Троцкий пытался понять суть происходящего. Ко второму дню процесса он начал выпускать заявления: он предлагал предоставить себя в распоряжение комиссии по политическому терроризму под эгидой Лиги Наций и даже соглашался на экстрадицию в Москву, если независимая комиссия признает его виновным в преступлениях, приписываемых ему Кремлем. Он сравнивал происходящее на процессе с рассказом Эдгара Алана По «Колодец и маятник». «[Обвиняемые] находятся под нравственным давлением, – писал он, – которое неспособны вынести никакие человеческие нервы». Советские власти настаивали на его высылке из Норвегии под тем предлогом, что Осло не может предоставлять убежище такому отъявленному преступнику. Однако они не просили о его выдаче на основании вынесенного на процессе приговора, потому что это повлекло бы беспристрастное разбирательство в норвежском суде.
Хотя норвежские чиновники не поддавались требованиям о высылке, их все сильнее беспокоило его присутствие в стране. Министром юстиции Норвегии в то время был Трюгве Ли, который позднее станет первым генеральным секретарем Организации Объединенных Наций. Под давлением со стороны Кремля и пронацистски настроенных сил в самой Норвегии Ли распорядился интернировать Троцкого и его жену. Их задержали в доме Кнудсена и поместили под домашний арест, где их охраняли 20 полицейских. Их почту цензурировали, им не разрешалось получать газеты. Все это было на руку Сталину. После первого показательного процесса Троцкий стал мишенью резких публичных атак со стороны Кремля и его сторонников. Но он почти не мог на них отвечать; более трех месяцев они с женой находились в условиях бессудного заключения. Единственным утешением для него стала небольшая книжка, которую Лев – при содействии Виктора Сержа, не так давно освобожденного из ссылки и получившего разрешение выехать во Францию, – напечатал в Париже. Она разоблачала фактологические несоответствия процесса, в том числе утверждение прокурора, что в ноябре 1932 г. Лев вел секретные переговоры с отцом в отеле «Бристоль» в Копенгагене: этот отель не работал с 1917 г., а Лев никогда не бывал в Копенгагене.
Норвежские официальные лица, уступая давлению Кремля и местных прогерманских активистов, по-прежнему были непреклонны. Они настаивали на том, что Троцкий нарушил условия своего пребывания в стране, выступая с комментариями по поводу политических событий за рубежом. В какой-то момент Троцкий потерял терпение и бросил в лицо Трюгве Ли слова, которые окажутся пророческими. Так громко, что его слышали в министерском коридоре, он заявил:
Это ваш первый акт сдачи перед фашизмом в вашей собственной стране. Вы за это заплатите. Вы считаете, что находитесь в безопасности и свободны обращаться с политическим изгнанником так, как вам заблагорассудится. Но близится день – запомните это! – день близится, когда нацисты выбросят вас из вашей страны.
Через четыре года, после захвата немцами Осло, Ли и другие министры вместе с престарелым королем Хоконом дожидались на побережье корабля, который должен был доставить их в Англию, и король напомнил им всем о «проклятии Троцкого».
Ни одна страна не выражала готовности встретить его с распростертыми объятиями. Правительства опасались принимать такого отъявленного революционера, и многие либерально настроенные деятели, которые в ином случае, возможно, ему бы сочувствовали, не торопились выступать с публичной поддержкой. В том же году, чуть раньше, Гитлер ввел немецкие войска в Рейнскую область, что было прямым нарушением Версальского договора, предписывавшего демилитаризацию региона. Ни Франция, ни Англия не предприняли никаких шагов, чтобы обеспечить соблюдение договора и пресечь первое вооруженное поползновение Гитлера. Все эти процессы были выгодны Сталину; на фоне подъема нацизма многие не торопились критиковать советскую политику, поскольку мир все сильнее разделялся на сторонников Сталина и Гитлера. Троцкий оказался меж двух огней.
Его спасение стало результатом усилий двух очень неожиданных благодетелей. Супруги-художники Диего Ривера и Фрида Кало направили правительству Мексики, которое возглавлял президент Ласаро Карденас, петицию с просьбой предоставить Троцкому визу, и их попытка увенчалась успехом[37]. Трюгве Ли сообщил ему эту новость 18 декабря, а уже на следующий день он отправил Троцкого с женой через Атлантику на нефтяном танкере. Они были единственными пассажирами, не считая охраны. 9 января 1937 г. корабль достиг берегов Мексики. Их встречала Кало вместе с мексиканскими официальными лицами и американским троцкистом Максом Шахтманом. Троцкого и Седову на президентском поезде доставили в Мехико, где Ривера и Кало поселили их в своем доме в пригороде Койоакане. Климат, потрясающие пейзажи, открытый, расслабленный прием со стороны мексиканских властей вселили в них ощущение подлинного обновления. «Мы дышали очищенным воздухом, – писала Седова друзьям. – Автомобиль доставил нас к поезду… он вез нас через поля пальм и кактусов в пригородах Мехико; синий дом, густо заросшее патио, просторные комнаты, коллекции доколумбового искусства, картины отовсюду: мы на новой планете, в доме Риверы». Там они прожили два года. Но у Троцкого не было склонности расслабляться. Ему был неведом покой. После нескольких месяцев домашнего ареста в Норвегии в его распоряжении был Синий дом с его просторным внутренним двором. Американская писательница Элеонор Кларк часто видела его ходящим «взад и вперед, взад и вперед, как лев в зоопарке»[38]. Как и в Турции, он быстро собрал штат переводчиков и стенографистов. Американские сторонники нашли добровольцев, которые согласились работать охранниками. 23 января, через две недели после приезда Троцкого в Мексику, в Москве открылся второй показательный процесс.
