– Вы спросили, не от деда ли я. От какого деда? Что вы имели в виду?
Гадалка тоскливо махнула рукой и посмотрела на меня:
– Зачем вам Брейгель?
– Я… я историк. У меня есть одно… скажем, дело. Касающееся истории рейхскомиссариата Украина и конкретно – генерального округа Волынь – Подолье.
Гадалка криво усмехнулась, и мне показалось, что она не верит ни единому моему слову.
– Послушайте, – сказал я, – давайте начнём сначала. Вы ведь предсказываете будущее? Вы можете предсказать мне моё будущее?
– Не могу, – сказала она, медленно протянула свою изящную кисть и взяла у меня купюру, которую я держал в руке.
– Почему? – спросил я.
– Потому что никто не видит будущего.
– Как же вы тогда гадаете? – спросил я.
– Никак не гадаю, – сказала она, взяла со стола стеклянный шар и поставила его на трюмо. – Я просто обманываю людей, которые приходят ко мне. Будущего не существует. Его невозможно увидеть. Его невозможно узнать. Его не существует, как ещё я могу это объяснить?
– Но ведь карма существует? И вы в это верите.
Она злобно сверкнула на меня глазами:
– Вы ничего не понимаете. Вам кажется, что вы проникли в какую-то тайну, что вы прикоснулись к чему-то, но вы ничего не понимаете.
– Так объясните мне! – Я запустил руку во внутренний карман и достал ещё одну купюру – я понятливый.
– Вы думаете, что карма – это будущее, – сказала Гадалка и медленно взяла у меня из руки купюру.
– Ну… да, что-то вроде того.
– Но это не так.
– А что же тогда такое «карма»?
– Карма – это… это проект будущего. И как любой проект, он кем-то создан и должен кем-то поддерживаться, претворяться в жизнь.
– Словами «проект будущего» можно что угодно назвать. Квартальный план компании «Пупкин и сыновья» по продажам веников – это тоже проект будущего. Но это же не карма! Смысл кармы в том, чтобы указывать на то, что произойдёт, насколько я понимаю.
– И вы понимаете неправильно. Ну… как же вам объяснить… – Она в задумчивости наклонила голову. – Ну вот представьте себе карму. Грубо. Как некий текст. Записанный на небесных скрижалях. Или на бесконечном небесном папирусе. Или… не важно. Что это?
– В смысле? Вы же сами только что сказали – текст.
– Да, текст, но какова природа этого текста? На Земле ведь постоянно что-то происходит, есть масса мелочей, которые вступают в соприкосновение друг с другом и влияют на итоговый результат. Крылья бабочки и ураганы. По-вашему, карма – это когда кто-то сидит, пытается проанализировать всё, что происходит на Земле, не упустив ни одной мелочи, и прогнозирует то, что случится? То есть карма, этот текст, о котором я говорю, – это чей-то прогноз? Чья-то попытка понять, что будет потом?
– Хм… Нет, наверное.
– Но тогда это будет означать, что существует множество процессов на Земле, стохастических, бифуркационных… – Она так легко произносила эти термины, что я всерьёз засомневался, действительно ли я говорю с простой гадалкой в подвале заколоченного дома. – Каких угодно. И они начнут вступать в противоречие друг с другом. Вы должны понять, что карма – не прогноз, а проект. А ни один проект никогда не претворяется в жизнь стопроцентно точно, насколько бы он ни был совершенен.
– И что это означает? Что карму можно узнать?
– Да, карма – это не будущее. И карму можно узнать. Хотя иногда это бывает очень сложно.
– И вы можете узнать карму? Например, мою?
Гадалка медленно покачала головой:
– Человек не может узнать, что захочет и когда захочет. Но иногда человеку открывается что-то. Иногда ему открывается часть общего замысла. И место в этом замысле разных людей, животных или… предметов. Их карма.
– А у каждого человека есть своё место?
– Большинство людей бесполезны. Карма этих людей состоит из трёх действий: родиться, прожить свою серую никчёмную жизнь и умереть. Но есть люди, у которых есть какое-то место. У которых есть предназначение.
– А у вас есть предназначение? – спросила Верба.
– Да, – ответила Гадалка, и столько гордости, сколько прозвучало в её ответе, сложно было ждать от этой грубой и циничной женщины.
– И каково ваше предназначение?
Гадалка молча посмотрела на Вербу. Потом на меня.
– Я должна родить сына, – сказала она.
– Хм… а когда вы собираетесь это делать? – спросила Верба со столь лёгкой издёвкой, что не каждый мог её заметить.
– Я не собираюсь этого делать.
– Как это? – спросил я. – Ведь это же ваше предназначение!
– Именно поэтому и не собираюсь. Знаете, многие люди моей профессии считают себя… слугами кармы. Они считают, что они обязаны что-то делать. Что они обязаны жить своей жизнью. Своей, а не какой-то другой. Что они обязаны видеть то, что им показывают, и не видеть того, что от них скрыто. Они ведут себя… хм… как рабы. Безвольные холуи.
– А вы? Вы боретесь с кармой?
Она ещё раз запрокинула голову вверх и громко расхохоталась, но на этот раз очень естественно.
– Борюсь с кармой? Что за вздор! С кармой невозможно бороться, она просто есть. Но у нас, у людей, есть свобода воли. До каких-то пределов, конечно. Я не могу отказаться от своего предназначения. Я не могу передать его кому-то. Я не могу его изменить.
– Что же вы можете?
– Не выполнять его. Не следовать ему. Выбирать себе другую дорогу. Выбирать другой путь, чей-то чужой путь и идти по этому другому пути.
– Назвать себя Гантенбайном, – медленно проговорил я. – Поэтому у вас вся полка заполнена этой единственной книгой?
Гадалка улыбнулась и медленно покачала головой:
– Это не важно. Одним людям помогают книги, другим – нет. Это индивидуально.
– А у меня есть предназначение? – спросила Верба.
– Я не знаю.
– Так узнайте!
Гадалка опять медленно покачала головой. Я запустил руку во внутренний карман, но она неожиданно остановила меня:
– Вопрос не в деньгах. Я же сказала: иногда это открывается человеку, иногда – нет. Моё предназначение было открыто ещё моей матери, много лет назад. Её предназначение и моё.
– Она тоже была гадалкой?
– Нет, она… она была швеёй.
– А как она узнала своё и ваше предназначение? Вы можете узнать так же?
– Нет, я… послушайте. Это ведь не игра. Я много лет изучаю карму, много лет экспериментирую, но людям открываются лишь крохи, ничтожные крохи знания.
– Но вы можете рассказать нам, как ваша мать получила свою часть знания?
– Это долгая и неприятная история.
– Я заплачу.
Гадалка подумала несколько секунд, потом махнула рукой в знак согласия, но не начала говорить, пока я не достал и не протянул ей ещё одну купюру.
– Это было много лет назад. Моя мать была очень сильной женщиной. Она родилась в колхозе, в ста километрах от Каменца, вскоре после того, как колхозы появились. Вы ведь сейчас вряд ли представляете себе, что за жизнь тогда была. Постоянные продразвёрстки, голод год за годом, иногда такой, что из ста больших семей в селе выживало двадцать-тридцать человек. Из колхоза нельзя было уехать – селянам не выдавали паспорта. Если ты бежал без паспорта, тебя ловили и ссылали в Сибирь. Единственное, для чего девушке могли выдать паспорт, – чтобы выйти замуж за городского. Однажды к соседям через три дома приехал в гости парень, родственник из Хмельницкого, – и моя мать оделась в самое своё красивое платье и пошла охмурять его. Через месяц уже сыграли свадьбу, она получила паспорт, уехала в Хмельницкий, но они быстро развелись – он пил. Она научилась шить и переехала в Каменец – тут было небольшое ателье и требовалась швея. Но это всё я так рассказываю, к делу это не относится.
Она поселилась в этом доме, в квартире номер четыре, – ей сдала квартиру зажиточная еврейская семья. Это было как раз накануне войны.
Когда началась война, никто поначалу ничего не понял. Люди ждали, что им кто-то что-то объяснит, но вместо этого советские войска в один день взорвали в городе мост и все заводы и ушли. Стали ждать немцев. Старики начали вспоминать, как было в прошлую войну, рассказывали разное – кому что запомнилось. Кому хорошее, кому плохое, но больше было хорошего. Немцы были вежливыми, аккуратными – такими их помнили с Первой мировой. Так что ждали их в основном с надеждами, кто-то сдержанно, а кто-то прямо с цветами готовился встречать. Только жиды не ждали ничего хорошего – кто успевал, те собирали вещи и уезжали. Но многие, конечно, остались – тоже надеялись на что-то, наверное.
Но когда немцы пришли, все быстро всё поняли. Хотя для многих уже поздно было. Хозяев квартиры, которую снимала моя мать, забрали в гетто и расстреляли ещё до зимы. Квартиру конфисковали. Заселять её не стали: тогда места в городе для немцев было достаточно, а власти знали, что в квартире живёт человек. Но когда приезжали командированные или когда через город шли части, в доме часто останавливались на постой. Матери идти было некуда – родное село её сожгли, ещё когда немцы наступали. Она и не уходила. Кто-то из постояльцев её насиловал. Кто-то брезговал. Кто-то стеснялся. Она рассказывала, что бывали такие, кто тихо закрывался в одной комнате и даже не выходил, пока она была в доме, а сталкиваясь с ней в коридоре, извинялся. Люди разные.
Через год уже не верилось в то, что война когда-то закончится. Все уже привыкли к тому, что было, а кто не привык, тот умер. Мужчин в городе осталось мало – перед приходом немцев призвали всех, кого могли, потом кто-то в партизаны уходил, кого-то убили, кого-то в Германию угнали. На все работы тогда сгоняли женщин – кто мог держать в руках инструменты. Мать мою всегда гнали среди первых. Она жила вроде как в государственной квартире и потому числилась у них там вечным должником. В августе сорок второго под городом строили какие-то укрепления, и согнали опять на работу женщин. Командовал ими толстый майор с широким приплюснутым носом. Мать много раз мне его описывала, кажется, что я даже узнала бы его, если б сейчас увидела. Они копали землю, а он прохаживался над ними и прикрикивал на тех, кто работал недостаточно хорошо. Стояла дикая жара, вокруг кружили мухи и комары, и сотни женщин стояли в ряд в огромном рву и махали лопатами. Девочке справа от матери, лет шестнадцати, не досталось лопаты, она ковыряла землю мотыгой. Ступнёй, обутой в сандалию, – как схватили на улице, так и привели, – она упиралась в землю перед собой, – Гадалка даже слегка отодвинулась от стола, чтобы изобразить это, – а на второй ноге раскачивалась и что есть силы била мотыгой в землю. Один раз она так сильно размахнулась, что не удержала равновесия и врезала мотыгой себе по ноге, отрубив этим ударом два пальца. Она закричала, подбежал какой-то рядовой, посмотрел её ногу, достал бинт, начал перевязывать, но тут подошёл этот майор. Он спросил, что случилось, и солдат сказал ему, что девушка отрубила себе два пальца и её нужно отвести в госпиталь. Майор сказал, что это вздор. И что если эта неуклюжая корова не умеет стоять на ногах, то два пальца – ещё не большая плата за такой урок. Он позволил перевязать ей ногу и приказал ей копать дальше.