Являясь объектом всеобщей ненависти, новоявленная буржуазия встречала лишь слабые попытки осуждения со стороны общественности и постепенно захватывала фактическую власть в обществе.
Прошло четыре месяца после окончания войны, прошло пять, а Иоко так ничего и не знала о судьбе Уруки. После приказа штаба союзного командования об отделении органов прессы от правительства, агентство «Домэй Цусин», в котором служил Уруки, утратило свое монопольное положение и вскоре, в конце октября 1945 года, было расформировано. Вместо него были созданы два новых телеграфных агентства. Таким образом, никто уже не беспокоился о судьбе Уруки, и надежды получить известия о нем по служебной линии тоже были утрачены. Возможно, Уруки уже не было в живых. Но даже если он и остался жив и очутился в Сибири, никто не мог бы сказать, вернется оп или нет.
В Сибири наступила пора самых жестоких морозов. Уруки был выносливый человек, умевший легко приспосабливаться к любым обстоятельствам. Тем мучительнее было его жене думать о муже, который, наверное, как всегда, покорно смирился со своей судьбой. Возможно, она уже снова стала вдовой. Бывали дни, когда Иоко раскаивалась, что вышла замуж вторично. Пожалуй, она поступила бы правильнее, если бы в эту эпоху потрясений и бурь так и оставалась бы одинокой. С ее стороны было ошибкой, однажды уже пережив трагедию вдовства, снова пытаться обзавестись семьей,— теперь Иоко раскаивалась в этом своем стремлении.
В эту зиму в праздник Нового года нигде не видно было ни флажков с изображением красного солнца, ни украшений из сосен. Неизменно соблюдать древние обычаи Японии' казалось теперь бессмысленным и даже нелепым. С национальным японским флагом, с новогодними украшениями из сосны неизбежно ассоциировалось чувство горького раскаяния. И традиционные украшения, праздничные рисовые пирожки напоминали не столько о прелести наступающей новой весны, сколько будили чувство какой-то горечи, казались ненужными, лишними. Никто не радовался наступлению Нового года. Дело было не только в том, что Япония проиграла войну,— рухнула какая-то внутренняя опора в сердцах японцев. Государственный строй Японии, ее история и традиции, мораль, обычаи, нравы, законы — все пошло прахом. Когда утрачено доверие ко всему, из чего складывалась когда-то жизнь, даже традиционные новогодние украшения стали бессмысленными. И все-таки, несмотря ни на что, госпожа Сакико поставила в нише новогодний букет—ветку зацветающей сливы и ветку сосны. Для этой несчастной старой женщины не имело значения, какая судьба ожидает Японию. Она жила только связью с прошлым и воспоминаниями об этом прошлом. Иными словами, только люди, уже стоявшие одной ногой в могиле, еще способны были поддерживать какую-то видимость старых обрядов.
В середине января Иоко родила своего первенца. Эго был мальчик.
Когда миновали муки родов и первые хлопотливые часы после рождения ребенка, Иоко глубокой ночью проснулась от сна, которым она забылась, измученная страшной усталостью, и погрузилась в мысли, лежа так тихо, что не слышно было даже ее дыхания.
Она думала о себе удивительно равнодушно, как посторонняя. Ее собственный облик, которого она до сих пор как будто не замечала, предстал теперь перед ее мысленным взором отчетливо, словно она смотрела на себя в зеркало и могла хладнокровно, как посторонняя, наблюдать за собой со стороны. Много было в прошлом такого, о чем она сожалела, во многом она раскаивалась. Были воспоминания постыдные, которыми она ни за что ни с кем не поделилась бы, воспоминания о низменных, безобразных поступках... Иоко почудилось, будто она уже долго, бесконечно долго живет на свете. И на всю эту долгую жизнь наложила отпечаток война. Ничего не получилось так, как мечталось, ничего она в жизни не поняла, умела только бросаться вперед очертя голову, безрассудно, словно слепая. Если несколько сгустить краски, то все ее прошлое вспоминалось сейчас сквозь призму раскаяния... Жизнь напоминала опасную крутизну, по которой она взбиралась неверным шагом...
