Более года длится война. Миллионы трупов покрывают поля сражений, миллионы людей превращаются на всю жизнь в калек. Европа превратилась в гигантскую человеческую бойню. Трудами многих поколений созданная культура отдана на расточение. Самое дикое варварство торжествует ныне свою победу над всем, что составляло гордость человечества.
Ленин и Троцкий оба подписали этот текст. Однако позднее Ленин выступил с заявлением, в котором раскритиковал манифест за то, что в нем не разъяснены «методы борьбы против войны». Но даже в таком виде Циммервальдский манифест был принят в штыки. Правительства Франции и Германии запретили писать о конференции в прессе, опасаясь, что прозвучавшие на ней призывы сократят поддержку населением войны и требуемых ею жертв. Понадобится еще три года кровопролитных боев, прежде чем Германия запросит мира.
После окончания конференции Ленин остался в Швейцарии, а Троцкий вернулся во Францию. Их примирение было еще не полным. Троцкий, как и прежде, писал статьи для «Нашего слова» и начал уделять больше времени освещению боевых действий на Западном фронте для «Киевской мысли». Он разъезжал по всей Франции, брал интервью у раненых в госпиталях, общался с французскими и британскими солдатами на площадях и в кафе небольших городков. В описаниях позиционного тупика на фронте, в портретах отдельных участников сражений, в проницательном анализе того, как, по мнению французов, массивные оборонительные сооружения должны были гарантировать нерушимость их границ, Троцкий выражал свои подлинные мысли о бесцельности войны.
При всей своей осмотрительности Троцкий тем не менее стал во Франции объектом внимания властей. «Наше слово» продолжало выходить, хотя французская цензура заботилась о том, чтобы ничего из опубликованного там не оскорбляло официальных чувств. Но Россия, отправляя своих солдат на Западный фронт, просила у Франции и помощи: присутствие в стране такого революционера, как Троцкий, было несовместимо с нахождением русских войск на французской земле. Крайне правые газеты обвиняли редакцию «Нашего слова» в прогерманских настроениях. Троцкий был убежден, что подобные статьи заказывались российскими дипломатами. В сентябре 1916 г. французское правительство приказало Троцкому покинуть страну. Ему удалось затянуть процесс высылки, параллельно занимаясь поисками государства, которое согласилось бы его принять. Он опасался, что его арестуют и депортируют в Россию, где за десятилетней давности побег из Сибири ему могло грозить пожизненное заключение. Через шесть недель терпение французской полиции иссякло. Троцкого насильно выдворили в Испанию. В сопровождении двух полицейских его через Биарриц доставили на крайний юго-запад Франции и позволили проскользнуть на территорию Испании. Из Сан-Себастьяна он в одиночку добрался на поезде до Мадрида. Троцкий не говорил по-испански и не знал в Испании ни одного человека. Как он вспоминал в своих мемуарах, «я не мог бы быть более одиноким в Сахаре или в Петропавловской крепости». Он проводил время, посещая музеи и читая испанские газеты с помощью словаря.
Испанские официальные лица показали себя столь же трусливыми. Полицейские, получив от своих коллег в Париже информацию о прибытии Троцкого, задержали его. Заявив, что его идеи «слишком передовые для Испании», они отвезли его под конвоем в Кадис с обещанием отправить на ближайшем пароходе в Гавану. Но Троцкий располагал определенными возможностями. Ему позволили разослать телеграммы сторонникам, и он добился разрешения воссоединиться со своей семьей в Барселоне, откуда они затем должны были выехать в Нью-Йорк. Проведя в Испании семь недель, он отплыл в Новый Свет на ветхом пароходе «Монсерат». «Море было чрезвычайно бурно в эту худшую пору года, и корабль делал все, чтобы напомнить нам о бренности существования», – писал он годы спустя. Но над ним, по крайней мере, развевался флаг нейтральной Испании, служивший хоть какой-то защитой от немецких подводных лодок. Среди спутников Троцкого были состоятельные дезертиры из разных стран, а также пестрая компания «нежелательных элементов», которых, как и его самого, вышвырнули из Европы. Путешествие заняло 17 дней. В холодную и дождливую субботу[8] они сошли на берег в Нью-Йорке, который он описывал как «мокрую громаду зданий». Стояло 13 января 1917 года. Троцкий проведет там всего десять недель, но это будет один из самых судьбоносных периодов в истории как России, так и США.
Будучи в Нью-Йорке, Троцкий оказался втянут в круг таких же, как он, русскоязычных социалистов. Здесь уже находился Николай Бухарин, которого выслали из Скандинавии. На следующий день после своего прибытия Троцкий встретился с Бухариным и вскоре присоединился к нему в редколлегии «Нового мира» – русской эмигрантской социалистической газеты с четко антивоенной позицией. Троцкий вернулся к своей профессии революционного социалиста, но, поскольку Америка по-прежнему сохраняла нейтралитет, «эта профессия еще не считалась в Соединенных Штатах более преступной, чем профессия алкогольного контрабандиста». Он писал статьи и выступал с лекциями в Нью-Йорке, Филадельфии и других городах. Родившаяся в России анархистка Эмма Гольдман, слышавшая одну из речей Троцкого, была ею впечатлена: «После нескольких довольно скучных ораторов представили Троцкого, – писала она в своих воспоминаниях. – Мужчина среднего роста, с худощавым лицом, рыжеватыми волосами и всклокоченной рыжей бородой, энергично вышел вперед. Его речь, сперва на русском, потом на немецком, была мощной и мобилизующей»[9],[10]. Это было обычной реакцией на выступления Троцкого.
Проживая в небольшой квартире в Бронксе, на пересечении Восточной 164-й улицы и Стеббинз-авеню, Троцкий с семьей смогли оценить удобства, непредставимые в домах для рабочего класса в Европе: «электричество, газовая плита, ванная… автоматическая подача продуктов наверх и такой же спуск сорного ящика вниз». Его сыновьям особенно понравился телефон – аппарат, которого не было в их домах в Вене и Париже.
В порядке ежедневной рутины Троцкий любил наведываться в ресторан Triangle Dairy на Уилкинс-авеню в Восточном Бронксе, где официанты по большей части были такими же русско-еврейскими эмигрантами, как и он сам. Вскоре они к собственному расстройству узнали, что у Троцкого имеется особый взгляд на их профессию и приносимый ею доход. Троцкий был убежден, что «чаевые унижают достоинство рабочего человека и что человек должен получать регулярную заработную плату, на которую можно прожить, а не зависеть от чаевых». Он принципиальным образом отказывался оставлять чаевые сам и побуждал к тому же других клиентов. Такое поведение не принесло ему симпатий со стороны официантов, и каждый из них старался уклониться от обслуживания этого клиента. Кроме того, они дали ему прозвище Лео Фонфач, обыграв слово, которое на идише означает «гнусавый» (фонфенд) – Троцкий говорил так, что им казалось, что он страдает от синусита или аденоидов.
Официанты сговорились против него. Один за другим они отказывались его обслуживать и «заставляли переходить от одной стойки к другой, оскорбляли, громко бранили, демонстративно не обращали на него внимания, а один раз даже пролили на него горячий суп». В конце концов один из официантов сжалился над Троцким. С тех пор он наскоро его обслуживал, а Троцкий из чувства благодарности ел очень быстро, а затем уходил, освобождая место для более щедрых клиентов. Но при этом он по-прежнему отказывался оставлять своему благодетелю чаевые. Тот же официант пытался отговорить Троцкого от возвращения в Россию, посоветовав ему «забыть свои мешугене [на идише – «безумные»] мечты о свержении царя». Троцкий смотрел на вещи иначе.
Этот скромный эпизод высвечивает центральный парадокс в отношении Троцкого к своему еврейскому происхождению. Хотя он был далек от того, чтобы чувствовать себя евреем, он тем не менее тянулся к евреям везде, где бы ни оказался. Возможно, дело было в удобстве – раз они были из России, они говорили на его родном языке – или же в знакомой среде: оказавшись за рубежом, он искал общества людей, похожих на него самого.
Вскоре по прибытию в Нью-Йорк Троцкий был радушно принят Аврамом Каганом – легендарным редактором идишеязычной газеты «Форвертс» («Вперед»), у которой было много читателей среди еврейских иммигрантов. Каган, как и его коллеги, был социалистом, и они с трепетом ожидали встречи с Троцким. 16 января в «Форвертс» было опубликовано интервью с ним, а вскоре там же вышли четыре колонки за подписью самого Троцкого. Все статьи отражали его интернационалистскую позицию и его критическое отношение к войне и Антанте. Возмущенный своим изгнанием из Парижа, он, естественно, избрал основной мишенью Францию, упрекая ее в раболепии перед царем. Он отрицал наличие у себя прогерманских настроений, несмотря на то, что «Форвертс», как и подавляющее большинство ее читателей из числа бывших российских евреев, занимала прогерманскую позицию в надежде дождаться крушения царского самодержавия. Свободный от ограничений военной цензуры, Троцкий отбросил всякую осмотрительность. В одной из статей он дошел до того, что призвал американских рабочих сделать выбор между интернационализмом и патриотизмом: «Необходимо сознательно выбрать одно из этих двух направлений, несовместимых для американцев, особенно для тех еврейских американских рабочих, кто еще не сделал выбора». Трудно представить, что при всех своих социалистических симпатиях русские евреи Нью-Йорка, с таким трудом добравшиеся до го́лдене меди́не (на идише – «золотой страны»), решили бы в своей массе встать на сторону противников Америки во имя революционного социализма.
Кроме того, статьи Троцкого вышли в тот самый момент, когда правительство Вильсона готовилось вступить в конфронтацию с кайзеровской Германией. Сразу же после начала войны США заявили о своем нейтралитете, и в 1916 г. Вильсон переизбрался на второй президентский срок, обещая не втягивать страну в европейский конфликт. Но события постепенно вынудили его пересмотреть свою точку зрения. В конце января 1917 г. Германия объявила о переходе к неограниченной подводной войне. Эта стратегия была совершенно понятной. Германское верховное командование рассчитывало, что сможет прорвать британскую морскую блокаду и нанести Англии достаточный ущерб, прежде чем в войну вступят США. Но затем Германия допустила глупый промах. В том же январе британские криптографы расшифровали телеграмму, отправленную министром иностранных дел Германии Артуром Циммерманом в посольство своей страны в Мексике. Он предлагал Мексике дерзкий план: в обмен на объявление Мексикой войны США Германия поможет ей вернуть «утраченные территории Техаса, Нью-Мексико и Аризоны». Чтобы сохранить в тайне возможности своей разведки, англичане проинформировали Белый дом лишь 24 февраля. 1 марта новости попали в американскую прессу. Телеграмма Циммермана стала поворотным пунктом в войне. Антигерманские настроения, которые и без того находились на подъеме после потопления в мае 1915 г. следовавшего из Нью-Йор