— Выйти замуж вторично?.. Я даже не помышляю об этом.
— В самом деле?
— Почему вы спрашиваете?
Она понимала, что не следует задавать этот вопрос. Ге,ЧП она спросит, разговор, которого она боялась, надвигался на нее вплотную. Сознавая, что спрашивать об этом нельзя, она все-таки не смогла подавить желания услышать, что он скажет в ответ. И он сказал:
Просто я думал, что если бы вы считали возможным выйти замуж еще раз, то было бы хорошо, если бы вы стали моей женой. Скучно жить одному.
— Я не люблю военных.
Хиросэ весело рассмеялся.
— Так ведь я уже не военный. Я теперь гражданский, самый что ни на есть гражданский, да к тому же еще инвалид... Я тоже был уже однажды женат. И я пришел к выводу, что если уж жениться во второй раз, так хорошо бы иметь как раз такую жену, как вы.
— А что случилось с вашей супругой?
— Мы разошлись. Сегодня окончательно упаковали все ее вещи, завтра их отправляют. Так что с этим вопросом раз и навсегда покончено.
— В каком полку вы служили?
— В полку Сидзуока, в тридцать четвертом.
— Вам случалось бить солдат?
— Бить? Еще бы! Солдат — все равно что лошадь или собака, без побоев команды не понимает. С солдатами нежничать не приходится, иначе воевать было бы невозможно.
— И когда вы их избивали ногами и кулаками, вы им не причиняли увечий?
— Иногда случалось. Но наказания необходимы для поддержания воинской дисциплины.
При этих словах гнев, накопившийся в душе Иоко, вспыхнул с новой силой.
— Значит, вы и теперь считаете, что поступали правильно, избивая солдат?
— Да ведь я не потому их бил, что просто руки чесались... Нельзя было иначе.
— Значит, вы не раскаиваетесь?
— Признаюсь, особого раскаяния не чувствую.
— А вы не думаете, что люди, которых вы истязали, их родные и близкие страдали и ненавидели вас за это? Ведь и солдат—человек!..
— Может быть. Но это просто по несознательности. Дело ведь не в личностях. Вне службы мы все равны. В гражданской жизни нет деления на старших или младших по званию. Действительно, если поразмыслить, военная служба — паршивая штука. Мне самому в первый год здорово доставалось. Бывало, сапоги плохо начистишь, и заставят тебя вылизывать языком подошвы... А эго уж настоящее надругательство... Да, нехорошо служить в армии слишком долго. Человек там, как бы >и> выразиться, грубеет, что ли... Одним словом, скучно там. Тоска начинает одолевать... В последнее время я опять что-то затосковал... В самом деле, ведь у меня пет никого близких на свете, поэтому и интереса в жизни нет никакого. С тех пор как я демобилизовался, я уже получил двести тысяч иен чистой прибыли на своем предприятии, а что толку? Никто не порадуется со мной имеете. Нет, так дальше продолжаться не может. И вот захотелось вдруг вас увидеть. Ну, и наконец удалось уговорить вас прийти... Я понимаю, такие вопросы не решаются в одиночку, ведь и у вас, наверное, имеются свои соображения на. этот счет, да и родители ваши еще не известно как отнесутся к моему предложению... Одним словом, я прошу вас подумать...
Разговор незаметно отклонился от прежней темы, Хиросэ говорил только о том, что его интересовало. Намерение Иоко заставить его просить прощения за преступление, совершенное против Тайскэ, не увенчалось успехом: вышло так, что, вопреки ее планам, в наступление перешла не она, а Хиросэ. Однако вел он себя, сверх ожидания, скромно и сдержанно, и его речь производила впечатление вполне искреннего признания. Однако душевное целомудрие не позволяло Иоко слушать дальше такие слова.
— Спасибо, но в ближайшее время я не собираюсь выходить замуж, и если вы намерены говорить об этом, то не стоит продолжать разговор...
— Вот как?.. Значит категорический отказ?
Да, мне кажется, лучше сразу ответить ясно.
Некоторое время Хиросэ пристально смотрел на строгое, холодное лицо Иоко. Потом встал и, слегка прихрамывая, принес из соседней комнаты сигареты.
— Я мог бы подождать год или два...— сказал он, иге еще стоя.
Иоко резко качнула головой в знак протеста.
Хиросэ молча смотрел на сидевшую перед ним женщину. Белизна ее шеи особенно заметно бросалась и глаза при ярком электрическом свете. Эта Кодама-сан 1ПНК1 относилась к неизвестной ему категории женщин — |р\лподостуйная, почти недостижимо далекая. И в то же время бесконечно желанная. Пожалуй, и впрямь прав был Кусуми, сказавший, что чем капризнее женщина, тем она загадочнее и, следовательно, привлекательнее. Хиросэ манила эта загадочность. Однако долгие ухаживания были не в его вкусе. Иоко сидела не шевелясь, сложив руки на коленях. Но даже эта неподвижная поза говорила о непримиримом сопротивлении. Уловив это сопротивление, Хиросэ внезапно почувствовал, как в нем просыпается желание сломить ее упорство. В нем вспыхнуло то безудержное, туманящее рассудок, неистовое желание борьбы, желание сломить и подчинить себе чужую волю, которое находило на него в те минуты, когда он избивал солдат, которое заставило его несколько лет назад на плато у подножия Фудзи повалить на землю Тайскэ Асидзава и изувечить его до полусмерти.
