[41].
Троцкий отверг критику Сержа и порвал с ним отношения. Но Серж был столь же непоколебим. В своих воспоминаниях он писал:
Мне представляется, что смысл нашей оппозиции многие понимали по-разному. Подавляющее большинство видело ее предназначение в сопротивлении тоталитаризму во имя демократических устремлений начала революции; в то же время некоторые наши руководители из числа старых большевиков, напротив, стремились защитить идеологическую ортодоксию, которая остается по сути своей авторитарной, хотя и не исключает некоторый демократизм… Если бы, будучи изгнанным из СССР, [Троцкий] сделался идеологом обновленного социализма, носителем критического духа, если бы он меньше боялся разногласий и больше – догматизма, быть может, он снова обрел бы величие. Но он остался пленником собственной правоверности, тем более что посягательство на нее ему ставили в вину как предательство. Он хотел продолжить в мировом масштабе российское движение, которое завершилось в самой России, уничтоженное дважды – револьверами палачей и изменением менталитета.
В качестве ответа критикам Троцкий написал брошюру «Их мораль и наша», опубликованную им в 1938 г. (и посвященную памяти Льва Седова). Этот текст перекликался с теми идеями, которые Троцкий высказывал начиная с 1919 г., защищая монополию большевиков на власть и использование революционного террора. Он вновь представил пространную апологию принуждения на службе политических идей, если сами эти идеи кажутся лично ему наиболее достойными. «Средство может быть оправдано только целью, – писал он. – Но ведь и цель, в свою очередь, должна быть оправдана. С точки зрения марксизма, который выражает исторические интересы пролетариата, цель оправдана, если она ведет к повышению власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком». То, что классовая борьба – единственный путь к достижению свободы, было для Троцкого вопросом веры. Могут быть оправданы практически любые средства, если только они порождены искренним желанием способствовать классовой борьбе. После всех трагедий и бедствий, затронувших его семью, и после миллионов жертв революции, поборником которой он являлся, Троцкий продолжал твердо защищать захват власти большевиками и оставался противником упорядоченной парламентской демократии, основанной на уважении к гражданским свободам и правам меньшинств. Он по-прежнему был убежден, что справедливости можно добиться с помощью диктатуры – по крайней мере, такой диктатуры, какую он себе представлял. И он по-прежнему отказывался признавать какую-либо моральную ответственность за гибель невинных людей, вызванную им самим и его идеями.
На брошюру Троцкого решил откликнуться Джон Дьюи. Он был знаком с Троцким и восхищался им, но от его внимания не ускользнула логическая ошибка, лежащая в основе аргументации Троцкого:
Выбор классовой борьбы в качестве средства должен оправдываться исходя из взаимозависимости средств и цели на основании изучения фактических последствий ее использования… Что это действительно средство такого рода должно быть показано не путем «дедукции» из какого-либо закона, но путем изучения фактических взаимосвязей средств и их последствий; анализа, который, принимая освобождение человечества как цель, обеспечивал бы свободный и непредвзятый поиск средств, с помощью которых такая цель может быть достигнута[42].
Но Троцкий смотрел на вещи совершенно иначе. Его вера в классовую борьбу имела гораздо больше общего с теологической убежденностью, с тем типом веры, который характеризует религиозные убеждения, чем со скрупулезным уважением к научному или историческому анализу. Хотя статья Дьюи и разочаровала его, он не стал отвечать на нее в печати.
В 1939 г. в дискуссию вмешался и Джордж Оруэлл. На тот момент он хорошо знал об оппозиции Троцкого Сталину, но при этом не поддавался обаянию Троцкого:
Пожалуй, его ответственность за [диктатуру в России] не меньше, чем у кого-либо из ныне живущих, и нет никакой уверенности в том, что как диктатор он был бы предпочтительнее Сталина, хотя, несомненно, в интеллектуальном отношении он гораздо более интересен. Важнейшим шагом является отказ от демократии, то есть от основополагающих ценностей демократии. Как только такое решение принято, Сталин – или, во всяком случае, кто-то вроде Сталина – не заставит себя ждать.
Эмма Гольдман, Виктор Серж, Джон Дьюи, Джордж Оруэлл – каждый из этих людей был убежденным противником сталинизма, и каждый из них, несмотря на уважение к мужеству Троцкого, расходился с ним по вопросам морали и демократии. Как Серж убедился на собственном опыте, Троцкий был «пленником собственной правоверности».