Но сейчас рядом с нею лежал спящий младенец. Плотно закрытые глазки, глубокомысленно собранные морщинки на лбу, маленький круглый носик, розовая кожица, впервые ощущающая прохладный воздух. Дитя, рожденное войной. Война свела вместе его мать и отца, война породила его в ночь, наполненную ревом сирен, взрастила среди вспышек зажигательных бомб. Буря войны, несущая страдания и ужас, причинила нестерпимые муки не только тем, кому суждено было жить в то страшное время,— она наложила печать страдания и на ребенка, родившегося уже после того, как отгремели грозовые раскаты. Этому ребенку суждено вырасти, не зная отца. Он подрастет, лелеемый скорбной любовью несчастной матери, и несомненно обречен разделить с нею ее несчастье. Еще до рождения определилась участь этого ребенка. Не он ее выбрал, эту горькую судьбу сироты, не он за нее в ответе... Так неужели же и с этим нужно смириться?
Как бы то ни было, вот он лежит здесь, рядом с нею, ее ребенок, он живет и дышит. И мать, смущенная сердцем, невольно робеет перед этим неоспоримым фактом. Все ее прошлое, изломанное войной, окрашено горечью раскаяния, оно кажется Иоко пустым и бесплодным. Но вот он лежит здесь, ее ребенок, и этот факт исполнен для Иоко глубокого смысла. Это уже не простой призрак, это реальность, которую никто не властен изменить. Она уже не может оторваться от этой реальности. Отныне, пока он жив, этот ребенок, она является матерью и никогда не сможет снять с себя ответственность за него. Наступает новая жизнь.
Иоко показалось, будто разнообразные события прошлого отступают куда-то далеко-далеко и постепенно исчезают, тают вдали. Все, все в прошлом было бесплодно и пусто. Не говоря уже о Дзюдзиро Хиросэ, оба человека, которых она любила — и Тайскэ Аеидзава и даже Уруки,— тоже постепенно отойдут вдаль и растворятся в безвозвратно минувшем прошлом. И любовь, и страсть — теперь, когда они миновали,— представились ей такими напрасными и пустыми... Единственная радость, которая ей осталась,— это ребенок. Иоко подумала о том, что теперь она уже не одна,— теперь их двое. И только теперь, когда каждой клеткой своего тела она ощущала неразрывную связь с рожденным ею ребенком, ей казалось, что она впервые по-настоящему постигла суровый смысл, заключенный в коротком слове «жизнь».
По утрам земля покрывалась белым инеем. Мороз был единственной приметой наступившего нового, тысяча девятьсот сорок шестого года.
После завтрака Юхэй пил чай и читал газету. Скоро должен был выйти первый номер его журнала, и Юхэй снова был очень занят.
Раздался звонок в передней. Госпожа Сигэко тяжело встала, опираясь рукой о циновку. По ее движениям заметно было, как сильно она постарела. Бессознательным жестом поправляя на груди шнурки хаори, она вышла в прихожую.
В дверях, поставив возле себя грязный чемодан, стоял странный человек. Под расстегнутым синим пальто виднелась одежда коричневого цвета, похожая на рабочую спецовку. Загорелое лицо было небрито, глаза смотрели угрюмо.
— Здравствуй, мама,— тихо произнес он.
У матери слова застряли в горле. Не веря глазам, она молча уставилась на сына. Кунио поставил ногу на приступку и начал расшнуровывать ботинки. На левой руке у него остались только большой и указательный пальцы. На месте остальных пальцев зиял широкий рубец, какой-то ненужно большой и безобразный.
Когда, сняв ботинки, он ступил на циновку, оказалось, что он на голову выше матери.
— Ты вернулся, какое счастье! — проговорила госпожа Сигэко, глядя на сына снизу вверх.
- Да.
— Очень настрадался?
- Да.
— Ну-ка, покажи...— Мать взяла левую руку Кунио и дотронулась до шероховатых рубцов на месте отрезанных пальцев.
