Я знал, что у бродяг имеется особая методика, что они регулярно наведываются к одним и тем же полюбившимся мусорным ящикам. А в чем, спросил я его, заключается его метод попрошайничать около лондонских клубов?
Он на минутку задумался, а потом ответил, что лучшее место – это «Атенеум». Среди его членов еще попадаются религиозные джентльмены.
– Да, – задумчиво произнес он. – Там можно и шиллинг выпросить у какого-нибудь епископа.
Вторым по счету «рыбным» местом в прежние времена был клуб «Тревеллерз». Состоявшие в нем джентльмены, как и он сам, повидали мир.
– Можно сказать, родственные души, – заметил он. – Но теперь… не то… не то…
Теперь «Тревеллерз» сильно изменился, не то что раньше. Туда ходят люди совсем другого склада.
– Рекламные работники, – сказал он хмуро. – Очень прижимистые, могу вас заверить.
Он добавил, что «Брукс», «Будлз» и «Уайтс» относятся к той же категории. Слишком высокий риск! Или щедрость… или ни шиша!
Когда наконец принесли бифштекс, мой визави начисто лишился способности поддерживать беседу. Он со слепой яростью набросился на мясо, поднес тарелку к самому лицу, принялся слизывать соус, а потом, вспомнив о том, где находится, снова поставил тарелку на стол.
– Добавки? – спросил я.
– Не откажусь, командир, – отозвался бродяга. – Очень любезно с вашей стороны!
Я заказал еще порцию, а он между тем начал рассказывать историю своей жизни. И она заслуживала внимания! Это была именно такая развернутая повесть, какую я желал услышать: бедная ферма в графстве Голуэй, смерть матери, Ливерпуль, Атлантика, скотные загоны в Чикаго, Австралия, Великая депрессия, острова Южных морей…
– О-о-о! Вот это место, молодой человек! Та-ити! Ва-инес!
Он высунул язык, провел им по нижней губе.
– Ваинес! – повторил он. – Так там называют женщин… О-о-о! Кра-сотки! Занимался этим делом, стоя под водопадом!
Секретарши попросили счет и ушли. Я заметил тяжелые челюсти метрдотеля, который сверлил нас враждебным взглядом. Я уже начал опасаться, что сейчас нас вышвырнут.
– Ну хорошо, – сказал я. – Я хотел бы у вас еще кое-что спросить.
– Да, командир! – отозвался бродяга. – Я само внимание.
– Вы бы хотели когда-нибудь вернуться в Ирландию?
– Нет. – Он прикрыл глаза. – Нет, туда я не хочу. Слишком много неприятных воспоминаний.
– Ну а есть ли на свете такое место, которое вы считаете своим домом?
– Конечно есть. – Он снова вскинул голову и усмехнулся. – Promenade des anglais[137] в Ницце. Когда-нибудь слышали о ней?
– Доводилось, – ответил я.
Однажды летней ночью, гуляя по набережной, он разговорился с очень обходительным французским джентльменом. Они битый час обсуждали по-английски международные дела. Затем джентльмен достал из бумажника купюру в 10 тысяч франков – «Старыми, заметьте, старыми!» – и, вручив свою визитную карточку, пожелал бродяге приятного отдыха.
– Тысяча чертей! – прокричал он. – Это оказался начальник полиции!
При любой возможности он пытался вернуться к этому достопамятному и самому трогательному эпизоду своей карьеры.
– Да, – хихикал он. – Я стрельнул милостыню у начальника полиции… в Ницце!
Ресторан был уже не таким заполненным. Я заказал бродяге две порции яблочного пирога. От кофе он отказался, объяснив, что от него болит живот. Он рыгнул. Я расплатился.
– Благодарю вас, сэр, – произнес бродяга с видом человека, который закончил давать очередное из множества интервью, назначенных на сегодня. – Надеюсь, мой рассказ был вам полезен.
– Безусловно. – Я тоже его поблагодарил.
Он поднялся, но вдруг снова сел и внимательно на меня посмотрел. Он ведь описывал только внешние события своей жизни, но еще не сказал ни слова об их внутренней мотивации.
Медленно и очень серьезно он проговорил:
– Меня будто какая-то сила все тянет и тянет в путь-дорогу. Я как полярная крачка, командир. Это птица такая. Красивая белая птица – она летит с Северного полюса на Южный, а потом обратно.
36
Всю ночь лил дождь, а утром, когда я выглянул в окно, светило солнышко; от склона горы Либлер будто отслаивались багровые облака пара.
В десять часов мы с Рольфом отправились на поиски Хромоножки. От Аркадия, с запозданием в три недели, пришло сообщение, чтобы мы ждали его с почтовым самолетом. Важно… тут он повторял – «очень важно», чтобы Хромоножка и Титус были на месте.
Над долиной разносился лекарственный запах эвкалиптовых костров. Почуяв наше приближение, завыла собака. Люди сушили одеяла.
– Хромоножка! – позвал Рольф, и едва слышный голос отозвался из обветшалого трейлера, стоявшего чуть выше, на холме. – Ах вот они где! – сказал Рольф.
