Троя — страница 122 из 123

41

азалось, Харман и Ариэль невероятно долго падали в беспросветную мглу.

Полёт оборвался не роковым ударом о камни у подножия Золотых Ворот Мачу-Пикчу, но мягким приземлением на пружинистую почву джунглей, покрытую вековыми слоями палой листвы и гумуса.

В первую секунду ошеломлённый мужчина никак не мог поверить в то, что остался жив, потом неуклюже встал, оттолкнул своего спутника или спутницу — аватара биосферы с лёгкостью уклонилась от грубого прикосновения — и застыл, изумлённо моргая.

Откуда взялась темнота? Только что у Золотых Ворот сиял белый день. Значит, Харман попал… куда-то ещё. Прежде всего в дремучие джунгли, да ещё и на неосвещённую сторону планеты. Вокруг стоял запах тления, соков и жирной земли. Душный, влажный воздух лип к телу, точно сырое одеяло. Рубашка мужчины мгновенно вымокла и пристала к коже. Непроглядная ночь звенела голосами бесчисленных насекомых, шелестела в папоротниках, листьях пальм, лианах и прочих зарослях, где жили своей жизнью большие и крохотные создания. Пока глаза свыкались с мраком, а сжатые кулаки готовились повстречать лицо полупрозрачного существа, едва лишь оно окажется в пределах досягаемости, муж Ады на миг запрокинул голову: далеко-далеко, в тончайших прорезях чёрных крон, слабо мигали искорки звёзд.

Прошла минута. Внезапно перед Харманом возникла бледная бесполая фигура, похожая на призрак, парящий примерно в десяти футах над землёй.

— Отнеси меня назад! — рявкнул мужчина.

— Куда же, позволь спросить?

— К мосту. Или в Ардис. Но только быстрее!

— Не могу, — промолвил издевательский голос, от которого можно было запросто озвереть.

— Сможешь, — процедил Харман сквозь зубы. — И поспеши. Не знаю, как тебе удался этот фокус, но лучше исправься, пока не поздно.

— И какие же кары грозят мне, если не повинуюсь? — с лёгкой усмешкой спросила аватара, светясь в темноте джунглей.

— Я тебя убью, — просто сказал супруг Ады.

И тут же понял, что говорит серьёзно. Он был готов наброситься на зеленоватое привидение, удавить его, смачно плюнуть на труп… «И остаться неведомо где в одиночестве», — предупредил голос разума. Но Харман лишь отмахнулся.

— О горе! — воскликнул (или воскликнула) Ариэль, изображая испуг. — Теперь меня защиплет он до смерти!

Тогда мужчина прянул, выбросив руки перед собой. Малорослое, не выше четырёх футов, создание остановило его на лету и отшвырнуло на тридцать футов сквозь листву и путаницу лиан.

После падения Харман минуты две не мог отдышаться, потом ещё минуту поднимался на колени. Поступи с ним Ариэль вот так же в любом другом месте — скажем, у Золотых Ворот Мачу-Пикчу, где они только что были, — супруг Ады наверняка сломал бы себе спину. Наконец мужчина встал на мягкий гумус, вгляделся в обступившую тьму и ринулся, разрывая густые растения и лианы, на маленькую поляну, где ожидал его призрак.

— Смотри-ка, — радостным и невозмутимым тоном произнесла аватара. — Мы уже не одни.

Здесь, на поляне, куда просачивались звёздные лучи, Харман видел гораздо лучше — и то, что предстало его глазам, заставило мужчину остолбенеть.

Вокруг, под сенью деревьев, в гуще папоротников он насчитал пять или шесть десятков довольно странных двуногих созданий, не схожих ни с людьми, ни с войниксами, ни с калибано. За все девяносто девять лет и девять месяцев жизни мужу Ады не доводилось встречать ничего подобного. Невысокие и с прозрачной кожей, как Ариэль, с органами, плавающими в малахитовой жидкости, твари напоминали очень грубые рисунки с человека. Но если у воплощённой биосферы были губы, щёки, нос и глаза молодого мужчины или женщины, да и черты парящего в звёздном сиянии тела наводили на соответствующие мысли, то эти мелкие зелёные существа не имели даже ртов, а вместо нормальных глаз на Хармана пристально, не мигая смотрели чёрные точки вроде крохотных угольков. Кроме того, странными были и трёхпалые конечности, и бескостные с виду формы…

— Полагаю, ты ещё не знаком с моими верными служителями, — негромко произнёс, а может, произнесла Ариэль, мягким женственным жестом указывая на странных тварей, столпившихся в тени. — Орудия сего мира, они появились прежде вашего рода. Имена у них самые разные — вот и Его Просперчество кличет этих созданий как пожелает, — а всё-таки у меня с ними много общего: мы сотворены из хлорофилла и пылинок, рассеянных по лесу для своевременного измерения прежде постлюдей. Так что теперь они зеки — помощники, работники и узники; хотя кто из нас не то, не другое и не третье сразу?

