(мелосом) повседневной речи. Скорее наоборот: повседневный язык является забытой и потому затертой поэмой, в которой почти не слышно прежнего зова.
Ричард Ли подсчитал, что бушменский ребенок проезжает на руках родителей расстояние примерно в 7400 километров, прежде чем начинает ходить сам. Поскольку на протяжении этой ритмической фазы он постоянно повторяет названия всего, что есть на его территории, он просто не может не вырасти поэтом.
Пруст с большей проницательностью, чем какой-либо другой писатель, напоминает нам о том, что сырьем нашего сознания становятся детские прогулки:
«Цветы, которые я вижу теперь впервые, кажутся мне ненастоящими. Направление в Мезеглиз с его сиренью, боярышником, васильками, маком, яблонями, направление в Германт с рекой, где было полно головастиков, с кувшинками и лютиками навсегда сложили для меня представление о стране, где мне хотелось бы жить… Васильки, боярышник, яблони, которые попадаются мне теперь, когда я гуляю, расположены на глубине, на уровне моего прошлого, они мгновенно находят доступ к моему сердцу»[134].
Общее правило биологии гласит, что мигрирующие виды менее агрессивны, чем оседлые.
Для этого есть одна объективная причина. Сама миграция, как и паломничество, – полное тягот странствие: уравнитель, в котором приспособленные выживают, а отстающие погибают.
Таким образом, странствие отменяет необходимость в иерархии и демонстрации господства. «Диктаторами» животного царства являются те, кто живет в благополучной среде. Анархисты же, как всегда, – «разбойники с большой дороги».
Что поделаешь? Мы появились на свет с Великой Тревогой. Отец учил нас, что жизнь – долгий путь, с которого сбиваются лишь неприспособленные.
Последняя запись напоминает мне о неопровержимой находке – ископаемых остатках двух особей Homo habilis, которые были притащены в пещеру Сварткранс и там съедены: одним был мальчик с опухолью мозга; второй – старуха, больная артритом.
Из работ, которые рекомендовала мне почитать Элизабет Врба, одна называлась «Состязание или мирное существование?» и принадлежала перу Джона Уинса.
Уинс – орнитолог, работавший в Нью-Мексико, – изучал поведение перелетных певчих птиц: американских спиз, пустынных овсянок, горных кривоклювых пересмешников, которые каждое лето возвращаются вить гнезда в засушливые земли Западных равнин.
В тех краях, где вслед за голодным годом может наступить внезапная пора изобилия, птицы не увеличивают свою численность в соответствии с количеством корма; не возрастает и конкуренция между соседями. Похоже на то, заключил Уинс, что в сообществе мигрантов существует некий внутренний механизм, благоприятствующий товариществу и сосуществованию.
Далее он утверждает, что великий дарвиновский принцип «борьбы за существование», как это ни парадоксально, гораздо более актуален для устойчивого климата, чем для склонного к изменениям. В местах гарантированного изобилия животные метят и защищают свои участки территории весьма воинственно. В неблагополучных, бедных кормом местах, где природа редко бывает щедрой – зато достаточно пространства для перемещения, – животные ухитряются извлекать пользу из имеющихся скудных ресурсов и потому приучаются жить без драк.
В книге «Традиции аранда» Штрелов сопоставляет два центральноавстралийских народа: один – оседлый, второй – подвижный.
Аранда, живущие в земле, где есть надежные источники и в изобилии водится дичь, были архиконсерваторами. Их церемонии оставались неизменными, обряды инициации отличались крайней жестокостью, а святотатство каралось смертью. Аранда считали себя «чистым» народом и редко покидали родные края.
Люди Западной Пустыни, напротив, были столь же открытыми, сколь аранда – замкнутыми. Свободно заимствовали друг у друга песни и танцы, любили родную землю ничуть не меньше, чем аранда, но вечно находились в пути. «Самое поразительное в этих людях, – пишет Штрелов, – их смех. Это веселый, смешливый народ, который ведет себя так, словно никогда в жизни не ведал забот. Аранда, приобщившиеся к цивилизации на овцеводческих станциях, говорят про них: „Они вечно смеются. Не умеют сдерживаться“».
Поздний летний вечер на Манхэттене; толпы устремляются прочь из города, едут на велосипедах по Нижней Парк-авеню, куда с поперечных улиц свет падает косыми лучами, а целые стаи бабочек-монархов – коричневых в тени, золотых в солнечных лучах – летят мимо Пан-Ам-билдинга, появляясь от статуи Меркурия на Центральном вокзале, и дальше, через центр города, летят в сторону Карибского моря.
Читая о миграциях разных животных, я узнал о странствиях трески, угря, селедки, сардины и о самоубийственных массовых исходах леммингов.