На трейлере была сделана краской оптимистичная надпись: «Рекреационный центр». Внутри стоял шаткий пинг-понговый столик без сетки, покрытый пленкой рыжей пыли.
На полу сидели трое величавых стариков – Хромоножка, Алекс и Джошуа – в головных уборах. На Хромоножке была ковбойская шляпа, на Джошуа – бейсбольная кепка, как у янки, а на Алексе – великолепный поношенный головной убор бушвакеров[138].
– Титус там, у скважины? – спросил Рольф.
– Конечно там! – сказал Хромоножка.
– Он никуда не ходит?
– Нет! – Тот покачал головой. – Там все время.
– Откуда ты знаешь? – спросил Рольф.
– Знаю, – ответил Хромоножка и закончил разговор.
Рольф уже рассказывал мне, что Алексу принадлежит подвеска из перламутровой раковины с берега Тиморского моря, какие с незапамятных времен имели хождение по всей Австралии. Их использовали в обрядах вызывания дождя: в этом году подвеска Алекса уже сделала свое дело. И тут он удивил нас, запустив руку куда-то между пуговицами своего бархатного пальто и выудив за конец веревочки эту подвеску.
На раковине был процарапан узор – зигзагообразный меандр, натертый рыжей охрой. Похоже, подвеска болталась у него между ног.
На первый взгляд такие подвески напоминают чуринги, но для посторонних глаз они необязательно являются чем-то запретным.
– Откуда она? – спросил я, показав на раковину.
– Из Брума, – уверенно ответил Алекс.
Он провел указательным пальцем черту на пыльном пинг-понговом столике и отбарабанил названия всех остановок в пустыне Гибсон, между Калленом и Брумом.
– Хорошо, – сказал я. – Значит, вы получаете перламутровые раковины из Брума? А что посылаете взамен?
Он задумался, потом нарисовал в пыли удлиненный овал.
– Дощечку, – пояснил он.
– Чурингу? – переспросил я.
Он кивнул.
– Священные предания? Песни и так далее?
Он снова кивнул.
– Это очень интересно, – сказал я Рольфу, когда мы зашагали обратно.
Песня до сих пор остается средством дать имя земле, где она поется.
До того как отправиться в Австралию, я часто разговаривал с разными людьми о Тропах Песен, а они обычно припоминали что-нибудь другое.
– Это что-то вроде лей-линий? – спрашивали они, имея в виду древние каменные круги, менгиры и могильники, которые расположены вдоль определенных маршрутов по всей Британии. Это очень древние линии, но видны они только тем, кто умеет видеть.
Синологам сразу приходили на ум «линии дракона», о которых толкует фэншуй, традиционная китайская геомантия. А когда я беседовал с одним финским журналистом, он сказал, что у лапландцев есть «поющие камни», которые тоже выстроены вдоль линий.
Для некоторых Тропы Песен – это нечто вроде искусства памяти наоборот. Из замечательной книги Фрэнсис Йейтс можно узнать, что классические авторы, например Цицерон и его предшественники, воздвигали целые дворцы памяти: прикрепляли фрагменты своих речей к воображаемым архитектурным элементам, а затем, мысленно обвивая их вокруг каждой колонны, каждого архитрава, заучивали речи колоссальной длины. Такие элементы назывались loci – «места». Но в Австралии loci – не умственные построения, они существуют испокон веков, как и события, относящиеся ко Временам Сновидений.
Другие мои друзья вспоминали о фигурах и линиях пустыни Наска, которые впечатаны в похожую на безе поверхность пустыни посреди Перу и в самом деле являют собой настоящую тотемную карту.
Однажды мы провели веселую неделю с их добровольной «хранительницей» Марией Райх. Как-то утром я отправился вместе с ней посмотреть на самый необычный из этих рисунков, который виден только на рассвете. Я тащил ее фотооборудование по крутому склону наверх, а сама Мария, которой уже перевалило за семьдесят, шла впереди. И вдруг я с ужасом увидел, как она катится мимо меня и несется вниз, к самому подножию.
Я уже решил, что она переломала себе кости, но она только рассмеялась:
– Мой отец любил говорить: «Раз уж ты покатился – катись до конца».
Нет. Все те сравнения не годились. Не на этом этапе. Все это было слишком далеко от моих поисков.
Обмен означает дружбу и сотрудничество, а для аборигена главным предметом обмена является песня. Следовательно, песня приносит мир. И все же я догадывался, что Тропы Песен – явление необязательно австралийское: они служили вехами, которыми человек отмечал свою территорию и тем самым устраивал свою социальную жизнь. Все прочие успешные системы являлись вариантами этой исходной модели – или отклонениями от нее.
Главные Тропы Песен, по-видимому, «входят» в страну с севера или с северо-запада – со стороны Тиморского моря или Торресова пролива – и оттуда разбегаются дальше, на юг, по всему материку. Создается впечатление, что они воспроизводят маршруты переселения первых австралийцев – и что те пришли откуда-то извне.
Когда же это произошло? Пятьдесят тысяч лет назад? Восемьдесят, сто тысяч лет? Эти даты ничтожны, если сопоставить их с доисторическим африканским пластом.