Уруки все продолжал рассуждать на тему о «любви вообще».
Чем сильнее он ощущал любовь, которую питал к Иоко, тем серьезнее и все более по-ученому звучали его слова. Молча слушавшей Иоко они казались непонятными и далекими, лишенными тепла, которое согрело бы душу. И сколько ни толковал Уруки о своей любви, о своей решимости и чувстве ответственности, она инстинктивно чувствовала, что отвергнуть его любовь вовсе нетрудно.
Он просидел часа полтора, наговорив целую кучу всяких премудростей, и наконец поднялся, так как уже вечерело. Иоко вздохнула почти с облегчением, когда беседа закончилась. Но когда, взяв шляпу, Уруки уже собирался выйти из гостиной, он вдруг обернулся и взял ее за руку. Она испуганно попыталась отстраниться.
— Позвольте мне задать только один вопрос... — умоляюще сказал он. — Скажите, я не противен вам? Говорите откровенно, не бойтесь. Иногда мне кажется, что вы не согласны оттого, что я был другом Асидзава... Или, может быть, вы решили вообще больше никогда не выходить замуж?
Больше всего страданий причиняли Иоко воспоминания не о муже, а о Хиросэ. Содрогаясь от внутренней боли, она тихонько отняла руку.
— Не надо ни о чем спрашивать, прошу вас... Я сама еще не знаю, как мне быть и что делать дальше...
Уруки, ссутулив широкую спину, надел ботинки, бросил на нее последний испытующий взгляд, уныло нахлобучил шляпу и вышел на улицу. Когда его шаги замерли в отдалении, Иоко подумала, что нехорошо обошлась с этим человеком. И ей стало грустно, что она бессильна хоть чем-нибудь ответить на его большое, хорошее чувство.
Ранним утром в конце сентября жена Кумао Окабэ, Кинуко, провожала свою девочку на вокзал Уэно. Тысячи школьников ежедневно эвакуировались из Токио в глубинные районы страны, начиная от префектуры Нагано и вплоть до теплых источников района Тохоку. Токио был уже обречен. Сама Кинуко не могла покинуть город, пока муж сидел в тюрьме в Иокогаме.
Девочке было всего десять лет. В стеганом, на вате, капюшоне, который носили все дети на случай воздушной тревоги для защиты от осколков, с рюкзаком за спиной, в брюках, она едва передвигалась под тяжестью вещей и одежды. На вокзале Уэно была страшная давка. Платформы заполнили школьники, спекулянты, эвакуирующиеся жители Токио. Провожающих к поезду не подпускали, матери оставались у входа на платформу и оттуда прощались со своими детьми — громко кричали, давали последние наставления, поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть удаляющиеся фигурки, а когда /к-то скрывались в толпе, тихо, беззвучно плакали. Так, плача, они стояли, цепляясь за ограду, до тех пор, пока поезд, увозивший детей, не отходил от платформы. Никто не мог бы сказать, когда теперь доведется свидеться. Возможно, они расставались навеки.
В эту ночь Кинуко не сомкнула глаз до утра. Она прислушивалась к каждому порыву ветра, ей все чудилось, будто девочка вернулась домой. Кинуко всегда жила только семейными интересами, война и политика не слишком занимали ее, но сейчас она остро почувствовала весь ужас войны — ведь у нее отняли и ребенка и мужа. Она встала и сняла одну ставню. Ей казалось, будто через это небольшое отверстие ее сердцу легче подать весть сердцу уехавшей девочки.
Юхэй уже выписался из больницы, но все еще большей частью лежал в постели. В его комнате горел огонь — как видно, он до глубокой ночи читал.
Десятки тысяч матерей, разлученных со своими детьми, коротали бессонную ночь. Иногда по небу пробегали белые лучи прожекторов, бесшумно перекрещиваясь в облаках. Земля, погруженная в непроницаемый мрак, казалось, затаила дыхание от страха.
Однажды утром Кинуко подала отцу визитную карточку. Юхэя спрашивал посетитель. Это оказался директор типографии «Тосин», Дзюдзиро Хиросэ.
Юхэй принял гостя в обставленной по-европейски гостиной. Хиросэ немного волочил ногу, но вид у него был цветущий. Умный, живой взгляд и волевое лицо производили приятное впечатление. Он казался настоящим мужчиной, энергичным и полным честолюбивых замыслов.
— Я слыхал, вы были больны. Надеюсь, сейчас вам лучше? — приветствовал он Юхэя. Говорил он громко, привычным к команде голосом.
— Да как вам сказать... Иногда вот встаю, а то опять валяюсь в постели...
Хиросэ принес подарок — коробку заграничных сигар. Таких сигар давно уже не продавали ни в одном магазине. Но управляющий Иосидзо Кусуми, как настоящий чародей, владел искусством доставать что угодно.
— «Синхёрон» постигла весьма прискорбная участь... Собственно говоря, я позволил себе обеспокоить вас своим посещением именно потому, что хотел поговорить о вашем журнале...— деловым тоном начал Хиросэ.
Юхэй вдруг ощутил слабую надежду.
— Как я слышал, господину директору запрещено руководить журналом. Так вот, я хотел предложить гам: что, если бы вы, оставаясь, так сказать, в тени, целиком и полностью передоверили журнал мне? Если формально дело будет обставлено так, что капитал будет считаться моим и все управление буду осуществлять я один, то, полагаю, препятствий к возобновлению издания не встретится.
— Информационное управление не разрешит.
— Вы имеете в виду второй отдел? С начальником второго отдела Хасида я знаком довольно близко. Всего лишь два дня назад мы вместе ужинали в Акасака. Я могу поговорить с ним. Не беспокойтесь, я это улажу.
— Ничего не выйдет. Передавать издательские права, название и все прочее мне категорически запретили, так что возобновить издание в какой-либо форме нам не удастся. И прежде всего, нам не отпустят фондов бумаги.
— Все это, господин директор, момент чисто формальный. Конечно, через главные ворота нам хода нет. Ну а черный ход остается открытым...— Хиросэ засмеялся.—А бумага—это вообще пустяки. Да и вопрос с названием безусловно можно будет уладить. Так что, если только вы согласитесь, господин директор, то я уверен, что все устроится наилучшим образом. На днях я собираюсь наведаться в Информационное управление и потолковать с Хасида. А затем еще раз приду к вам сообщить о результатах беседы. И если все пройдет гладко, то прошу вас согласиться. Я немного занимаюсь типографским делом, строительными материалами, углем — одним словом, связан с разными предприятиями; но хочется все же заняться чем-то, имеющим, так сказать, большее отношение к культуре... Ну, и вообще было бы очень жаль, если такой старый, известный журнал, как «Синхёрон», прекратит свое существование... Вот я и думаю — нельзя ли как-нибудь возобновить издание? Могу вас заверить, если уж я возьмусь за это дело, то свои обещания выполню. Пока обстановка не изменится к лучшему, вы, господин директор, будете оставаться в тени. Для этого вполне достаточно нашей с нами секретной договоренности. Итак, что вы на это скажете?
Слова Хиросэ звучали настойчиво, почти агрессивно и были чем-то неприятны Юхэю. И все же ему хотелось бы воскресить «Синхёрон»,.будь это и вправду возможно. С некоторыми неприятными сторонами можно и примириться...
— Насколько мне известно, «Синхёрон» вызвал недовольство господина Тодзё, и это привело к запрещению. Это правда?
— Да... Во всяком случае, это тоже сыграло известную роль.
— Вот видите. А теперь кабинет сменился, так что и вовсе беспокоиться не о чем.
— Да, но и помимо этого были разные осложнения. Шесть моих сотрудников до сих пор находятся под арестом. Боюсь, что возобновить издание нам ни под каким видом не разрешат...
— Обвиняют в коммунизме, да? Слышал, слышал. Разумеется, если журнал останется таким же, каким он был до сих пор, власти, пожалуй, и впрямь не пойдут нам навстречу, но мы с вами сделаем решительный поворот на сто восемьдесят градусов. Вот, например, есть такой журнал, называется «Корон», усиленно пропагандирует милитаризм и пользуется у властей отличной репутацией. Директор журнала Уэхара — ставленник Иоскэ Мацуока, капитал, говорят, нажил в Маньчжурии. Вот с кого нам следует брать пример. Мы с вами тоже будем действовать точно так же, иначе у нас, само собой разумеется, ничего не выйдет. «Синхёрон» — журнал популярный, покупают его охотно, так что все будет зависеть от нас самих: будем действовать умно, и журнал будет процветать, вот увидите. В первую очередь покажем Информационному управлению, что мы действительно перестроились. Дадим им на проверку содержание первого номера и попросим указаний — тут уж у них не найдется повода для придирок. Будьте спокойны, господин директор, работа пойдет! Во всяком случае, в теперешние времена необходимо в первую очередь наладить контакт с чиновниками — без этого никакое дело не выгорит.
В Информационном управлении у меня есть кое-какие связи, так что на этот счет не тревожьтесь...
— Благодарю вас за предложение...— Лицо Юхэя приняло холодное выражение.— Боюсь, что покамест не стоит продолжать этот разговор. У меня самого еще остались кое-какие возможности, над которыми я собираюсь подумать. Весьма вам признателен, но...— Он старался говорить мягко, но в душе отнюдь не испытывал добрых чувств. Этот коммерсант, этот нечистоплотный делец, наживший капитал на темных сделках, собирается подвизаться в области печати — какой абсурд! Если бы Юхэй хотел поступиться принципами и сотрудничать с милитаристами, зачем же он тогда в течение долгих лет вел мучительную борьбу с властями, приносил столько жертв, терпел оскорбления? Дельцы — люди без убеждений, без принципов, способные хладнокровно выполнять любые требования правительства, лишь бы это сулило наживу. Нет, ' он не хочет, чтобы грязные руки такого субъекта пачкали славную историю сопротивления его журнала. И все же... Почему в современной Японии, которая неотвратимо клонится к закату, этот директор типографии Хиросэ процветает и набирает силы так же стремительно, как утреннее солнце, поднимающееся к зениту? Он спекулирует и углем, и строительными материалами — всем чем угодно; нужно лишь ловко столковаться с чиновниками, искусно обойти рогатки суровых законов экономического контроля — и катастрофа, переживаемая страной, способна дать ему неисчислимые возможности обогащения. Он увеличивает свой капитал, наглеет, постепенно станет, пожалуй, крупным дельцом, видным финансистом и коммерсантом. Этот Хиросэ, очевидно, относится именно к такому разряду людей. Такое понятие, как свобода, вообще лишено для него всякого смысла. То, ради чего Юхэй боролся, рискуя жизнью, для Хиросэ представляется чем-то дурацки-бессмысленным. Все, из чего нельзя извлечь прибыль, кажется ему совершенно нелепым. Эгоизм, моральная нечистоплотность дельца! Ни государство, ни народ не имеют в его глазах никакого значения — он поклоняется только деньгам. Анархисты, космополиты — вот кто такие эти люди.