Харман продолжал изумлённо глазеть на зеленоватых существ. Они отвечали молчаливыми немигающими взорами.

— Взять его, — шепнул (или шепнула) Ариэль.

Четверо зеков вышли вперёд (мужчина никак не ожидал столь изящных движений от этих пряничных человечков), и не успел супруг Ады подумать о бегстве или сопротивлении, как его схватили цепкие трёхпалые руки. Один из новых знакомцев придвинулся вплотную, а его собрат неожиданно стиснул запястье Хармана (точно так же, как аватара биосферы сжала запястье Ханны считанные минуты назад) и протолкнул его ладонь через податливую бутылочного цвета кожу на груди подошедшего зека. Мягкий, напоминающий сердце орган послушно, словно ручной зверёк, лёг прямо в руку человека. В голове зазвучало эхо неизречённых слов:

НЕ СЕРДИ

АРИЭЛЯ:

ОН

УБИВАЕТ,

НЕ ЗАДУМЫВАЯСЬ.

ИДИ

ЗА НАМИ

И НЕ

ПЫТАЙСЯ

ПРОТИВИТЬСЯ.

ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ

ДЛЯ ТЕБЯ

И ТВОЕЙ ЛЕДИ

АДЫ,

СЛЕДУЙ

ЗА

НАМИ.

— Как вы узнали про Аду? — вслух прокричал Харман.

ИДЁМ.

Это было последнее слово, перетёкшее через дрожащую ладонь в больную голову мужчины. Внезапно его рука оказалась снаружи — вместе с вырванным сердцем зека, которое быстро сморщилось и умерло. А существо повалилось на спину, без звука осело на землю джунглей, усохло и скончалось на глазах. Ни Ариэль, ни зелёные человечки не обратили внимания на смерть коммуникатора. Призрачная аватара отвернулась и ушла в тёмные джунгли по еле заметной тропке.

Зеки по-прежнему держали пленника за руки, но железную хватку ослабили. Впрочем, Харман и не пытался сопротивляться, покорно шагая вслед за другими сквозь влажный сумрак.

Мысли бежали куда быстрее ног. Мужчина то и дело спотыкался в темноте, хотя и старался не отставать. Временами, когда листва над головой сплетала непроницаемый полог, Харман вообще ничего не видел, даже собственных ног, поэтому целиком полагался на маленьких зелёных поводырей, точно слепой, и предавался размышлениям. Он уже понял, что если хочет увидеть когда-нибудь Аду и Ардис-холл, то в ближайшие часы должен вести себя во сто крат умнее, нежели в последние месяцы.

Итак, первый вопрос: куда его занесло? У Золотых Ворот Мачу-Пикчу бушевала гроза, но там было утро, а здесь, в непролазных джунглях, царила ночь. Мужчина попытался припомнить всё, что узнал из книг о земной географии. Карты перемешались в голове, названия вроде «Азия» или «Европа» почти ничего не говорили рассудку. Правда, кромешный мрак подсказывал, что Ариэль не просто уволок (или уволокла) его на другую часть того же самого континента, где находился Мост. А значит, пешком супругу Ады нипочём не вернуться к Ханне, Петиру и летающей машине.

Отсюда вытекал второй вопрос: как удалось аватаре перенести Хармана в эти далёкие края? В зелёных шарах у Золотых Ворот мужчина не заметил ни одного факс-павильона. Да если бы Сейви хоть раз намекнула на связь между Ардисом и Мостом, колонистам не пришлось бы летать туда на соньере за оружием и боеприпасами или вот как сейчас — чтобы доставить Одиссея в целебную колыбель. Нет… Ариэлю известен какой-то иной способ перемещать людей в это тёмное, грязное место, полное насекомых и гнилостных запахов.

Кстати, почему бы просто не спросить об этом, пока его волокут сквозь тёмные заросли менее чем за десять шагов от воплощённой биосферы, как выражался старый маг? В крайнем случае бледное существо, тускло мерцающее при свете звёзд каждый раз, когда над головой расчищалось окошко, ничего не ответит.

