Ставни часто захлопнуты – тулузанки хранят свои тайны. В них протестантский дух – они задуманы для тихой и уединенной жизни. Имена на табличках около дверного молотка выпеваются на провансальский лад: Дельвольв, Дельбуи, Сарремежан. Дома исконно респектабельные, буржуазные. Но живые – при всей солидности линий и планировки в них кроется что-то чувственное. Серые ставни не помогут – всему виной тот самый розовато-рыжий кирпич. Ему положено защищать от зноя, но он и сам как будто источает жар, играя жаркими оттенками под беспощадным солнцем.
Тулузанки – женская вотчина. В них самое место пожилым матронам в домашних платьях, что закрывают жалюзи, едва стемнеет. Но кирпич распаляет воображение, которому рисуется другой, не столь банальный силуэт задумчивой супруги доктора, молоденькой и смуглой от загара. А то еще мелькнет роскошно-черное белье – должно быть, померещилось. Впрочем, чего только не бывает в тулузанках… Смятение в душе осталось, жара все не спадает. Тулузанки…
Дразнящие страницы
Точно не вспомнишь, когда в тебе зашевелилось что-то эротическое. Но кажется, все началось с «Путешествий Микки по разным векам». Да-да, с этих черно-бело-серо-рыжих картинок «Журнала Микки». С бесконечной истории, азартный интерес к которой подогревался тем, что то и дело обрывалась нить: стоило кому-нибудь огреть Микки по голове, как он переносился в другой век, спасаясь от неминуемой опасности, но и лишаясь заманчивого приключения. Так же закончилась его встреча с Клеопатрой. Насколько я помню, египетская царица приняла его довольно холодно, но тут-то и начиналась эротика. Стройная, жгучая, роковая красавица с величественной осанкой. Пышные пальмы, роскошное ложе, смертельный яд. В отрывистых, властных словах Клеопатры – неприкрытое зло. Резвый Микки оторопел, застыл на месте и почти онемел, но было ясно, что получить по голове он вовсе не спешит. Я тоже замер над раскрытой книжкой, удивляясь сам себе: мне было и неловко, и чудно, но и приятно. Эта жуткая сладость была непреложным свидетельством: жестокость внушает восторг и желание. Ради такого открытия стоило оцепенеть над книжкой. Впрочем, ничего страшного в тот раз не случилось. Я все-таки перевернул страницу и быстро отвлекся на проделки Дональда Дака и Винта Разболтайло.
Клеопатра не смутила мою невинность. Я почувствовал щемящее волнение в душе, которое лишь смутно предвещало открытие целой вселенной. Иное дело – потемневшие от времени глянцевые страницы энциклопедии Ларусса в десяти томах. Причины, по которым я погружался в этот мавзолей науки, заключенный в темно-зеленые и уныло-коричневые переплеты, нелегко объяснить. Подзуживало любопытство, никак не связанное с орфографией: мне хотелось узнать, почему на страницах, посвященных искусству, преобладали изображения обнаженного женского тела. Конечно же мне это только казалось. И торжественных коронаций, и оплетенных змеями лаокоонов там тоже предостаточно. Однако восемнадцатый и девятнадцатый века все заслоняли выразительными обнаженными натурами, подтверждая мое впечатление. Особенно отличался Энгр с его восточными прелестницами, нежно-округлыми, как спелая груша, и возлежащими в небрежно-томных позах, которые опрокидывали все моральные устои, что мне со всех сторон внушали. Нагота абсолютная по большей части оставалась аллегорией, поскольку встречалась в местах нереальных: в гареме, в раю и в аду. Гораздо соблазнительнее были картинки с красавицами в будуаре, полуприкрытыми воздушной тканью или сидящими на уголке дивана с игриво спущенной бретелькой и чуть-чуть обнажившейся грудью. Порочный круг: книги распаляли желание, желание толкало к книгам. Подруга Шатобриана[13] не могла и помыслить, какую роль она будет играть в пробуждении чувственных инстинктов маленьких мальчиков. При помощи месье Ла-русса происходила неуклонная рекамьеризация детского эротизма.
А иногда не нужно было и картинок. Хватало нескольких слов, вырванных из книг, в которых я почти ничего не понимал, чтобы вызвать тем более острую жажду, что она возникала в знойной пустыне воображения. Это могли быть томики с золочеными буквами на бордовых переплетах, которые стояли на прикроватных полках у моего старшего брата, они были не такие красивые, как книжки из моей детской «Зеленой библиотеки», но притягивали меня звучными названиями: «Кровь и песок», «Любовь Свана»… Например, в «Драгоценном Бейне» Мэри Уэбб мне попалась ужасная сцена: изуродованная, но прекрасно сложенная женщина, прикрыв лицо, представала перед трактирной публикой. Ни содержание романа, ни психологическую интригу мои мозги еще не могли постичь, но от этого еще больше захватывало дух.
«Харчевня королевы Гусиные Лапы» Анатоля Франса была более податливой, воспринималась легче. Сам тон повествования сообщал мне частицу изрядно выдохшегося к середине пятидесятых годов веселого гуманизма, измерявшего физическое удовольствие числом осушенных бутылок и накалом философских бесед сотрапезников. Но и оттуда мне запомнилась – и, как ни странно, не забылась до сегодняшнего дня – одна фраза: «В ту ночь мы познали наслаждение столь сильное, что оно граничило с болью».
