The New Republic задавалась вопросом: «Что мы, собственно говоря, знаем об этих процессах?» Поскольку подсудимые «полностью признали свою вину по всем пунктам», вряд ли имелись основания сомневаться в честности судопроизводства. Малколм Каули, который с 1931 г. работал редактором книжного раздела журнала и был одним из самых уважаемых американских критиков, не гнушался грубой апологетикой, когда речь заходила о происходящем в Москве. Он писал, что «либералы, вмешивающиеся в эти споры по нравственным основаниям, – марионетки и простофили». Принимая обвинительное заключение и признания подсудимых за чистую монету, Каули опубликовал подробный обзор стенограммы второго процесса, которая была опубликована через несколько недель после его завершения. В апрельском номере The New Republic за 1937 г. он утверждал, что «признания были, без сомнения, искренними» и что процессы подтвердили «скрупулезность и добросовестность советских властей»:
Ненависть Троцкого к Сталину заставила его зайти слишком далеко для тех, кто соглашался считать его лидером; это вовлекло их в заговоры, убийства и акты саботажа, это оторвало их от масс. А эгоцентризм Троцкого, отсутствие у него чувства личной преданности подтолкнули его к отречению от русских троцкистов сразу же, как только их обнаружили и арестовали… Это не великий лидер, преданный своими сторонниками; это сторонники, преданные и отправленные на гибель великим лидером.
Что же касалось Советского Союза, то «он по-прежнему является наиболее прогрессивной силой во всем мире».
Публикации в The Nation были не менее тенденциозными. Вскоре после первого показательного процесса, состоявшегося в августе 1936 г., автор редакционной статьи там утверждал: «Не может быть никаких сомнений, что диктатура в России умирает, уступая место новой демократии». В том же номере Луис Фишер, который прожил в Москве несколько лет, опубликовал статью о новой советской конституции. По мнению Фишера, «беспощадность и террор перестали быть самым верным оружием государства… Мир видел парламентские режимы, которые превратились в диктатуру. Большевистская диктатура – первая, которая добровольно уступает место демократии». Позднее, в январе 1937 г., журнал продолжил придерживаться своей наивной, если не сказать осознанно вводящей в заблуждение, линии. Его авторы ссылались на репортажи Уолтера Дюранти в The New York Times как на причину, по которой следовало полностью принять признания подсудимых. «В открытом суде в присутствии иностранных корреспондентов и представителей дипломатического корпуса Радек мог бы сказать всего несколько слов в опровержение и этим взбудоражить весь мир, – фантазировал автор одной передовицы. – То, что он этого не сделал, придает его признаниям весомую убедительность».
Возмущенный подобными статьями, Троцкий отказался принять у себя редактора The Nation Фрeду Керчуэй. В феврале 1937 г. он писал Герберту Солоу: «Я не могу вести личную беседу с человеком, у которого есть сомнения в том, что я не союзник Гитлера и микадо. Я предоставляю ей полное право испытывать эти сомнения в ее собственном доме, но не в моем». Троцкий был решительно настроен «отказаться от нейтралитета в отношении The Nation и The New Republic», «уничтожить их влияние на радикальную мысль». Их редакторы «напыщенны, претенциозны и лицемерны» и «препятствуют всякому движению вперед».
С высоты наших сегодняшних знаний нам почти невозможно примерить на себя то состояние умов, которое преобладало тогда в определенных интеллектуальных кругах на Западе. Писатели и университетские преподаватели, умные и критически мыслящие во всех иных отношениях, были настолько зачарованы сталинской Россией, что верили в возмутительные обвинения, которые выдвигались против тех, кто относился к числу ближайших соратников Ленина: в то, что они собирались убить Ленина и Сталина, совершить предательство в пользу Германии и Японии, организовать промышленные диверсии, крушения поездов, отравление рабочих. Троцкому приходилось защищать их всех, даже тех, кто, как Каменев и Зиновьев, когда-то сами интриговали против него.
Всего через несколько месяцев после приезда в Мексику Троцкий вступил в переписку с основателями Partisan Review – антисталинистского журнала, издатели которого надеялись сделать свое детище противовесом влиянию апологетов Кремля. Вначале он приветствовал появление нового журнала и принял приглашение публиковаться в нем в надежде, что журнал будет «безжалостно бороться с идеологическими отравами как II Интернационала, так и III Интернационала – отравами, которые столь же вредны в сфере культуры, науки и искусства, как и в сфере экономики и политики». Но вскоре он понял, что представленная в журнале смесь из политических комментариев и литературных обзоров ему не по вкусу. В январе 1938 г. он писал критику Дуайту Макдональду: «Мое общее впечатление таково, что редакторы Partisan Review – способные, образованные и интеллигентные люди, но им нечего сказать». Приглашенный стать участником симпозиума по марксизму, Троцкий не увидел пользы в своем участии: «Некоторые из гостей – политические трупы. Как можно доверять трупу решать, жизнеспособен ли марксизм?»