Он положил сигареты на стол и, подойдя к Иоко, взял ее за плечо. В ту же секунду, словно она ждала этого, Иоко резким движением сбросила его руку. Вспыхнув от гнева, Хиросэ с проворством хищного зверя схватил ее в объятия и стиснул с такой силой, что Иоко не могла шевельнуться. В своем физическом превосходстве Хиросэ не сомневался. Но женщина в его объятиях оставалась неподвижна, как камень. Он не замечал ни намека на ту мягкую, игривую гибкость, которую он ощущал в гейшах, когда обнимал их. Все такая же упорная и непримиримая, она и теперь продолжала сопротивляться.
Почувствовав эту душевную жесткость, Хиросэ вдруг понял, как гадко, в сущности, было бы силой взять эту женщину. Она будет презирать его — вот и все, чего он добьется. И он изменил тактику. Вместо того чтобы действовать, он начал говорить тихо, над самым ухом Иоко:
— Если ты в самом деле ни за что не согласна, что ж, тогда делать нечего... Но прошу тебя, подумай еще. Я буду ждать, слышишь? Я много думал, прежде чем начать этот разговор, но теперь решил твердо и окончательно. Во что бы то ни стало ты должна быть моей. Тридцатого числа приходи еще раз, хорошо? Во вторник на той неделе... Придешь?
Иоко слушала не шевелясь, напрягаясь всем телом. Ее знобило, хотелось закрыть уши, чтобы не слышать слов, звучавших над самым ухом. Ее не оставляло отвратительное ощущение, словно она вся измазалась в какой-то грязи. И в то же время она с ужасом сознавала, по ее все глубже затягивает в эту грязь. В душе поднималось непонятное, похожее на отчаяние желание с годиной броситься в этот омут, оставить сопротивление. I 1.111. безвольной, грязной... ей чудилось в этом какое-то колдовское очарование. Когда голос Хиросэ умолк, они словно проснулась от сна, с испугом увидела, что он все еще обнимает ее за плечи, и, упершись локтем и грудь Хиросэ, поспешила освободиться. Потом в упор Взглянула ему в лицо своими иссиня-черными горящими глазами. Это был взгляд, ищущий любви и в то же время требующий доказательства искренности, взгляд, одновременно испытующий и сомневающийся. Хиросэ не уклонился от этого взгляда.
Она молча взяла сумочку. Хиросэ ее не удерживал.
Ни риса, ни рыбы, ни отреза на платье — Иоко ничего не взяла. Она поспешно шла вниз по скупо освещенной улице, шагая так торопливо, точно боялась звука собственных шагов. Она с гордостью думала о том, что сумела, не поступившись честью, вырваться из его объятий, и в то же время испытывала какое-то смутное разочарование оттого, что все обошлось так благополучно и просто. И пустота ее теперешней жизни показалась ей еще ощутимее. Опять потянется вереница серых, томительно скучных дней, как две капли воды похожих друг ни друга. И через месяц, и через два месяца будет продолжаться эта уныло-однообразная служба. Она истосковалась, она устала от этих застоявшихся будней. Ей хотелось каких-нибудь перемен — любых, пусть даже трагических; все казалось лучше, чем та жизнь, которую ей приходилось сейчас вести.
Итак, ее сегодняшний визит оказался безрезультатным. Она не сумела ни толком поговорить с Хиросэ, ни заставить его раскаяться в своем преступлении. И в собственной ее жизни тоже не произошло никаких перемен. Сердце сжималось от непонятной тоски. Завтра опять с утра надо надевать брюки, идти на службу, без конца готовить лекарства в аптеке, потом, вернувшись домой, ук-гп,ся за скудный ужин со стариками родителями, грустном молчании, без лишних слов, покончить с едой... Дрожать от страха при мысли о воздушном налете, дрожать от страха при каждом известии с фронта, дрожать от страха перед надвигающейся угрозой голода... И так день за днем, день за днем, без малейшей радости, без всякой надежды. Она вспомнила мужа, и слезы потекли у нее по щекам. Сейчас ей больше всего на свете хотелось иметь возле себя человека, которого можно было бы назвать мужем. Хотелось иметь рядом с собой мужа — все равно кого, пусть даже Дзюдзиро Хиросэ. Оставшись одна, Иоко была не в силах совладать с охватившей ее тоской.
Но прежде всего нужно отомстить Хиросэ. Она не найдет покоя, пока эта месть не совершится. «Только бы покончить наконец с этим...»—думала она и всей силой души желала поскорее осуществить задуманное.
Дома мать рассказала Иоко, что после обеда в лечебницу поместили Такэо Уруки. Уруки жил один, в наемной квартире, он совершенно не умел добывать продукты у спекулянтов па черном рынке и в результате, на почве сильного истощения, заболел бери-бери. К этому добавилась простуда и обострение хронической желтухи, которой он заболел на фронте. Лицо у него совсем пожелтело. Пульс был неровный, аппетит пропал.
— Опасного ничего нет. Полежит недели две, самое большое, и поправится...— сказал профессор Кодама.— Конечно, он не настолько болен, чтобы ложиться в больницу, но при его холостяцкой жизни другого выхода нет...
Отложив визит к больному до завтра, Иоко прошла к себе в комнату. Ночь приносила с собой только тоску, даже сон, казалось, потерял всякий смысл...