— Никак нет, думаю, что не буду.
— Почему же?
— Хочу выполнять свой долг как солдат.
— Отчего же? Ведь это глупо! Лучше поскорее стать офицером. Ведь для тебя не составит никакого труда сдать экзамены.
— Так точно, но я не уверен, достоин ли я офицерского звания.
Поручик Ивамото услышал в ответе Тайскэ своеобразный протест. Нежелание стать офицером—это безусловно дух протеста по отношению к старшему начальству. «Да, это, пожалуй, вполне закономерный образ
.мыслей для социалиста...» — подумал он.
— Ну, это ты зря,— сказал Ивамото небрежным тоном, облокотившись на стол и подпирая подбородок рукой,— В армии все сверху донизу разделено по разрядам и званиям. Все время оставаться солдатом тоже радости мало. И потом, старшие чины очень уж зазнаются. Взять того же командира отделения или командира взвода — все они по сравнению с тобой и неученые, и многого вовсе не понимают, а тебе приходится повиноваться каждому их приказу. Ведь тебе же, наверно, противно это?
— Это мой воинский долг...
— Долг долгом, а все-таки, наверно, противно?
— Я стараюсь привыкнуть.— От сильного напряжения Тайскэ прошиб холодный пот.
— Ну а что ты думаешь, например, о войне с Китаем? За четыре года убиты десятки тысяч наших собратьев, а во имя чего, спрашивается? Большинство солдат — бывшие рабочие или крестьяне, а разве эта война принесла какую-нибудь пользу рабочим?
— Я юрист и в таких вещах не разбираюсь.
— Владельцы военных заводов расширяют производство, обогащаются... Настоящий бум в военной промышленности! Честное слово, похоже па то, что эта война ведется ради наживы капиталистов. Ты не согласен?
— Социалисты говорят так.
— Ну а ты,— ты-то сам как думаешь?
— А не кажется, что эта война все-таки ведется ради интересов всей нации в целом...
— Да откуда ты взял? Сам посуди! Мы воюем, жертвуем жизнью. А что мы за это имеем? При самом большом везении — вернешься домой живым да нацепят тебе орден «Золотого коршуна»... А много ли, спрашивается, платят в год за этот самый «Золотой коршун»? Зато хозяева военных заводов получают каждый месяц десятки и сотни тысяч иен прибыли, владельцы акций сытно едят, сладко пьют, да и жизнь их находится в полной безопасности. Военные в самом дурацком положении! Разве не верно я говорю?
— Господин командир роты — социалист? — слегка улыбнулся Тайскэ.
— Да ведь и ты таков же... Ну ладно, оставим это. Если не хочешь, можешь не говорить. Книги у тебя какие-нибудь имеются? ,
— Книг у меня нет.
— Так, так... И лучше их не иметь,— доверительно кивнул Ивамото.
За окном, на плаце, прозвучал во мраке сигнал отбоя.
— Твой отец — издатель журнала?
— Так точно.
— Это какой же журнал?
— «Синхёрон».
— Так, так... Либеральный журнал, да?
— Почему же? Конечно, там печатаются разные статьи, на то и существуют журналы, но чтобы «Синхёрон»
специально занимался пропагандой либеральных идей — я бы этого не сказал.
— Да ты говори .откровенно, не бойся.
— Так точно, я ничего не скрываю.
— Каждый журнал имеет свое направление. А «Синхёрон» придерживается левых тенденций.
— Раньше, возможно, встречались подобного рода статьи, по теперь все равно цензура не пропустила бы;
— Значит, только потому не печатают, что цензура не позволяет?
— Это дело редакции журнала, мне о таких вещах неизвестно.
-— Да, по всему видно, что ты не желаешь говорить начистоту,— скривил губы командир роты.— Тебе следовало быть более откровенным, не бояться сказать то, что у тебя на уме. Ну, уже поздно, можешь идти.
Тайскэ встал, отдал честь и тихонько вышел из комнаты. Настроение у него было скверное. Ротный командир приказывал ему говорить откровенно, но Тайскэ понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя. В казарме уже повсюду погасили огни, только в длинном коридоре горело несколько тусклых лампочек. Прошел дежурный унтер-офицер с полосатой повязкой на рукаве. Наблюдение за солдатами ведется даже во время сна... Командир роты сказал, что журнал отца — либеральный. Подумать только, эти военные понятия не имеют, что, собственно, означает это слово, а говорят об отце, словно о самом настоящем предателе родины. Уже одна эта мысль показалась Тайскэ чудовищной. Подойдя в темноте к своей койке, он разделся и тихонько скользнул под одеяло. Его охватило предчувствие, что в будущем его ждет нелегкая жизнь в казарме. Несмотря на сильную усталость, смутная тревога мешала уснуть.
Вскоре после того как Тайскэ вышел из комнаты ротного командира, к поручику Ивамото был вызван унтер-офицер Хиросэ. Ивамото вытащил из-под стола бутылку виски, которым снабжалась армия, а унтер Хиросэ занялся поджариванием на электрической плитке сушеной каракатицы.
— Знаешь, этот Асидзава, по всей видимости, действительно социалист! — сказал поручик Ивамото.
— Да ну? Вот так штука!—унтер стиснул зубы.— Ну и тип! Он болтал что-нибудь в этом роде?
Унтер был упитанный, красивый мужчина, великолепного сложения, с белым лицом, на котором синеватой тенью выделялись гладковыбритые щеки и подбородок. Брови у него были густые, глаза живые, быстрые,— казалось, он готов был' сначала совершить поступок, а потом уже подумать над ним. Белыми, полными, как у женщины, пальцами он разрывал сушеную каракатицу, отправлял куски в рот и запивал виски.
