Немалую часть своей взрослой жизни Троцкий провел среди евреев – в Лондоне, Париже, Вене, Нью-Йорке и в самой России. Чтобы противостоять ностальгии, его стратегией – осознанной или непроизвольной – стала непреклонность. В годы Гражданской войны и после ее окончания, заседая в Кремле, он прогонял делегации еврейских общинных и религиозных лидеров, которые рассчитывали, что он окажется особо восприимчив к их просьбам. Когда московский раввин Яков Мазе пришел к нему за помощью, «Троцкий ответил, что он ничего общего с еврейством не имеет и еврейства знать не хочет». Троцкому казалось, что еврейские просители исходят из существования между ними некой сокровенной связи – связи, существование которой он отказывался признавать. Поэтому он отклонял ходатайства религиозных евреев; они были нежелательными напоминаниями о его происхождении, о той части его личности, которая, как он думал, осталась далеко позади – как если бы он мог выйти из состава еврейского народа по собственному желанию. Говорят, что после встречи с Троцким раввин Мазе заметил: «Революции устраивают Троцкие, а расплачиваются за них Бронштейны» (Зиновьев утверждал, что в 1918 г. одесские раввины даже отлучили его и Троцкого как вероотступников). Троцкий не стеснялся своих еврейских корней и не стеснялся отрицать их. В партийных анкетах в графе «национальность» он писал «еврей». Приехав в январе 1937 г. в Мексику, он вписал слово nothing («ничего») в ту графу своего мексиканского паспорта, где нужно было указать религиозную принадлежность[26].
По мере укрепления большевиками своего положения в России развязанные ими репрессии все сильнее тревожили многих из их бывших союзников в Западной Европе, в том числе Розу Люксембург и Карла Каутского. Когда-то Люксембург и Троцкий разделяли отвращение к упорно продвигаемой Лениным идее дисциплинированной, централизованной партии. Теперь, в 1918 г., она видела, к чему ведет Россию ленинская тактика:
Без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия. Общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей… Итак, по сути, это хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков[27].
Решил высказаться и Карл Каутский. В 1918 и 1919 гг. он опубликовал две брошюры – «Диктатура пролетариата» и «Терроризм и коммунизм». Выступая с позиции ветерана социалистического движения, Каутский отстаивал свою веру в демократию. Он высмеивал диктатуру Ленина, называя ее не чем иным, как монополией на власть единственной политической партии. Без поддержки большинства населения, обладающего правом на выражение своей политической воли, ни одно политическое движение не сможет навязать социализм вопреки желаниям народа. Такая попытка может привести лишь к неприкрытой диктатуре, которая будет вынуждена полагаться на силу и устрашение – иными словами, на террор, – чтобы удержаться у власти и подчинить общество своей воле.
Каутский нащупал тут болевую точку. И Ленин, и Троцкий ответили ему собственными сочинениями. Троцкий не стал увиливать. В брошюре «Терроризм и коммунизм» (название он позаимствовал у Каутского) он не только оправдывал использование силы во время Гражданской войны, но и настаивал на том, что подобные методы необходимы для построения социализма. «Кто хочет цели, тот не может отказываться от средства», – доказывал он. Да, к насилию ради достижения своих целей прибегали и белые, и красные, но замыслы большевиков в основе своей были направлены на благо каждого, и поэтому использование ими методов принуждения можно оправдать, в то время как подобные же методы со стороны реакционеров, служащих интересам относительного меньшинства, достойны осуждения. Все, что имеет значение, – это чистота мотивов. «Революция, – писал он, – не решается голосованием… Репрессии остаются необходимым средством подчинить себе волю противной стороны». Даже оказавшись в теснимой со всех сторон оппозиции и став главной мишенью сталинского гнева, Троцкий не отрекся от этих идей.
В радикализме порывов Троцкого не может быть никаких сомнений. В этом заключалась сама суть трагедии как лично Троцкого, так и, что более важно, всей России. Страна оказалась теперь в руках непреклонных марксистов, которые не остановятся ни перед чем ради удержания власти и навязывания своей идеологии. В «Терроризме и коммунизме» Троцкий доказывал, что любые решения партии следует понимать как мотивированные исключительно ее преданностью делу рабочего класса. Ради революции возможно все. Для ее защиты не запрещено ничего.
Терроризм тоже можно было использовать во имя революции. «Устрашение есть могущественное средство политики… – писал Троцкий из своего бронепоезда в 1920 г. – Война, как и революция, основана на устрашении. Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашает тысячи». Цензура, бессудные казни, пытки, политические аресты и изгнание – все оправдано во имя построения социализма.
