно так же и сад старше поля, рисунок старше письма, песня старше декламации, притчи старше умозаключений, а обмен старше торговли…
Всякий страстный язык невольно делается музыкальным – с музыкой более тонкой, нежели простой акцент; речь человека, охваченного праведным гневом, становится настоящей поэмой, песнью.
Слова добровольно льются из груди, без нужды и без намерения, и ни в одной пустыне не было, наверное, ни одного кочевого племени, у которого не имелось бы собственных песен. Как животный вид человек есть певчее создание, однако с музыкальным мотивом он сопрягает мысли.
Согласно Штрелову, на языке аранда слово тнакама означает «называть по имени», а также «доверять» и «верить».
Поэзия никогда не выступает более возвышенным тоном