Прямых потрясений было мало, гораздо больше приглушенного, скрытого. Везде одни запреты, ты задыхаешься от тайн и недомолвок. Крадешься заповедной тропой плотских радостей.
По обоюдному умолчанию
Везде и всюду приманка и ток. Все та же игра на наших нервах. Мы неизменно попадаемся на прикрытое и приоткрытое, а особенно на то, что дразнит воображение. Мы смущены и рады этому смущенью. В общем, на нас это действует. А женщины отлично знают что, как, откуда и докуда.
Придумано все это не вчера. Подхваченная корсетом грудь в нарядах знатных дам и крестьянок, порхнувшая из-под юбок на ступеньку кареты ножка, обнаженное плечо мадам Рекамье. Во времена моей молодости в моде были мини-юбки в обтяжку, сильно выше колена. Бывало, распахивается дверца машины, женщина спускает на землю одну ногу, и колени ее размыкаются. Вылезая из машины, она за несколько секунд успевает разыграть бесшабашную дерзость и притворно оскорбиться брошенным вскользь беглым полувзглядам – пялиться откровенно и тупо не полагалось, это выходило за рамки, считалось неприличным.
А какие-то представления о приличиях, какие-то неписаные правила и тормоза для фантазии необходимы. Главное – взгляды; женщины ощущают их на себе, мужчины отводят в сторону. С годами линия огня сместилась. Теперь она проходит не понизу, а поверху, над верхним краем, но уже не юбки, а, конечно, брюк. Все в брюках, весь Париж – один большой велопрокат, велосипеды наводнили все дороги. Укороченная футболка, низко сидящие джинсы и легкое, в такт вращения педалей, колыхание бедер. Спереди же центр притяжения – пупок. Он должен только мелькать невзначай. Оголенный напоказ – неинтересно.
Интерес всегда обратно пропорционален степени обнаженности. Еще подходят майки, тонкие бретельки – большая разница между упавшей и опущенной нарочно. А иногда сильней подстегивает воображение лишняя одежда: короткая юбчонка поверх джинсов или носки поверх легинсов.
Улицы, площади, тротуары заряжены статическим электричеством. Казалось бы, пустяк, но требующий изощренного искусства.
Женщины проходят мимо, обжигая нас со знанием дела. Однако никогда никто и словом не обмолвится об этом трепете на дальних подступах к желанию. Все происходит по обоюдному умолчанию. Отличная игра.
Так издавна говаривали буржуа, так любят выражаться и нынешние хипстеры: «Это самое лучшее!» Тут подают самые лучшие спагетти, там делают самые лучшие пирожные. Это лучший шоколатье во всем Париже! Все самое лучшее… Лучшее – враг хорошего. Лучшее предполагает жесткое соревнование, оттенок борьбы примешивается к удовольствию что-то делать, что-то пить или есть.
Тех, кто делает, мы часто видим по телевизору, взять хоть шеф-поваров: вот они сулят по-настоящему вкусную еду из настоящих продуктов, вот ходят по рынку и, убедительно закатывая глаза, обнюхивают грибы или дыни, а потом показывают живой пример того, что работа для них – страсть в полном смысле слова. А в результате – жуткий стресс, гнетущий страх лишиться мишленовской звездочки или тревожная надежда получить ее и уже никаких умилительных чувств.
Казалось бы, у тех, кто ест и пьет, ничего похожего быть не должно, ведь они просто вкушают плоды чужой работы. Но, как ни странно, удовольствие объявить что-то самым лучшим тоже возбуждает ожесточение и рознь, которые никак не назовешь приятными. Люди почти перестали спорить из-за политиков – все они продажные! – зато готовы яростно биться из-за шоколада «Анжелина».
– Он самый нежный, самый ароматный, ты что, не видел, какая очередь стояла в воскресенье?
– Нет! Слишком сладкий, даже приторный!
Все, однако же, сходятся в одном: всё имеет цену, за качество надо платить; это вульгарно, об этом, разумеется, не говорят, но все отлично знают, что чем больше денег потратишь на продукт или вещь, тем увереннее себя чувствуешь, а можешь и сойти за знатока. Буржуа привыкли ценить сильного. Даже художников норовят разделить на великих и не очень. Такой подход присутствует во всем: выстраивают по рангам кондитеров, пекарей и рестораторов. А куда делось в этой заботе об иерархии просто хорошее! Лучше то, что дороже.
Поближе к земле
Без всякого стула, садового кресла, шезлонга. Сесть по-турецки прямо на землю, на траву. Срывать машинально травинки и пускать их по ветру. Внимательно слушать, вникая в беседу и как бы оправдывая круглящую плечи, располагающую к воспоминаниям позу.
Точно так же сидели мы в студенческие годы: на зеленой лужайке перед унылыми бетонными факультетскими корпусами, рядом со спортивной площадкой, обсуждали великие идеи, строили планы, как переделать мир, но уже и тогда главное было в другом – в удовольствии пощипать и побросать травинки, в свежей, но не влажной земляной прохладе.