Понимая переживания Иоко, профессор, как видно, нарочно говорил это, чтобы успокоить дочь. Но Иоко похолодела. Если человек может пинать другого ногой и это считают нормальным, то чего стоят те представления о морали, которых опа придерживалась всю жизнь? Из-за каких-то ножен!..
— А этот унтер-офицер, где он сейчас? — спросила она.
— На фронте.
— Где?
— Не знаю, где-то на юге. В Малайе или на Филиппинах...
Итак, гневу не было выхода. Человек, ударивший мужа сапогом под ребро, участвует в «священной» войне как верный вассал императора. Бессильный, безысходный гнев и обида пламенем жгли сердце Иоко. Выходит, законы армии — законы грубого произвола?!
На следующее утро Иоко закутала Тайскэ в одеяло, посадила в автомобиль и повезла в больницу к отцу. Отныне опа будет проводить дни и ночи в уходе за больным мужем,—кто знает, сколько их будет, этих дней и ночей? Она упаковала в чемоданы все необходимое для себя и для Тайскэ, погрузила чемоданы в машину и сама кое-как уселась сверху. Неизбывный гнев тяжестью давил сердце. Лицо у Иоко было печальное. Ей вспомнился отъезд мужа в армию в сентябре прошлого года, ее визит к генералу Хориути... Какое-то тягостное сомнение не покидало ее с того самого времени, прочно поселившись в душе.
Светило неяркое зимнее солнце, но утро было холодное. Тайскэ сидел, закрыв глаза. Иоко, обхватив и поддерживая руками голову мужа, тоже устало сомкнула веки. Она не спала всю ночь, голова, казалось, была налита свинцом. Утомленное воображение рисовало образ унтера, ударившего се Тайскэ тяжелым кованым сапогом. Ей .представлялся огромный скуластый человек со свирепым взглядом маленьких бегающих глаз, с толстыми вывернутыми губами. Существо, лишенное всякой гуманности, не знающее любви, звероподобное созданье, способное растоптать грязным сапогом чужую душу... Дикарь, не ведающий морали, не понимающий святости искусства... Необразованный мужлан,— подписывая свое имя, он, наверное, мучительно пыхтит от напряжения, усиленно мусоля копчик карандаша... Пальцы у него толстые, с грубыми, грязными большими ногтями, переносица плоская, как у гориллы...
Конечно, именно такой человек искалечил своим сапогом ее мужа. Слова ему заменяет грубая сила, насилие составляет основу его существования. И его, наверное, уважают в армии,— ведь боятся же тигра остальные животные... Такой, как Тайскэ, человек высокой культуры, не может не потерпеть поражения в схватке с таким грубым животным. Хорошо же, Иоко будет гордиться этим его поражением! Однако вот она, реальная действительность— ее муж болен, он прикован к постели!.. Нет, утолить гнев Йоко было невозможно.
Машина медленно, по прибавляя скорости, продвигалась по направлению к району Мэгуро. У перекрестка им преградила путь колонна танков. Танков было около двадцати. Один за другим они ползли вдоль улицы, и земля под ними тяжело содрогалась. Над люками трепетали маленькие флажки с красным . солнцем на белом фоне. Иоко вдруг пришло в голову, что человек, ударивший Тайскэ, наверное, чем-то похож на эти танки...
Тайскэ, чуть приоткрыв глаза, слушал грохот проползавшей мимо колонны. Что-то отрешенное от жизни сквозило в его исхудалом лице; казалось, недавние события армейской жизни воспринимаются им как нечто бесконечно далекое. Он не выдержал испытания и был вышвырнут прочь. При этом у него было отнято право как-либо апеллировать к обществу, жаловаться на несправедливость. Отныне он находился в числе отверженных, ненужных Японской империи.
С наступлением вечера дом Асидзава погрузился в непривычную тишину. Юхэй молча сидел за своей чашкой сакэ, напротив него расположилась только госпожа Сигэко. Радио победоносным тоном сообщало, что падение Сингапура — дело ближайших дней, но это не помогало развеять атмосферу печали и одиночества, окутавшую опустевший дом. Старший сын был тяжело болен, младшему через несколько дней предстояло уйти на фронт.
Заскрипели ступеньки лестницы — в столовую спустился Кунио в своем неизменном джемпере, похожем па фуфайку пилота. Он угловатым движением опустился на циновку напротив стола, за которым сидели родители, положил обе руки на колени, выпрямился и решительно взглянул па отца.
— Ну, что такое? — улыбнувшись, спросил Юхэй.
— Отец, у меня к вам просьба,— совсем по-детски произнес Кунио. Вид у него был торжественный, как у человека, который принял какое-то важное решение и твердо намерен провести его в жизнь.
— О чем это ты?
— Я прошу вас выслушать меня и оставить на время сакэ! — резко проговорил Кунио.
— Что ж, изволь, -отец поставил чашку на стол. Со свойственным ему великодушием Юхэй пытался пропустить мимо ушей дерзкий топ сына.— Ты хочешь поговорить со мной относительно Юмико?
— Да, и об этом тоже.
— Гм... А о чем же еще?
— Отец, я знаю, что как сыну мне, возможно, не подобает говорить с нами па подобную тему, но я твердо решил высказать вам все откровенно. Может быть, это идет вразрез с заповедью почитания родителей, но я прошу вас простить меня...