Но приверженность Троцкого марксизму-ленинизму ставила перед ним трудный выбор: сохранять ли ему, по крайней мере формально, свое членство в III Интернационале? Это было ленинское творение, идея которого была выдвинута вождем революции в 1919 г.; оно было призвано прийти на смену II Интернационалу, который представлял собой коалицию социалистических партий. III Интернационал, он же Коминтерн, задумывался как средство мобилизации революционных партий Европы на то, чтобы следовать примеру победивших большевиков. После триумфа Гитлера в Германии Троцкий и его сторонники называли себя членами IV Интернационала, но формально он был учрежден лишь в сентябре 1938 г. на встрече во Франции, где присутствовал 21 делегат. Троцкий часто писал о том, какие большие надежды он возлагал на эту новую коалицию. В апреле 1938 г. в письме Виктору Сержу Троцкий настаивал, что «лишь IV Интернационал станет в ближайшем будущем революционным фактором». А в октябре, выступая в записи перед своими сторонниками в Нью-Йорке, Троцкий заверил аудиторию, что «в течение ближайшего десятилетия программа IV Интернационала сделается путеводной звездой миллионов, и они будут знать, как штурмовать землю и небо». Но этому не суждено было сбыться; его неуместный оптимизм не мог скрыть того факта, что IV Интернационал, расколотый между конкурирующими идеологическими направлениями и напичканный сталинскими агентами, так и не смог ни привлечь в свои ряди больше нескольких тысяч последователей, ни стать серьезной угрозой существующему в Европе или Северной Америке политическому строю.
Наблюдая за перевооружением Германии и успехами Франко в Испании, Троцкий осмысливал вероятные сложности грядущего конфликта. В своей статье «Перед новой мировой войной» он писал: «Пресса каждый день оглядывает мировой горизонт, ища дыма и пламени… Стрелять будут, но кто в кого – не известно». Мелкие государства шумно ратовали за мир, но все их жесты напоминали «кукольную комедию у жерла вулкана». И пока советская дипломатия настаивала на заключении договора о безопасности с Англией и Францией, Троцкий уже в августе 1937 г. – за два года до пакта Молотова – Риббентропа – предвидел высокую вероятность того, что, если такое соглашение не состоится, «союз Гитлера со Сталиным станет не только возможностью, но и неизбежностью». Но в случае войны Советский Союз нужно было защищать. Он оставался государством рабочих, поскольку средства производства находились в руках народа, как если бы один этот факт, по мнению Троцкого, определял социализм.
По мере нарастания угрозы войны в его голову все чаще приходили мысли о судьбе евреев. В феврале 1932 г. Троцкий писал одному нью-йоркскому издателю, что он «против сионизма и всех других форм самоизоляции со стороны еврейских рабочих». В конце 1933-го в интервью The New York Times Троцкий сказал, что рассматривает антиеврейские меры Гитлера как способ отвлечь население от социальных проблем страны. Но он понимал, что еще недостаточно изучил «еврейский вопрос»[43]. Пять лет спустя, в сентябре 1938 г., когда ситуация в Германии обострилась еще сильнее, Троцкий призвал своих сторонников в IV Интернационале выступить против антисемитизма: «Прежде, чем издохнуть или утопить человечество в крови, капитализм отравляет мировую атмосферу ядовитыми парами национальной и расовой ненависти. Антисемитизм является ныне одной из наиболее злокачественных конвульсий капиталистической агонии». Через три месяца, после событий Хрустальной ночи, тревога Троцкого еще более усилилась. В заметке «Еврейская буржуазия и революционная борьба» он писал:
Число стран, изгоняющих евреев, непрерывно возрастает. Число стран, способных принять их, убывает. Можно без труда представить себе, что ждет евреев в самом начале будущей мировой войны. Но и без войны дальнейшее развитие мировой реакции означает почти с неизбежностью физическое истребление еврейства.
Он не мог себе представить никакой альтернативы. Идея о переселении в Палестину «оказалась трагическим призраком». Биробиджан – еврейский автономный округ в СССР у границы с Китаем – был «бюрократическим фарсом». Троцкий одновременно выражал глубокую обеспокоенность судьбой евреев и предлагал бестолковые идеологические рецепты того, что им следует делать. «Сейчас более, чем когда-либо, судьба еврейского народа – не только политическая, но и физическая судьба – неразрывно связана с освободительной борьбой международного пролетариата».
Лишь однажды, в январе 1937 г., уже приехав в Мексику, Троцкий, отвечая на серию вопросов нью-йоркской газеты «Форвертс» и рассуждая о преследовании евреев в Германии, отступил от своего давнего убеждения в неизбежности ассимиляции евреев в странах проживания. Даже при социализме, как он теперь понимал, евреям вполне может потребоваться временное территориальное решение. Но внимательный анализ этого интервью и других писем и выступлений не оставляет сомнений в том, что это было неохотное признание реальности, а не глубинный сдвиг в его мышлении или осознание себя одним из беззащитных евреев. Он по-прежнему если не с неприязнью, то со скепсисом относился к идее еврейского национального очага в Палестине.