Я взвешивал все доводы за и против существования шестого чувства – магнетического чувства сторон света, – которое таилось бы в глубинах центральной нервной системы человека. Я видел переход антилоп гну по Серенгети[135]. Читал о птенцах, которые учатся перелетам от своих родителей, о кукушатах, которые совершенно точно не знали своих родителей, и потому, наверное, тяга к странствиям записана у них в генах.
Все миграции животных изначально обусловлены сдвигами климатических поясов, а в случае зеленой черепахи – сдвигом самих континентов.
Возникали разные теории относительно того, как птицы определяют свое положение: по высоте солнца, по фазам луны, по восходу и заходу звезд – и как они вносят поправки в свой курс, если во время полета их сносит в сторону бурей. Некоторые утки и гуси умеют «распознавать» лягушачьи концерты и тем самым «определять», что пролетают над болотами. Другие ночные летуны кричат, опуская голову вниз, и, вслушиваясь в эхо, определяют, на какой высоте находятся и каков характер местности под ними.
Рев мигрирующих косяков рыб способен проникать через стенки кораблей и среди ночи будить моряков. Лосось знает на вкус воду родной реки. Дельфины прибегают к эхолокации: издают звуки, направляя их в сторону подводных рифов, чтобы по характеру отраженной звуковой волны понять, есть ли там безопасный проход… Мне даже приходило в голову, что, когда дельфин производит «триангуляцию», чтобы установить свое местонахождение, его поведение уподобляется нашему: ведь мы все время называем и сравниваем вещи, с которыми встречаемся в повседневной жизни, и тем самым определяем свое место в мире.
В каждой из книг, с которыми я знакомился, совершенно буднично рассказывалось о самой удивительной из птичьих миграций – о перелете полярной крачки: эта птица гнездится в тундре, зимует в антарктических водах, а потом летит обратно на север.
Я захлопнул книгу. Кожаные кресла Лондонской библиотеки нагоняли на меня сон. Человек, сидевший рядом со мной, уже храпел, распластав литературный журнал у себя на животе. «К черту миграцию!» – сказал я себе. Сложил книги стопкой на столе. Мне хотелось есть.
На улице было холодно, стоял солнечный декабрьский день. Я надеялся напроситься на обед к одному приятелю. Шел по улице Сент-Джеймс и уже поравнялся с клубом «Уайтс», как вдруг там притормозило такси, и из него вышел человек в пальто с бархатным воротником. Он протянул пару фунтовых бумажек таксисту и направился к ступенькам клуба. У него были густые седые волосы и сплошная сетка кровеносных сосудов на лице – будто на щеки ему натянули прозрачный красный чулок. Это был герцог – я узнал его по фотографиям из прессы.
В тот же миг другой человек – в старой солдатской шинели, в башмаках, зашнурованных обрывками бечевки, на босу ногу – ринулся ему навстречу с заискивающей улыбкой на лице.
– Э… Простите за беспокойство, сэр, – проговорил он с сильным ирландским акцентом. – Я подумал, может быть…
Герцог молча скрылся за дверью клуба.
Я поглядел на бродягу, и тот понимающе подмигнул мне. Над пятнистым черепом развевались жидкие рыжеватые пряди. У него были водянистый просительный взгляд, скошенные к носу зрачки. Лет ему было, наверное, около семидесяти. Оглядев меня, он явно счел, что у такого типа даже не стоит клянчить деньги.
– У меня есть идея, – сказал я ему.
– Да, командир?
– Вы ведь человек странствующий, верно?
– Весь мир изъездил, командир.
– Ну так вот: если вы согласитесь рассказать мне о ваших путешествиях, я с удовольствием угощу вас обедом.
– С радостью соглашусь.
Мы завернули за угол и дошли до битком набитого недорогого итальянского ресторана на Джермин-стрит. Один свободный столик там все-таки нашелся.
Я не стал предлагать моему спутнику снять шинель, опасаясь того, что́ может под ней обнаружиться. Запах от него исходил неописуемый. Две хорошенькие секретарши попятились от нас, подбирая юбки, словно ожидая нашествия блох.
– Что будете есть?
– Мм… А вы что?
– Не стесняйтесь, – сказал я. – Заказывайте все, что хотите.
Он проглядел меню, держа его вверх ногами с уверенным видом завсегдатая, который чувствует себя обязанным ознакомиться с plat du jour[136].
– Бифштекс с жареной картошкой! – сказал он.
Официантка прекратила покусывать кончик карандаша и бросила страдальческий взгляд на секретарш.
– Задок или филей? – спросила она.
– Как вам угодно, – ответил бродяга.
– Два филея, – уточнил я. – Один средний. Один средний с кровью.
Он утолил жажду пивом, однако его ум был загипнотизирован предвкушением еды, из уголков рта уже текли слюнки.