Троцкий также переписывался с критиком Филипом Равом, который, как и Макдональд, был редактором Partisan Review. Троцкий признавал, что журнал независим от сталинистского склада ума. «Но одной независимости недостаточно», – предостерегал он Рава:
Одни меры необходимы для борьбы с ложной теорией, а другие – для борьбы с эпидемией холеры. Сталинизм несравнимо ближе к холере, чем к лжетеории. Борьба должна быть напряженной, жестокой, беспощадной. Присутствие элемента «фанатизма» не только допускается, но и приветствуется. Оставим филистерам насмехаться над «фанатизмом». Ничто великое в истории не совершалось без фанатизма.
Разногласия по поводу московских процессов вылились в жаркие споры. Философ Сидни Хук, некогда убежденный марксист, из уважения к истине развернул кампанию по опровержению выдвинутых против Троцкого обвинений. В феврале 1937 г. Хук написал Альберту Эйнштейну в Принстон, прося его поддержать идею создания международной комиссии по проверке утверждений советских властей. Эйнштейн охотно соглашался, что «каждый обвиняемый должен иметь возможность доказать свою невиновность», но не понимал, каким образом публичные слушания могут помочь Троцкому. Когда Хук стал настаивать и даже лично посетил Эйнштейна с целью переубедить его, тот отказался поддержать инициативу, заметив, что «и Сталин, и Троцкий – политические гангстеры».
Но призыв Троцкого к созданию комиссии по расследованию не остался без внимания. В марте 1937 г. в Мексику прибыла группа американцев и европейцев во главе с философом Джоном Дьюи. Они собирались побеседовать с Троцким и оценить собранный им материал[39]. Комиссия собралась в Синем доме Риверы и Кало в пригороде Мехико Койоакане, где почти целую неделю занималась заслушиванием показаний. Последним показания давал сам Троцкий. Он выступал перед членами комиссии около четырех часов, объясняясь на неровном и спотыкающемся английском, поскольку решил, что использование языка, который они понимали, важнее недостатка беглости. Он тщательно подготовился к выступлению, поручив Льву прислать из Парижа бесчисленное множество статей, доказывающих ложность сталинских обвинений. На протяжении всей недели Дьюи и Троцкий держались друг от друга на расстоянии главным образом для того, чтобы гарантировать объективность слушаний. Но как только Троцкий закончил свои показания, у них появилась возможность поговорить и продемонстрировать взаимное уважение. Альберт Глотцер – американец, тесно сотрудничавший с Троцким в Мексике и составивший рукописную стенограмму заседаний комиссии, – вспоминал, как вечером того же дня эти двое вместе сидели за столом. По его словам, Дьюи заметил Троцкому: «Если бы все коммунисты были похожи на вас, я был бы коммунистом». А Троцкий с не меньшей любезностью ответил: «Если бы все либералы были похожи на вас, я был бы либералом». Комиссия Дьюи выпустила свой отчет в том же году. В нем говорилось, что московские процессы были не чем иным, как «судебной инсценировкой», а Троцкий невиновен в предъявляемых ему обвинениях. Дьюи был широко известен в Америке, что обеспечило отчету комиссии широкое внимание. Но в Европе прессу беспокоила напряженность вокруг стремившейся к реваншу Германии; о комиссии Дьюи там почти не говорили. К тому же, в условиях сложившейся к тому времени идеологической поляризации было маловероятно, чтобы подробный отчет комиссии Дьюи с его однозначным выводом о невиновности Троцкого смог переубедить непереубеждаемых.
Весной того же 1937 г., не прекращая своей бурной деятельности, Троцкий предался короткому роману с Фридой Кало. Это была безрассудная авантюра. Кало и Ривера не славились супружеской верностью, но при этом Ривера был страшно ревнив; узнай он об их связи, он бы, скорее всего, вышвырнул Троцкого из своего дома – если бы сперва не пристрелил его. Такой разрыв создал бы для Троцкого политические трудности в Мексике, о чем ему не преминули напомнить сотрудники его штаба. Роман с Кало оставил трещину в отношениях Троцкого и Седовой. Он и раньше увлекался другими женщинами, но к тому моменту они с женой уже испытали весь спектр эмоционального отчаяния – политический крах, ссылка, смерть его дочерей, исчезновение их младшего сына. Однажды в июле Троцкий ушел из дома, поселившись в небольшой гостинице. Оттуда он слал Седовой частые письма, выражавшие горечь и привязанность. Одно из них было игривым и страстным описанием его любви к ней, сопровождаемым красочными эротическими подробностями. В других письмах и в разговорах по телефону – вероятно, стыдясь за свое поведение и желая смутить ее упоминанием возможной неверности с ее стороны, – он напоминал Седовой, как в 1918 г., когда они жили в Кремле, за ней ухаживал один молодой человек. Седовой оставалось только пытаться погасить его застарелую ревность. Они помирились и возобновили совместное времяпрепровождение с Риверой и Кало, выезжая на пикники, как если бы ничего не случилось.