Но Ариэль ответил (или ответила), причём на оба вопроса.

Сначала на второй:

— Недолго оставаться тебе в моём обществе, — промолвило малорослое привидение. — Несколько часов спустя мы должны предстать перед хозяином, немногим позже той минуты, как умолкнет пенье кочета — если, конечно, царственные птицы водятся в этих проклятых местах.

— Твой хозяин Просперо? — осведомился Харман.

Аватара промолчала.

— И как называются эти проклятые места? — решил не сдаваться мужчина.

Дух рассмеялся, и смех его был подобен серебристому звону колокольчиков, только радости не внушал.

— Их следовало бы наречь Зыбкой Ариэля, ибо здесь десятикратно двести лет назад родиться довелось мне, а вернее — восстать и осознать себя как личность из миллиарда крошечных датчиков-ретрансляторов, которых до-«старомодные» люди, твои кровные предки, именовали мошкой. Деревья говорили со своими человеческими хозяевами, а также друг с другом, денно и нощно толкуя по старой замшелой сети, откуда и зародилась датосфера, бормоча о температурах, и птичьих гнёздах, и выводках, и фунтах на квадратный дюйм осмотического давления, пытаясь измерить фотосинтетические процессы — ни дать ни взять слезливый писарь, что теребит костяшки счетов, почитая их сокровищами. Зеки, любезные мои орудия — жаль, что маг-чудовище и хозяин похитил слишком многих для пустопорожней работы на Красной планете, — явились тем же путём, о да, почтенный гость, но всё же не отсюда, не отсюда.

Харман почти ни слова не разобрал из этой тарабарщины, однако решил и дальше втягивать собеседника в разговор: авось рано или поздно сболтнёт что-нибудь полезное.

— Просперо, твой господин, называл тебя аватарой земной биосферы, когда мы с ним толковали, с твоим господином, на орбитальном острове девять месяцев назад, — произнёс мужчина.

— Ага, — откликнулся призрак и вновь рассмеялся. — А я его зову Вонючкой Томом.

Обернувшееся к человеку полудетское зеленоватое лицо мерцало во тьме, словно редкое тропическое растение, в сплетённых ветвях которого они только что едва не запутались.

— Друг Никого, муж бедной Ады, Харман, в моих очах ты грешник, чья судьба вес обрела негаданно-нежданно, по меньшей мере в этом дольнем мире, не содержанья ради: тусклый облик важнее! Первый ты среди людей, кто непригоден жить все Пять Двадцаток подобно прежним яствам Калибана, поскольку время и его отливы тебя уж на безумье обрекли. И нечего передо мной храбриться, задор этот — задор самоубийцы.

Мужчина совсем запутался. Однако, сколько бы он ни взывал и ни сыпал вопросами, Ариэль не проронил, а может, не проронила больше ни слова до самого рассвета, ждать которого оставалось около трёх часов и многие мили.

Примерно через час после того, как Харман поверил, что совершенно выдохся, ему позволили прислониться к высокому валуну, чтобы немного собраться с силами. Но вот, с первыми проблесками утра, мужчина заметил свою ошибку.

«Валун» оказался частью стены огромного здания, уступами вздымающегося к небу, — храма, как решил про себя супруг Ады, «наглотавшийся» книг на эту тему. И лишь теперь до мужчины дошло, на что же смотрят его глаза и чего касаются усталые руки.

Каждый дюйм постройки покрывала резьба; некоторые узоры были шириной с человеческий локоть, но большинство из них Харман мог бы прикрыть ладонью.

На этих изображениях, всё ярче выступающих под лучами тропического солнца, лучи которого просачивались через буйные кроны сплетённых растений, люди занимались любовью… Точнее сказать, сексом. Мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, группа с группой, со слонами, с конями (во всяком случае, эти звери напоминали коней из туринской драмы), с быками, с обезьянами…

Будущий отец уставился на диковину во все глаза. Пусть Харман и прожил на Земле девяносто девять лет, однако ничего подобного видеть ему ещё не доводилось. На уровне изумлённого взора был тщательно вырезан мужчина, который лежал, сунув голову между ляжками партнёрши, в то время как его собрат, широко расставив над ним ноги, опускал твёрдый пенис ей же в открытый рот, а другая женщина с чем-то вроде искусственного члена входила в первую сзади, тогда как первая, в свой черёд, словно ей было мало двух мужиков и подруги, левой рукой мастурбировала возбуждённого жеребца, а правой массировала гениталии человека, стоявшего рядом с конём.