— Болит?
— Уже зажило. Отец дома?
— Как же, как же, дома конечно...— Мать никогда не теряла выдержки, ни в радости, ни в горе.
Подойдя к отцу, Кунио опустился на циновку и поклонился. по всем правилам этикета. Лицо его исхудало и заострилось, но вся фигура еще хранила отпечаток армейской выправки. Он стал гораздо шире в плечах. Теперь он выглядел настоящим мужчиной.
— Здравствуй, здравствуй, добро пожаловать! — сказал Юхэй, ласково улыбнувшись сыну.— Откровенно говоря, я уже почти не надеялся увидеть тебя живым. Повезло, повезло... Представляю, как тяжело тебе было...
— Да, нелегко. Сыт по горло.— Кунио пододвинулся поближе к жаровне и уселся удобнее, скрестив ноги.
— Как видишь, наш дом уцелел от бомбежек. Мы с отцом тоже, к счастью, не пострадали,— принялась рассказывать мать.— Здесь, в Японии, тоже пришлось пережить немало тяжелого. Мы с отцом ненадолго эвакуировались из Токио. Пока нас не было, здесь оставалась Кинуко...
— А что Окабэ?
— Он тоже жив и здоров, уже начал работать... Твоя комната в полном порядке, все вещи на прежнем месте, потом посмотришь... Ты ведь, наверное, с утра еще ничего не ел?
— Нет еще... Я привез немного риса.
— Где ты был в эти последние месяцы?
— Все время на Филиппинах.
Мать порылась в комоде и достала для Кунио белье и кимоно, которое столько лет его дожидалось. Дом вдруг перестал казаться слишком просторным. Кунио заполнил пустоту одинокого существования родителей.
— Ну что ж, прежде всего тебе нужно некоторое время отдохнуть... Может быть, съездишь куда-нибудь на теплые воды. Правда, рис придется взять с собой... В Японии тоже многое изменилось. Походи по городу, посмотри на развалины...— сказал Юхэй. Отцу хотелось знать, каким человеком вернулся сын. Но он не стал сразу, с места в карьер расспрашивать Кунио о том, что у него на душе. Образ мыслей Кунио обнаружится сам собой — по его поступкам, по тому, как он станет вести себя в жизни. Что произошло в его душе после того, как рухнули идеи милитаризма, которыми забивали ему голову со школьной скамьи? До какой степени эти идеи еще владеют его сознанием? Юхей решил, что сумеет узнать об этом исподволь, без спешки наблюдая за сыном.
Едва Юхэй ушел на службу, Кунио вынес из своей комнаты в сад охапку бумаг и вещей. Мокрая от растаявшего инея земля была усыпана сосновыми иглами. Он разорвал на куски «Таблицу самолетов американского военно-воздушного флота» и сжег их. В огонь полетели учебник аэронавигации и различные уставы воздушного флота, тоже разорванные в клочки. Желтое зимнее солнце, пробиваясь сквозь ветви сосен, ярко освещало веранду. Госпожа Сигэко сидела на веранде в кресле и смотрела на Кунио. Молчаливый, угрюмый, он бросал в костер все новые книги. Какие сожаления терзали в этот миг сердце юноши? Левой искалеченной рукой он поднял модель самолета, бросил на камни садовой дорожки и растоптал обломки ногами, обутыми в гэта. В такие же обломки превратился на острове Яп тот самолет, на котором он когда-то летал... Кунио швырнул изуродованную модель в огонь, серебристые крылья покоробились и вспыхнули. От жалости к сыну госпожа Сигэко заплакала — впервые за долгие, долгие годы. Она тоже надела гэта, подошла к сыну и, присев на корточки, протянула руки к огню. Страницы книг, сгорая, загибались, словно их перебирал ветер, и новые языки пламени скользили по белой бумаге. На многих страницах виднелись красные карандашные пометки. Все былые стремления юноши, когда-то с таким усердием изучавшего эти книги, теперь обращались в пепел. Кунио с усилием разорвал учебник аэронавигации и один за другим бросал обрывки в огонь.