«Я пишу тебе с нашей базы, только поднявшись с постели. Как я счастлив, как безмерно я счастлив, что остался в живых! Пишу это письмо с перерывами, так как еще не вполне окреп...
Пять дней тому назад я получил приказание нести охранение побережья. Мы вылетели после полудня. Под вечер, выполнив задание, я возвращался на базу и на обратном пути попал в густую облачность. Три часа я летел во мгле, среди облаков, а когда наконец выбрался из сплошного тумана, солнце, которое здесь, как и всюду на юге, садится очень быстро, уже закатилось, и я совершенно потерял ориентировку.
Пока я, по возможности снизившись, ползал над океаном, горючее кончилось. Наконец я увидел очертания маленького островка и белую пену прибоя, заметную даже сквозь ночную тьму. Пришлось сделать вынужденную посадку на воду вблизи от берега. Вместе с моим боевым другом мы вплавь добрались до земли.
Когда рассвело, оказалось, что поблизости нет ничего похожего на человеческое жилье. Целых два дня мы шли наугад, продираясь сквозь заросли джунглей. Двое суток ничего не ели и не пили. Только вчера на рассвете заметили поселок туземцев. Они оказали нам помощь, и к вечеру мы наконец добрались до базы. Все наши личные вещи были уже собраны и запакованы — нас считали погибшими.
При мысли, что я все еще жив, на душе становится так отрадно! Я не надеюсь, что сумею еще раз ступить на землю родины.
Но если бы, паче чаяния, мне удалось вернуться, удалось остаться в живых... Нет, не надо мечтать об этом. Все равно мне суждено погибнуть... Обстановка на фронте в районе Новой Гвинеи и Соломоновых островов очень тяжелая. Здесь решаются судьбы Японии. Придет час, и настанет наш черед выступить в бой. Что ж, я готов к этому. Я буду сражаться за тебя, Юмико, и погибну в бескрайних просторах неба, молясь за твое счастье. О, если бы после смерти я мог стать неугасимой звездой на небосводе, чтобы сверху любоваться мирной жизнью, которая станет твоим уделом...»
Когда завтрак был окончен и Юмико вышла из-за стола, госпожа Сакико сказала мужу:
— Послушай, если девочка и дальше будет так надрываться па работе, это кончится плохо! Она заболеет, вот увидишь!
Профессор Кодама уловил упрек в словах жены.
— Давай заберем ее из колледжа,— продолжала госпожа Сакико,— все равно их там ровно ничему не учат, занятий никаких нет... Просто превратили всех учениц в работниц.
Вместо ответа профессор пробормотал что-то неопределенное.
— А летние каникулы у них будут? — не успокаивалась госпожа Сакико.
— Юмико говорила, что во время каникул они будут работать, но уже по-настоящему.
— Ни в коем случае! Это уж чересчур! — закричала мать.— Если она не отдохнет летом, она свалится. Говорю тебе, она умрет, наша Юми!
Но отец знал, что этот тяжелый труд морально поддерживает дочь. Только те, кто непосредственно помогал войне, имели право спокойно смотреть людям в глаза.
Профессор снял со стены белый халат, надел его и, с сигаретой в зубах, не спеша направился по крытой галерее в лечебницу. Он шел откинув плечи, слегка выставив живот, усталой походкой немолодого человека.
В приемной уже ожидало несколько пациентов. Профессор заметил бедно одетую старушку с мальчиком-внуком. Время от времени они приходят в лечебницу,, хотя ни разу не заплатили за лекарство. У ребенка хроническое заболевание почек. Лимфатические сосуды тоже, очевидно, затронуты... Проходя мимо, профессор остановился и улыбнулся старушке и мальчику.
— Опять самочувствие ухудшилось?
— Ох, господин доктор, вот уже три дня, как ничего в рот не берет!.. И столько возни с этим ребенком, горе одно! Все равно, наверное, ему уже не поправиться, остались кожа да кости...
Краем уха прислушиваясь к этим знакомым жалобам, профессор приказал сестре позвать Юмико. Юмико вошла в кабинет, готовая к уходу в колледж.
— Ты меня звал, папа?
Отец набирал в шприц какую-то жидкость.
— Сядь-ка сюда на минутку.
Девушка послушно расстегнула пуговку манжета и молча завернула рукав блузки. Рука у нее была тонкая, с белой гладкой, как будто прозрачной, кожей. Было что-то жалобное, хрупкое в этой недостаточно округлой, недостаточно упругой руке.
Отец, обвязав предплечье дочери резиновой трубкой фонендоскопа, ввел иглу в тонкую голубоватую вену, просвечивавшую в сгибе локтевого сустава. Брызнула темно-красная кровь, тонкой струйкой проникла в раствор и повисла в нем красной каплей.
Отец, нагнувшись над рукой дочери и плавно нажимая на шприц, тихо проговорил:
— Послушай, Юми, что, если бы ты недельку-другую побыла дома? Можно ведь отдохнуть немножко...
— Нельзя, папа! — испуганно-напряженным голосом ответила Юмико. Но вдруг в горле у нее защипало, и глаза затуманились слезами.
Близко, перед самым ее лицом, блестела седина в волосах отца, виднелась его по-стариковски морщинистая шея. Глубоко растроганная любовью отца, Юмико почти задохнулась от сознания своего одиночества, от сознания, что душой она все больше и больше отдаляется от отца, от всех своих близких.