Муж Ады шагнул назад и окинул взглядом увитую лозами храмовую стену. Тысячи, а то и десятки тысяч вариаций на ту же тему являли Харману такие способы плотской близости, о которых он не помышлял и даже не мог помыслить… Упрощённые фигурки, овальные лица и груди, глаза миндалевидной формы, сытые и мерзкие улыбки до ушей…

— Где это мы? — спросил мужчина.

И призрак фальцетом пропел:

Вот в полумраке рисуются статуи

Древних творцов над моей головой.

Канули в Лету твои почитатели,

Памятник похоти жадной людской![66]

Похищенный сделал ещё одну попытку:

— Что это за место?

Впервые аватара ответила попросту:

— Кхаджурахо.[67]

Но Харман всё равно ничего не понял.

Дух биосферы указал на него тонким пальцем, два маленьких зелёных человечка подхватили пленника под руки, и процессия двинулась прочь от храма по едва различимой тропинке, проложенной сквозь густую чащу. Обернувшись, мужчина заметил не одну, а несколько внушительных каменных построек, покрытых снизу доверху эротическими фризами, отданных на прихоть жадных до разрушения джунглей. Совокупляющиеся фигуры обвивал виноград, затеняла густая трава, сжимали крепкие корни, по ним вились изумрудные усики…

Но вот загадочное место под названием Кхаджурахо растворилось в пышной листве, и Харман, уже не отвлекаясь, мрачно побрёл за полупрозрачным существом.

Когда восходящее солнце окрасило дикую зелень десятью тысячами оттенков — похищенный даже не подозревал, что такие существуют, — мужчина размышлял об одном: как ему вернуться в Ардис, к любимой Аде, или хотя бы на Мост — прежде чем Петир улетит на соньере. Не терять же, в самом деле, целых три дня, ожидая, пока молодой человек возвратится за Ханной и выздоровевшим (если целебная колыбель подействует) Никем-Одиссеем.

— Ариэль, — вдруг обратился мужчина к маленькому созданию, которое безмятежно парило впереди, возглавляя шеренгу зеков.

— Что угодно, сэр?

Не будь этот голос таким бесполым, он бы гораздо меньше действовал на нервы пленнику.

— Как ты меня перенёс от Золотых Ворот в эти джунгли?

— Согласись, о смертный, получилось довольно ловко.

— Ещё бы, — поддакнул Харман, боясь, как бы бледное существо вновь не ударилось в бессвязную болтовню. — И всё-таки объясни.

— А как вы путешествуете с места на место, когда не летаете, разлегшись брюхом книзу в соньере?

— Факсуем, — ответил муж Ады. — Но я не видел павильонов на Мачу-Пикчу… Там нет факс-узлов.

Ариэль подплыл (или подплыла) к нему по воздуху, задевая гибкие ветки; мужчину и маленьких зелёных человечков окатило дождём из холодной росы.

— Нуждался ли твой друг Даэман в павильонах, когда десять месяцев назад его сожрал аллозавр?

Пленник застыл как вкопанный. Провожатые зеки замерли вместе с ним, не торопясь тянуть подконвойного за руки.

«Ну конечно же!» — осенило Хармана. Слепец! Ведь разгадка всё время была у него перед глазами. Разумеется, желая попасть в иное место или же наведаться в лазарет по случаю очередной Двадцатки, человек отправлялся к ближайшему павильону. Но будучи раненным, а то и убитым в итоге несчастного случая, как Даэман, растерзанный динозавром, землянин уже ничего не делал — кольца сами его забирали.

Муж Ады был там, на острове Просперо, среди целебных баков, куда поступали нагие тела, чтобы восстановиться в бурлящей жидкости с голубыми червями, а потом быть отосланными обратно. Следуя наставлениям Просперо, Харман и Даэман сами отправили новоприбывших назад — по крайней мере тех, кого смогли.

«Люди способны перемещаться без помощи павильонов и сети из трёхсот с чем-то там факс-узлов». Всю свою жизнь, чуть ли не сотню лет, мужчина смотрел — и не видел. Представление о том, что пострадавших «призывают домой „посты“, настолько глубоко врезалось в умы, что стало почти религией в отличие от „легко объяснимых“, „научных“ павильонов.