Было время, когда Троцкий с недоверием относился к ленинским методам, когда он понимал, что усиление контроля неизбежно приведет к диктатуре и краху. Однако теперь он вкусил власти. Как и Ленин, Троцкий мог быть равнодушен к страданиям людей, если те страдали во имя его марксистской веры. Анжелика Балабанова была его давним другом. Наблюдая за этой трансформацией, она не могла не отметить, что Троцкий был «неофитом, который своим рвением и пылом хотел превзойти самих большевиков, неофитом, который хотел заслужить прощение за множество преступлений против большевизма, совершенных им в прошлом, – став еще более непреклонным, более революционным, более большевистским, чем любой из большевиков». Жажда удержать власть завела большевистских лидеров в беспощадный, кровавый мир, который поглотит многих из них, и не в последнюю очередь самого Троцкого.
К весне 1921 г. Гражданская война закончилась. Но недовольство большевистскими методами продолжало будоражить страну. Голод, забастовки рабочих в городах и крестьянские бунты стали проблемами для ленинского режима. Экономика лежала в руинах, подорванная годами войны и революции, принудительными экспроприациями зерна ради обеспечения городов продовольствием и большевистскими экспериментами, включавшими использование натурального обмена и отмену денежного обращения. По окончании Гражданской войны популярность Троцкого была не той, на которую он, без сомнения, рассчитывал[28]. Те самые качества, которые способствовали его успеху на посту народного комиссара по военным делам, подорвали его популярность в партийных рядах. Благодаря своему интеллекту и красноречию Троцкий, обращаясь к любой толпе, полностью овладевал слушателями, но одновременно и производил впечатление демагога. Назрело недовольство его авторитарными методами, его тщеславием, его нередко резкими и высокомерными манерами, его конфликтами с другими партийными лидерами, такими как Сталин, по вопросам военной стратегии. Большевики воспринимали Французскую революцию как пример для своей собственной. Никогда не забывая о роли, сыгранной во Франции Наполеоном, они опасались, что Троцкий может воспользоваться своим престижем в армии для организации переворота. Троцкий лишь недавно присоединился к большевикам; в их глазах его принадлежность к государственному аппарату и армии выглядела более прочной, чем его связи с партией. На бумаге Троцкий оставался народным комиссаром по военным делам, но с окончанием Гражданской войны его политическое влияние пошло на убыль.
С тем же авторитарным подходом, к которому он привык в Красной армии, Троцкий занялся вопросами экономики. Он призвал к созданию трудовых армий, которые будут организовывать демобилизованных солдат для решения конкретных задач в промышленности и сельском хозяйстве. Он выступал против предоставления профсоюзам какой-либо самостоятельности, будучи убежден, что при коммунизме у рабочих не будет необходимости бороться за улучшение условий труда или отстаивать свои права. Рабочие и руководители предприятий одинаково заинтересованы в наращивании производства, с равной выгодой для всех. В марте 1920 г. Троцкий был назначен на пост народного комиссара путей сообщения, ответственного за состояние железных дорог. И на этой должности он опирался на жесткое централизованное планирование, применял драконовские меры для борьбы с прогулами и требовал, чтобы рабочие были готовы к неоплачиваемому труду в ходе субботников и воскресников.
Идеи Троцкого порождали протесты среди рабочих. В их поддержку высказался лидер меньшевиков Рафаил Абрамович. Выступая с речью на съезде профсоюзов в Москве, он сравнил милитаризацию труда Троцким с фараоновскими методами строительства пирамид. В ответ Троцкий прибег к доктринерской формуле, заявив, что Абрамович забывает о классовой природе государственной власти. «У нас, – напомнил ему Троцкий, – принуждение осуществляется рабоче-крестьянской властью во имя интересов трудящихся масс». Подобная риторика оттолкнула даже большевиков, таких как Михаил Томский и Григорий Зиновьев, которые выступили за то, чтобы разрешить профсоюзам отстаивать права рабочих. На стороне противников Троцкого в спор вмешался Ленин, обеспокоенный тем, что методы Троцкого и его резкая критика в адрес других руководителей партии подрывают ее единство.
Вскоре партия столкнулась с более серьезным кризисом. Кронштадтские матросы проявляли нарастающее недовольство все более жесткой диктатурой и бедственным положением крестьян. Чувствуя себя в безопасности на своем укрепленном острове, они подняли мятеж с требованиями демократических прав. В дерзкой прокламации они осудили Октябрьскую революцию как шаг к порабощению народа России: