Девичье сердце не умело хитрить и лукавить. Кунио пытался ускользнуть от взятого на себя обязательств, используя в качестве оправдания свою преданность родине; Юмико же стремилась выполнить свой долг перед родиной и вместе с тем свято хранить обещание. Война была для нее случайностью, любовь — необходимостью.
Иоко прочитала письмо Кунио — Юмико показала письмо сестре — и сразу уловила измену. Но неопытная Юмико не способна была увидеть между строк письма Кунио признаки ожидающей ее драмы. Старшая сестра была почти потрясена наивной, не знающей сомнения искренностью и твердостью Юмико,—ведь у самой Иоко душа всегда была полна смятения и неразрешенных вопросов.
Иоко решила уехать из отцовского дома, — если совсем уехать не удастся, то хотя бы попытаться найти себе службу на стороне, чтобы работать вне дома. У нее не было никаких определенных расчетов относительно того, что принесет ей такая работа. Но слишком уж тягостно и тоскливо было в этом доме, погруженном в нескончаемый траур. Иоко чувствовала, что не может больше проводить день за днем в этих стенах, не может больше сидеть взаперти в родительском доме. Что бы ее ни ждало, она сделает шаг на волю. С этого шага, кто знает, для Нее, может быть,.начнется новая жизнь. Прошел год и восемь месяцев с тех пор, как она проводила в армию Тайскэ,— дней печали было слишком много! Иоко устала горевать. Она хотела позабыть свое горе. Ей казалось, что, если она не вырвется отсюда, ее собственная жизнь завянет, пропадет понапрасну. Она еще молода; напряженный труд поможет ей вновь обрести жизненную энергию. Это было почти инстинктивное желание, бессознательное стремление вырваться из душного, гнетущего окружения на широкий простор жизни.
— Мама, я хочу поступить куда-нибудь на службу,— осторожно, чтобы не испугать мать, сказала Иоко, подойдя к госпоже Сакико, которая, срезав в саду несколько ирисов, ставила их в вазу на алтаре. В последнее время мать стала всего пугаться. Иоко говорила, не столько советуясь с матерью, сколько просто сообщая ей о своем решении.
— Что это еще за служба такая?
— Служба это служба, мама. Я не могу больше сидеть дома, мне слишком тоскливо... Я знаю, что это нехорошо по отношению к папе, но мне хотелось бы работать где-нибудь на людях...
— Какие глупости! Ты пойдешь куда-то работать, а отцу придется нанимать человека в аптеку,— где это видано? И зачем, спрашивается? Все равно служба теперь такая, что много не заработаешь. Да и отцу нелегко будет найти нового фармацевта. Выбрось это из головы и сиди дома. По крайней мере я хоть за тебя буду спокойна...— Мать говорила, а исхудалые руки ее тем временем ловко орудовали цветочными ножницами. Потом она поставила цветы на алтарь и зажгла курительные палочки перед поминальной дощечкой Митихико. Что-то одинокое, скорбное было в ее бледном лице, в изможденной фигуре, как будто со смертью сына мать и сама одной ногой уже ступила в могилу.
Зато профессор Кодама, в отличие от жены, не пытался отговорить дочь от ее намерения, когда вечером в тот же день Иоко, закрывая окна в отцовском кабинете, заговорила с ним о своих планах. Он слушал ее, откинув голову на спинку кресла, медленно затягиваясь дымом папиросы, потом проговорил только:
— Возможно, так и в самом деле будет для тебя лучше...
В этом коротком ответе звучала вся его большая любовь к Иоко. Отец понимал душевную боль и неудовлетворенность своей овдовевшей дочери. С его точки зрения, она тоже относилась к числу больных. Лучшим лекарством для нее была бы новая, свежая обстановка.
— А мама говорит, чтобы я выбросила это из головы...— тоном обиженного ребенка проговорила Иоко, ластясь к добряку отцу.
— Ничего, я сам поговорю с мамой... И куда же ты думаешь устроиться на работу?
— Сама еще не знаю. Что-нибудь поищу...
Кивнув в знак согласия, профессор вышел из кабинета и усталой походкой направился в дом по застекленной галерее. Мысленно он перебирал своих друзей и знакомых врачей, так же как он имевших свои больницы и которым можно было бы поручить дочь.
В годовщину смерти Тайскэ Иоко после обеда одна пошла на кладбище. С цветами в руках она шла знакомой дорогой, по которой так часто ходила в этом году, и множество горестных воспоминаний теснилось в ее душе. Стояла поздняя весна, деревья, окружавшие кладбище, покрылись гроздьями белых цветов, в воздухе плыл сладковатый нежный аромат цветущих каштанов.
На каменном надгробии, сделанном из простого куска гранита, вырезана строгая надпись: «Могила семейства Асидзава». Тяжелый это был камень. Вся прошлая жизнь Иоко погребена под этой массивной глыбой. Счастье и горе, волнения и страсти, увянув, покоятся под этим надгробием. Это прошлое до сих пор незримыми нитями опутывает душу Иоко, не дает ей дышать свободно. Любовь к мужу и поныне живет в ее сердце, но ее неотступно томит желание покончить наконец с прошлым, освободиться от воспоминаний даже о Тайскэ.
Дальше не может так продолжаться. Она не может больше жить такой бессмысленной жизнью... Прошлое покоится под этим камнем, оно уже не связано с ее настоящей жизнью. Да, Тайскэ был ее мужем,— но только при жизни... Смерть оборвала их союз... Склонив голову перед могилой Тайскэ, она в душе навеки простилась с любимым. Она не знала, удастся ли ей когда-нибудь забыть его навсегда, но время проститься уже настало.
Потом она навестила семью Асидзава,— давно уже Иоко не приходилось бывать в их доме! Под вечер пришел старый священник, прочитал отрывки из сутры, отслужил короткую панихиду.
В опустевшем доме Асидзава стало совсем уныло и тихо. Трое человек — пожилые супруги с прислугой — вели монотонный, замкнутый образ жизни. В комнате, где Иоко жила когда-то вдвоем с Тайскэ, теперь опустевшей, все оставалось по-прежнему; в комнате Кунио на втором этаже, так же, как и раньше, висели на стене таблицы и схемы самолетов. Госпожа Сигэко держалась приветливо и ровно, как обычно, но по движениям ее было видно, как она постарела. Война утомила людей. И Юхэй, и его жена, и супруги Кодама, и Юмико, и дядя Киёхара, и сама Иоко — все устали. Ведь уже сколько лет не было ни единого дня передышки от порывов беспощадного урагана.
Усталые сердца поддерживала только надежда, что когда-нибудь эта война благополучно закончится, и тогда все страдания, все лишения, которые выпали на их долю, будут вознаграждены и забыты.
В этот вечер, кроме Иоко, у Асидзава собрались супруги Окабэ и Сэцуо Киёхара, и ужин прошел оживленно. В девять часов Иоко распрощалась и вместе с четой Окабэ вышла на улицу. Ночная темнота словно усиливала не оставлявшее ее чувство смутной тоски — тоски женщины, еще недавно имевшей свой дом и мужа, а теперь потерявшей все — и любимого человека, и свой угол, и вынужденной идти обратно к родителям.
На станции электрички она рассталась с супругами Окабэ, которые жили в другом районе. Иоко стояла на платформе в ожидании поезда, когда чья-то рука неожиданно опустилась сзади на ее плечо.
— Кодама-сан, о чем вы задумались?
Оглянувшись, Иоко увидела молодую женщину в спортивных брюках, которая весело улыбалась ей, поблескивая стеклами очков. Лицо ее было покрыто густым слоем белил, и эта яркая косметика как-то не вязалась с модным спортивным костюмом. В первый момент Иоко не узнала ее, но, едва узнав, почувствовала, как на нее внезапно пахнуло беспечной порой юности. Это была одна из соучениц Иоко по фармацевтической школе.
— О-о, кого я вижу! Здравствуйте, как вы живете?...
— Спасибо, хорошо. А вы как? Я слышала о вашем несчастье... Бедненькая! Я так вам сочувствую... Но выглядите вы совсем неплохо.
—- Да что ж... живу понемножку...
— А у меня получается совсем наоборот...— собеседница рассмеялась озорным смехом.
— То есть как это — наоборот?..
— Выхожу замуж. Наверное, в конце того месяца отпразднуем свадьбу.
— В самом деле? Ну что ж, это прекрасно.
— Кто знает, прекрасно ли?.. Трудно сказать. Я решила не строить слишком радужных планов на будущее... Жених у меня — военный, служит на интендантских складах, здесь, в Токио. Лейтенант... Так что рано или поздно, наверное, отправят на фронт. В наше время выходить замуж — большая глупость...
Хотя говорившая называла замужество «большой глупостью», но выглядела тем не менее очень счастливой и радостно оживленной. Она как будто старалась не замечать страданий и горя, царивших в окружающей жизни,— естественный способ самозащиты для этих женщин. Жить было бы невозможно, если смотреть в лицо страшной действительности с ее тревогой и безысходностью. Над жизнью каждого молодого мужчины нависла угроза. И эту трагедию делили с мужчинами женщины. Оставалось одно из двух — либо совсем избегать брака, либо наглухо запереть сердце для всяких переживаний.
Подошла электричка, и Иоко вместе с приятельницей вошла в вагон.
— А вы все-таки постарели! — с безжалостной прямотой сказала подруга.
— Вы где-нибудь служите? — не ответив, спросила Иоко.
— Да, но в конце месяца увольняюсь. А вы?
— Нигде не работаю. Собираюсь куда-нибудь устроиться. А вы где работаете?
— В аптеке при Военно-медицинской академии. Ужасно много приходится работать. Но зато там почти все служащие — мужчины, так что я не очень-то утруждаюсь,— сегодня, например, удрала сразу после обеденного перерыва... Ходили с женихом в кино,— и она весело засмеялась.
Незамужняя подруга болтала весело и непринужденно, словно студентка, и казалась молодой и веселой. И все же, несмотря на веселость, опа тоже производила впечатление одинокой, хотя и по-иному, чем Иоко. Какой-то внутренней опустошенностью веяло от ее слишком уж подчеркнутого оживления.
Иоко записала ее адрес, поздравила с предстоящей свадьбой и первой вышла из вагона. Улица с затемненными на случай воздушной тревоги фонарями выглядела мрачно, очарования ночи как не бывало. Утомленная Иоко медленно шла по темной дороге. Вспоминались годы учения, и жаль было того беззаботного времени. Жизнь казалась тогда такой заманчиво-интересной, не омраченной никакими печалями. Не так уж много лет прошло с тех пор, а у нее, столкнувшейся с превратностями судьбы, такая тяжесть на сердце, словно она по рукам и ногам опутана стопудовыми цепями и ей так никогда и не удастся их сбросить... И Иоко страстно захотелось прочь из погруженного в ун