Под вечер, закончив амбулаторный прием, профессор, как всегда, обошел палаты больных в стационаре на втором этаже и уже спускался вниз, направляясь домой, когда у входа в аптеку заметил какого-то господина в отлично сшитом сером костюме, который ждал его, опираясь на трость. Это был Юхэй Асидзава, как всегда подтянутый и аккуратный. Подняв голову, он снял шляпу.
— Добрый вечер! — приветствовал он профессора.— Как поживаете, профессор? Семья здорова?
— Спасибо, спасибо, все в порядке. Ну а вы как? Опять желудок пошаливает?
— Да ведь я, как вам известно, ужасно недисциплинированный пациент. Чуть станет полегче — забрасываю лечение, а потом каюсь...
Профессор Кодама провел гостя через кабинет на затянутую сеткой веранду, выходившую в небольшой садик, разбитый между лечебницей и жилым домом. На веранде стояли плетеные кресла и небольшой легкий столик. Профессор усадил гостя, сам, как был в халате, уселся напротив и приказал сестре принести бутылку сидра.
— У вас кислотность повышенная, поэтому сидр вам полезен... Как поживает госпожа Асидзава? Скучает, наверное, одна...
— Да, конечно. Я с утра до вечера в редакции, ей целыми днями не с кем перемолвиться словом. Впрочем, ей то и дело навязывают разные работы от квартального женского комитета, так что удается убить время хотя.бы на это. В последнее время все шьет какие-то теплые наушники — для летчиков, что ли... Это у них называется «патриотический труд обеспеченных женщин квартала». Но, как видно, на сердце у нее тяжело, потому что в последнее время она разом сдала...
— Понятно, понятно... Когда мать теряет ребенка, она сама наполовину умирает с ним вместе. Моя жена тоже постарела за эти последние месяцы на добрый десяток лет. Старший сын у нас тоже ведь в армии, на южном фронте, вот она и тревожится...
Немолодые люди, они обменивались простыми, короткими фразами, рассказывая друг другу о тяжелых испытаниях, выпавших на их долю. Оба потеряли сыновей. Оба терзались душой, глядя на безутешное горе своих жен. Но говорили они спокойно, как будто беседовали о самых обычных делах. Профессор Кодама справлялся о состоянии здоровья Юхэя. Между человеком, потерявшим любимого сына, и его собеседником, который вынужден был вновь принять в дом овдовевшую дочь, установилась какая-то душевная близость, словно им хотелось как-нибудь утешить друг друга.
— Сколько сигарет вы выкуриваете в день?
— Гм... Как вам сказать... штук сорок, наверное...
— Многовато. Попробуйте курить не больше десяти — пятнадцати.
— Я уже сам думал об этом, но когда начинается спешная работа в редакции, сам не замечаю, как выкуриваю всю пачку...
— А сакэ как? Сакэ пьете?
— Сакэ сейчас не достать, так что позволяю себе только вечером чашечку. Ну, если случается бывать где-нибудь... Но, в общем, никак не больше трехсот — четырехсот граммов...
— В гольф играете по-прежнему?
— Хотел бы играть, но в последнее время против гольфа такое предубеждение... Людей, играющих в гольф, готовы считать чуть ли не антипатриотами. Сами понимаете, неприятно, когда на тебя кругом косятся, вот и пришлось забросить спорт. Некоторые считают даже, что раз гольф — игра английского происхождения, то сейчас увлекаться им по меньшей мере неприлично...
Они сидели вдвоем на веранде, отдыхая душой в обществе друг друга. Приятно ласкала прохлада летнего вечера, суета и тревога окружающей жизни как будто отодвинулись куда-то далеко. Эта простая, неторопливая беседа о самых будничных, каждодневных делах действовала необыкновенно отрадно на утомленные нервы.
— Нам, врачам, тоже нелегко стало работать...
— Надо думать... Говорят, на медикаменты теперь тоже введены карточки?
— Да, но дело не только в этом. Главное — лекарства дороги непомерно, а заработки становятся все ниже и ниже, так что люди совершенно не в состоянии платить за лекарство. А число больных увеличилось. Нынешней весной очень много заболеваний дифтерией. Самое удивительное, что участились случаи заболевания взрослых.
— Я слыхал, что бери-бери тоже очень распространилась.
— Да, бери-бери тоже. А также желудочные болезни.
В глубине сада, за кустами желтых хризантем, на веранде жилого дома зажегся свет. За тонкими шторами двигался худенький силуэт госпожи Сакико. Засветились окна и в кабинете профессора.
— Вот, например, вчера...— начал профессор и замолчал, как будто подыскивая слова. Потом, после небольшой паузы, продолжал:— Пришла ко мне на прием женщина лет тридцати, с братом, молодым еще человеком. Муж — он был лейтенант — ушел на фронт в тридцать восьмом году, а в сорок первом его убили где-то в Китае. Остался ребенок... Ну а в прошлом году эта женщина сошлась с другим и сейчас беременна. Любовник ее — человек холостой, казалось бы никаких препятствий к их союзу быть не должно, но, оказывается, недавно опубликовали указ о посмертном награждении убитого мужа... За особые заслуги ему пожалованы ордена — Золотого Коршуна 4-й степени и Восходящего Солнца 6-й степени... И вот из-за этого награждения все неожиданно осложнилось...