Среди подсудимых на этот раз были партийные деятели, которые когда-то были его ближайшими союзниками, – Карл Радек, Юрий Пятаков, Христиан Раковский и другие. Теперь они свидетельствовали против Троцкого, обвиняя его в планировании промышленного саботажа и стремлении расчленить Советский Союз с целью передачи отдельных территорий нацистской Германии и империалистической Японии. Чтобы организовать все это, Троцкий, по их утверждениям, тайно встречался с помощником Гитлера Рудольфом Гессом. В деле фигурировали и оба его сына: Лев был главным приспешником отца, а Сергей пытался отравить рабочих.
Находясь в Мексике и имея прямой доступ к американской и международной прессе, Троцкий развил бешеную активность, выступая с заявлениями и отправляя сотни инструкций для Льва в Париже и для своих сторонников в Нью-Йорке. Он запрашивал вырезки из старых советских газет и другие материалы, чтобы с их помощью опровергать заявления Кремля. Продемонстрировать несостоятельность некоторых самообличительных заявлений подсудимых оказалось достаточно просто. Пятаков, например, утверждал, что в декабре 1935 г. летал из Берлина в Осло с единственной целью встретиться с Троцким и обсудить их заговор. Но Троцкий доказал, что за весь тот декабрь в Осло не приземлился ни один иностранный аэроплан (что, помимо прочего, показывает, в каком зачаточном состоянии находилась в те годы европейская коммерческая авиация, особенно в зимний период). Таким образом, «несчастного Пятакова… ГПУ заставило лететь ко мне на воображаемом аэроплане, как святейшая инквизиция заставляла ведьм летать на метле на свидание к дьяволу», писал Троцкий. Все остальные признания, особенно в том, что касалось его самого, были построены на таких же жалких подлогах и фальсификациях, настаивал он. Но Сталин «уже не может остановиться. Он похож на человека, который пьет соляной раствор, чтобы утолить жажду».
Кроме того, Троцкий обратил внимание на антисемитский аспект процессов, в частности, на то, что советская пресса делала акцент на изначальных фамилиях Каменева и Зиновьева – Розенфельд и Радомысльский. В Нью-Йорке на это гневно отреагировал пишущий на идише журналист Бен Цион Гольдберг:
Сам факт, что Троцкий внезапно обнаружил евреев с еврейским вопросом, с идишем и даже с еврейской территорией, кажется мне странным… Чтобы уязвить Сталина, Троцкий считает правильным выставить Советскую Россию антисемитской… Для нас это очень серьезный вопрос… Когда речь заходит об антисемитизме, мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение.
Даже Стивен Уайз, самый знаменитый американский раввин своего поколения, счел утверждение Троцкого об антисемитизме Сталина «трусливым приемом». Но Троцкий не отступал. Перед лицом нередко враждебных высказываний западных апологетов советского режима он призывал к образованию беспристрастной международной комиссии для повторного исследования доказательств – комиссии, состоящей из «людей, которые неоспоримо пользуются авторитетом и общественным доверием».
Московские процессы, рост напряженности в Европе, неожиданный переезд Троцкого в Мексику и его красноречивые заявления о собственной невиновности лишь усугубили смущение многих либеральных и радикальных деятелей в Америке, которые и без того испытывали противоречивые чувства по поводу политических и идеологических дилемм 1930-х гг. Великая депрессия и победы Гитлера и Муссолини подточили у многих интеллектуалов веру в демократию – веру, которую администрация Рузвельта при всей своей энергичности не смогла восстановить. Живя в Мексике, Троцкий мог следить за их дискуссиями в леворадикальных журналах. Это были непростые отношения и для первого, и для вторых. Троцкий едва терпел реформистски настроенных либералов, а нью-йоркским радикалам, желавшим видеть в Троцком одного из их числа, было трудно понять, что, в отличие от них, он был подлинным революционером.
Два американских еженедельника – The Nation и The New Republic – взбесили Троцкого своей легковерностью при освещении московских процессов. В передовице от февраля 1937 г. редакция