Но все было тщетно. Сергей навсегда сгинул, как растаял… Чудовищная машина репрессий сжигала в своей топке все новые и новые жизни. До самой смерти у отца теплилась надежда, что сын жив, находится где-то в далеком лагере, "без права переписки". Были минуты, когда Троцкий говорил жене: "Может быть, моя смерть спасет ему жизнь?"[96]
В ноябре 1935 года, не дождавшись активной общественной реакции на письмо жены, Троцкий, уже из Норвегии, шлет письмо одному из своих друзей с просьбой:
"Дорогой друг!
Прилагается в 3-х экземплярах письмо Н.И. о Сергее. Помимо всяких агентств, газет и проч., следовало бы послать письмо Ромену Роллану, Андре Жиду, Мальро и др. именитым "друзьям СССР" заказным порядком, с оплаченной обратной распиской"[97].
Жена Троцкого еще раз обратилась к мировой общественности через печать: "В продолжение последних трех месяцев я посылала на имя жены сына банковским переводом очень скромную денежную сумму, чтобы облегчить ей, если возможно, помощь Сергею… Но получен ответ: адресат не найден… Таким образом арестована и жена сына… Нельзя отделаться от мысли, что пущенный советскими властями слух о том, что сын мой "не в тюрьме", приобретает в связи с новыми обстоятельствами особенно зловещий и непоправимый смысл. Если Сережа не в тюрьме, то где же он? И где теперь его жена?"[98] Ответом несчастной женщине было страшное гулаговское молчание.
Сталин был непробиваем. Он, а также его аппарат, отвечали на подобные просьбы односложно. Когда у его ближайшего помощника А.Н.Поскребышева арестовали жену, то на мольбы верного "оруженосца" отвечал кратко:
— Не паникуй. В НКВД разберутся.
Как "разбирались" В НКВД, многие знали уже тогда. Помогал "разбираться" и сам Сталин. Следы этой "работы" чудовищно лаконичны:
"Товарищу Сталину.
Посылаю списки арестованных, подлежащих суду военной коллегии по первой категории.
Ежов".
Резолюция однозначна: "За расстрел всех 138 человек.
И.Ст., В.Молотов".
"Товарищу Сталину.
Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников — 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу.
20. VIII.38 г.
Ежов".
Резолюция, как всегда, лаконична:
"За. 20.VIII. И.Ст., В.Молотов"[99].
В этой мясорубке и оборвалась жизнь младшего сына изгнанника. Сын Троцкого, талантливый ученый, стал одним из объектов чудовищной мести "непогрешимого вождя".
Арест младшего сына заставил супругов еще серьезнее думать о судьбе старшего сына, который стал настоящим эмиссаром Троцкого. Кроме выпуска "Бюллетеня", он участвовал, по решению отца, в двух международных органах, созданных троцкистами: Международном секретариате и Международном бюро. Эти два центра "большевиков-ленинцев", по мысли Троцкого, должны были сплотить разрозненные группки его сторонников в монолитную "Мировую партию социальной революции". Л.Седов фигурировал в этих органах под псевдонимом "Маркин", который дал ему отец в честь своего верного друга — матроса из далекой уже теперь революции.
Старший сын Троцкого был любимцем семьи. Лев рано вступил в партию, боготворил отца, был фанатичным поклонником и последователем его идей. С середины 20-х годов, когда Троцкий оказался в оппозиции режиму, Лев забросил учебу в Московском высшем техническом училище и стал, по существу, ближайшим помощником отца. Он не колеблясь поехал с ним в ссылку (хотя формально не высылался), отправился с родителями и в Турцию, добровольно депортируясь в знак солидарности с отцом. Но старший сын был не только помощником и исполнителем воли отца. У него было гибкое, сильное политическое мышление, отличное перо. Л.Седову принадлежит ряд блестяще написанных брошюр и статей. Его небольшая "Красная книга о московском процессе" привлекает внимание своей основательностью, аргументацией, остротой выводов[100].
Еще когда Троцкий находился на Принкипо, Лев много ездил по европейским столицам, выполняя его поручения. И уже тогда Седов рассказывал отцу, что несколько раз замечал, как за ним следят. Он понял, что его взяли на "прицел" агенты Ягоды.
В Москве начались чудовищные процессы, отправлявшие на смерть невинных людей. Сталин решил провести генеральную чистку и устранить всех потенциально опасных людей. В Европе все прогрессивно мыслящие люди были потрясены. Даже некоторые агенты советской разведки оказались в замешательстве и были готовы порвать с преступной политикой. Первым это сделал видный советский разведчик Игнатий Раисе, о котором я расскажу в следующей главе.
Доклад Сталина на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме явился, по сути, изложением методологии террора, репрессий, ужесточения "классовой хватки" в отношении врагов внутренних и внешних. После Пленума за рубеж пошли секретные циркуляры, конкретизирующие установку Сталина: врагов "мы будем в будущем разбивать так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом"[101].
Позднее, находясь уже в Мексике, Троцкий в письмах настойчиво предупреждает сына об опасности. Некоторые из друзей Льва Седова советуют ему, хотя бы временно, покинуть Европу и уехать к отцу. После долгих колебаний Седов написал отцу о своих сомнениях, о том, что он опять заметил слежку за собой, что в его окружении, как он подозревает, есть "чужой". В заключение сын спрашивал, что в этой ситуации посоветует делать отец. Следует сказать, что в это время Л.Седов жил очень трудно и в материальном отношении. У отца практически не было возможности помогать, он и сам никак не мог выбраться из долгов, жил на аванс под ненаписанные книги, а "Бюллетень оппозиции", который выпускал Лев, по-прежнему выходил мизерным тиражом и совсем не приносил дохода. С женой Жанной у Льва отношения складывались сложно: каждый день приносил лишь новые заботы. Троцкистские организации больше враждовали между собой, чем сотрудничали. Лев, выполняя многочисленные поручения отца, испытывал какой-то внутренний надлом, особенно после письма Троцкого из Койоакана, датированного 18 ноября 1937 года. Троцкий не советовал уезжать из Парижа: "затормозится дело". Об этом сообщал и Зборовский в Москву. В одном из донесений "Петр" докладывал из Парижа:
"По случаю рождения своего сына "Мак" пригласил "Сынка"{9} к себе на обед. "Сынок" просидел весь день за бутылкой у "Мака" и крепко выпил… "Сынок", выпив, не терял сознания, но сильно расчувствовался. Он извинялся перед "Маком" и почти со слезами просил у него прощения за то, что в начале их знакомства подозревал его в том, что он агент ГПУ… Под конец своих "откровений" "Сынок" говорил, что борьба оппозиции еще с самого начала в Союзе была безнадежна и что в успех ее никто не верил, что он еще в 1927 году потерял всякую веру в революцию и теперь ни во что не верит вообще, что он пессимист. Работа и борьба, которые ведутся теперь, являются простым продолжением прошлого. В жизни для него важнее — женщины и вино…"[102]
Так докладывали агенты НКВД в Москву. Не мог скрыть своего пессимизма и сам Седов, отправляя письма отцу и матери. Более того, 14 ноября 1937 года "Мак" через резидента доложил в Иностранный отдел НКВД о том, что "Сынок" чувствует себя подавленным и "оставил завещание, в котором указал, где хранится его архив и т. п." Там также сказано: "Завещание у брата Молинье"[103]. Как потом выяснилось, архив находился в сейфе банка, а ключ был у Жанны. Лев Седов предчувствовал надвигающуюся трагедию…
Отец успокаивал сына, но в то же время выговаривал ему за "неудовлетворительное содержание "Бюллетеня". Что касается поездки в Мексику, хотя бы на время, отец не поддержал эту идею: "Уехав из Франции, Лев ничего не выиграет: едва ли Соединенные Штаты разрешат ему въезд; в Мексике он будет в меньшей безопасности, чем во Франции"[104]. Отец явно не хотел, чтобы сын также стал затворником Койоакана.
Как казнил себя Троцкий за эти слова через два месяца! Какие муки запоздалого раскаяния он испытывал! Как он не почувствовал смертельной опасности, нависшей над сыном? Увы, и провидцы, которые во мгле грядущего могут рассматривать контуры зреющих событий, часто бессильны увидеть то, что лежит прямо под ногами.
8 февраля 1938 года у Седова начался сильный приступ аппендицита. Пока Этьен (Зборовский) звонил по частным клиникам, Лев написал последнее письмо, которое просил вскрыть лишь в "крайнем случае". Уже после обеда больному сделали операцию в клинике русских эмигрантов. Все прошло благополучно, дело быстро шло на поправку. Седов уже ходил и готовился выписаться из клиники. Однако через четыре дня у него вдруг наступило резкое ухудшение. Появились признаки отравления. После страшной агонии, когда врачи были уже бессильны, старший сын Троцкого — последний из четырех его детей — скончался. Ему было только 32 года…
Конечно, о заболевании Седова Зборовский немедленно сообщил своему "покровителю". В тот же день Москва знала о случившемся. Но в оперативных документах, сохранившихся в архивах НКВД, нет данных о прямых распоряжениях воспользоваться случаем и убрать "Сынка". Нет по двум причинам. Тогда многие подобные распоряжения, как мне объяснили, обычно отдавали устно, условленным знаком, сигналом, чтобы не оставлять следов. И вторая причина — значительная часть документов уничтожалась по "закрытии дела". Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что НКВД мог быть не заинтересован в