Лицо у Кунио было по-юношески худощавое, с не-оформившимися чертами и гладкими, как у ребенка, щеками. Сейчас это лицо выглядело напряженным, молодые глаза смотрели серьезно, сосредоточенно. Рот у Кунио был красивый и яркий. От волнения он то и дело облизывал губы языком.
Госпожа Сигэко негромко рассмеялась.
— Послушай, Кунио, если ты хочешь поговорить с отцом, вовсе необязательно выражаться так торжественно, точно в сцепе феодальной мести.... Держи себя проще. Право, так будет лучше!
— Ладно, не мешай ему... Ну-с, я тебя слушаю.
Родители говорили с ним ласково, но Кунио был слишком молод — он чувствовал, что сможет последовательно и полно высказать все, что накипело у него на сердце, только при условии, если сохранит вызывающий тон. Он не знал другого способа отстаивать свои взгляды.
— Хорошо, я скажу... Отец, я прошу вас как можно скорее оставить свою позицию либерала. Ваши убеждения — не только ваше личное дело, через ваш журнал они отравляют всю Японию. Значит, ваша деятельность подрывает единство и сплоченность японской нации изнутри. Мои товарищи и старшие друзья уже не раз жестоко порицали меня за это, так что я, бывало, сгорал от стыда... Поэтому я прошу вас, отец, коренным образом изменить вашу позицию. Это моя последняя просьба к вам накануне ухода в армию!
Замечательные рассуждения! Каких только преступлений и какой только лжи и обмана не совершалось под их прикрытием. Подобно тому как под флагом поддержания воинской дисциплины изо дня в день творились произвол и жестокость по отношению к призванным в армию и во флот новобранцам, так и под прикрытием этих красиво звучащих фраз по всей стране нагло, открыто творились зло и насилие. Юхэй знал множество таких фактов.
С тех пор как руководители армии и флота взяли под свой контроль крупные предприятия и создали так называемые «инспектируемые заводы» (военные руководители утверждали, что это необходимо для обеспечения бесперебойного снабжения армии), между заводчиками и военными инспекторами создались своеобразные отношения подкупа и коррупции, принявшие почти легально узаконенный характер. И все это прикрывалось прекрасным лозунгом: «Увеличим производительность труда, пожертвуем собой ради успешного окончания войны!» Офицеры-инспекторы набивали карманы взятками, которые получали от хозяев заводов, хозяева, при молчаливом согласии офицеров-инспекторов, сбывали на сторону по спекулятивным ценам полученное по лимитам сырье и различные дефицитные материалы.
Обстановка на фронтах все более обострялась, цензура над органами печати свирепствовала все сильнее. Как грибы, росли новые, беспринципные, продажные журналы и газеты, беззастенчиво льстившие военщине. Хозяева этих новоявленных изданий втирались в доверие информбюро армии и флота и получали там дополнительные лимиты на бумагу; огромные тиражи подобных изданий, именовавшихся «развлекательным чтением для солдат и офицеров на фронте», поступали из информбюро в отдел снабжения армии.
В связи с этим между офицерами из информбюро и издателями этих журналов образовались сложные отношения взаимной заинтересованности, построенные на беззаконии. Под маской легальных, деловых отношений в информбюро процветало взяточничество.
С наступлением вечера офицеры — сотрудники информбюро и отделов снабжения — переодевались в гражданские костюмы и, усевшись в специально присланные за ними автомобили, ехали кутить на всю ночь в рестораны или в дома свиданий в районах Цукидзи и Акасака. Точно так же вели себя чиновники министерства промышленности и торговли и внутренних дел — они пировали за счет фабрикантов или торговцев, нуждавшихся в лицензиях или в сырье. В народе родилась поговорка, отразившая его гнев и горькую иронию: «Звездочка, якорь и чин, спекулянты и карточки — вот на чем теперь построен весь свет». «Можете быть уверены, те, что нынче кутят по ресторанам, если не офицеры, значит чиновники...»— говорили в народе. Война, поставившая на карту судьбу страны, стала для многих источником наживы. Разложение незаметно охватывало общество, и началось оно в первую очередь с его командных, высших слоев.
И все это разложение верхушки маскировалось красивой фразой: «Любые жертвы ради победы!»
С состраданием глядя на сына, такого взволнованного, искреннего и, в сущности, по-своему честного, Юхэй сказал:
— Хорошо, я все понял. Обещаю тебе подумать над твоими словами.
Но Кунио был настроен непримиримо.
— Нет,, это меня не устраивает: Я не об этом просил вас. Я хочу, чтобы вы обещали мне отказаться от либерального образа мыслей. Пусть это обещание будет вашим прощальным подарком перед моим отъездом на фронт.
Отец невольно рассмеялся.
— Ты говоришь о либеральных идеях, точно это и в самом деле измена родине... Военные руководители и болваны из тайной полиции говорят то же самое, но это тяжелое, грубое заблуждение. Я тоже люблю свою родину и предан ей, но на иной лад. Цель у пас общая, только средства разные. Патриотизм, принимающий форму тоталитаризма, который сейчас так входит в моду, я считаю ложным, неправильным. Понимаешь?