— Ни на один мой вопрос так и не ответил чистосердечно. Видно, продувная бестия! — сказал поручик Ивамото, разворачивая документы, присланные из жандармского управления.
— Ясное дело. Социалисты — они все такие. Да вы не беспокойтесь, господин командир роты, все будет в порядке. Я уж возьму это на себя, вправлю ему мозги.
— Смотри, если перестараешься — испортишь все дело.
— Не беспокойтесь! — унтер-офицер улыбнулся. Когда он улыбался, лицо его приобретало ласковое, мягкое выражение, полное непоколебимой уверенности в себе и в своих силах.
Утро в казарме начинается по сигналу подъема разноголосым шумом и суматохой. Двадцать мужчин, спящих в одной комнате, вскакивают со своих коек, разом складывают одеяла, натягивают кители и торопливо бегут умываться. Возвращаются в казарму, на ходу утирая полотенцами лица, и сразу выскакивают во двор. Начинается утренняя поверка, после которой все хором читают наизусть «Императорский рескрипт армии и флоту». Тяжелая физическая нагрузка, повторявшаяся изо дня в день, давала себя знать — по утрам у Тайскэ с непривычки ломило поясницу, болели ноги. Поверка велась по отделениям, и в воздухе над полковым плацем наперебой раздавались разноголосые выкрики команды.
После поверки сразу шли на завтрак. Когда Тайскэ вместе с другими солдатами направился в столовую, его неожиданно окликнул командир отделения:
— Асидзава!
— Слушаюсь!
— Сейчас я проверю твои личные вещи. Все вещи выложить на кровать!
Унтер-офицер Хиросэ, засунув руки в карманы брюк, вразвалку вошел в казарму. Тайскэ бегом бросился к своей койке и достал свои вещи, разложенные на полке.
Писчая бумага и конверты, перо и чернила, мыло и зубная щетка, носки и перчатки, два. письма от Иоко, полевая книжка и билет резервиста, сберегательная книжка и личная печатка, две смены белья...
— Книги есть?
— Никак нет.
— Ври больше! Есть, не иначе!
— Никак нет, книг не имею.
Командир отделения Хиросэ с улыбкой на полном лице развернул письмо Иоко.
— Эта женщина тебе кто?
— Жена.
Хиросэ начал неторопливо читать исписанные мелким почерком листы. В- помещении в этот момент не было ни души. Все ушли в столовую, и на короткое время воцарилась непривычная тишина. Стоя навытяжку, Тайскэ ждал, пока унтер-офицер закончит чтение писем сто жены.
Он испытывал нестерпимую нравственную муку. Ему казалось, что все сложные, топкие отношения между ним и Иоко, вся их любовь предстала обнаженной перед чужим, посторонним человеком. У Тайскэ было такое чувство, словно его голого выставили на всеобщее обозрение. Даже такие интимные личные тайны, оказывается, запрещено иметь солдату...
— Кто такой генерал Хориути?
— Осмелюсь доложить, я с ним незнаком.
В письме Иоко в нескольких словах сообщала, что ходила к генералу Хориути, но ничего не добилась. Зачем она к нему ходила — этого унтер-офицер, к счастью, не понял.
— Это еще что такое! — внезапно произнес он.— «Ты сказал, что не умрешь, что обязательно вернешься ко мне живой. Эти твои слова — единственное утешение в печальной жизни, которую я сейчас веду». Ты что же, говорил, что обязательно вернешься живой?!
Тайскэ не сразу нашелся с ответом.
— Говорил?! — наступал унтер.
— Жене я не мог сказать иначе.
— Болван! Разве можно воевать с такими мыслями? Война это не игра в солдатики! Гнилая душа! Ладно, я сделаю из тебя человека! Бери винтовку и выходи во двор, живо!
Командир отделения швырнул на кровать письма и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Тайскэ поспешно собрал вещи, положил их на место, намотал обмотки и, схватив винтовку, выбежал во двор казармы. Он испытывал чувство, близкое к отчаянию.
Над просторным плацем перед зданием казармы только-только взошло утреннее солнце, солдат не было видно. Унтер-офицер Хиросэ ждал Тайскэ, стоя под большим деревом вишни. Ординарец командира полка верхом выезжал из ворот, держа на поводу другую, до лоска вычищенную лошадь,— поехал встречать полковника. Ветер завивал в струйки песок на плацу и гнал его к казарме.
Тайскэ быстро подбежал к унтер-офицеру и вытянулся перед ним по стойке «смирно». Унтер-офицер не смотрел на него,— отвернувшись в сторону и делая вид, что задумался, он дергал себя за ухо. Военная форма плотно обтягивала его зад, под кителем круто поднималась широкая грудь.
— Сейчас будешь в течение двадцати минут тренироваться в ходьбе. Пойдешь кругом по плацу, на каждом углу поворот. Да шаг отбивай как надо; Начинай!
Тайскэ взял винтовку на плечо и начал маршировать, энергично сгибая колени. Пустой плац был огромен. Светило солнце, дул ветер. На душе у Тайскэ была пустота. Дойдя до конца плаца, он повернул налево!, прошел до угла и опять повернул. Унтер-офицера уже не было. Офицер оставил его на плацу одного, а сам, наверное, пошел завтракать. Тайскэ еще ничего не ел. Вот показались солдаты, возвращавшиеся из столовой по галерее. Они высунулись в окно и смотрели, как маршировал Тайскэ.