А в лазарете на острове Просперо стояли машины, которые могли забрать любого «старомодного» человека из любой точки планеты, независимо от расположения узлов.

И бывший собиратель бабочек за компанию с девяностодевятилетним искателем приключений разрушили небесный лазарет, уничтожили остров мага.

Маленькие зелёные человечки несильно потянули Хармана за руки: дескать, пора идти. Мужчина задвигался, хотя и медленно, будто во сне. От навалившихся мыслей его охватила слабость, голова закружилась, и если бы не цепкие руки зеков, пленник рухнул бы наземь.

«Орбитальный остров уничтожен: „старомодные“ люди, и я в том числе, долгие месяцы наблюдали, как пылают, падая с неба, его осколки… Но Ариэль по-прежнему перемещается куда захочет, причём не нуждаясь в узлах, порталах и павильонах. Значит, на кольцах или даже на Земле осталось нечто, способное отыскать этого духа биосферы, закодировать его и перенести — заодно со мной — сюда, в Кхаджурахо, где бы это ни находилось, пусть даже на другой стороне планеты, если не хуже. Стало быть, есть ещё надежда вернуться к Аде. Главное — вытянуть из аватары тайну свободного факса».

Провожатые потянули снова, на этот раз понастойчивей. Ариэль парил (или парила) далеко впереди, направляясь к яркому просвету в джунглевых зарослях. Не хотелось навлекать неприятности на зелёные головы человечков, да и терять полупрозрачное существо из виду Харман больше не собирался, ведь это был его единственный «билет домой».

И мужчина, спотыкаясь на ходу, со всех ног поспешил догонять призрака.

Вот и поляна. Солнце едва не ослепило его, так что муж Ады сощурился, прикрыл глаза ладонью, а когда присмотрелся, то и вовсе остолбенел.

Перед ним вздымалось гигантское… нет, не здание, скорее сооружение. Тысяча футов высоты, не меньше, прикинул Харман (а его оценки всегда были сверхъестественно точными). Похожая на скелет, лишённый мяса и кожи, сквозная конструкция из тёмных металлических перекладин возносилась над огромным четырёхугольным основанием из полукруглых арок, соединённых между собой на уровне верхушек вековых деревьев, и продолжала сужаться, постепенно вытягиваясь и превращаясь в точёный шпиль, чей пик уходил куда-то под небеса. В памяти вдруг всплыло выражение Ханны, любительницы работ по металлу: «кованое железо». Супруг Ады проникся уверенностью, что эти опоры, фермы, арки, перекладины и неприкрытые изогнутые решётки созданы именно из железа.

— Что это? — выдохнул мужчина.

Зеки уже отпустили его и боязливо попрятались в тень, словно не желали приближаться к подножию невероятной башни. Харман присмотрелся внимательнее: внизу, на целом акре, а то и больше, ничего не росло, кроме аккуратно подстриженной травы. Казалось, будто проистекающая от сооружения сила удерживает на расстоянии даже дикие джунгли.

— Это? Семь тысяч тонн металла, — произнёс Ариэль самым что ни на есть мужским голосом. — Два с половиной миллиона заклёпок. Возраст — четыре тысячи триста одиннадцать лет, если считать от оригинала. На Эйфелевой дороге Хана Хо Тёпа их более шести тысяч.

— Эйфелева дорога … — задумчиво повторил мужчина. — Никогда не…

— Идём! — Повелительный, угрожающий глас аватары не терпел возражений.

У основания одной из арок ожидала клетка из кованого железа.

— Забирайся, — приказал Ариэль.

— Но мне надо узнать…

— Забирайся, и узнаешь всё, что тебе полагается, — промолвило существо. — В том числе и то, как вернуться к своей драгоценной Аде. Или останься здесь — и умри.

Харман шагнул вперёд. Сверху плавно опустилась железная решётка. Послышался металлический скрежет, где-то застучало, и клетка заскользила по дуге.

— А ты как же? — сверху вниз прокричал мужчина.

Дух не ответил. Лифт продолжал возноситься.

42

На беглый взгляд, башня состояла из трёх этажей. Первый и самый широкий располагался как раз над густым зелёным пологом джунглей. Клетка проследовала дальше.

Второй уровень оказался настолько высоким, что лифт поехал почти вертикально; Харман передвинулся на середину маленькой клети. Посмотрев наверх и наружу, он заметил систему тросов, протянувшихся от верхушки башни куда-то вдаль, строго на запад и на восток, слегка провисающих по дороге. Подъёмник не остановился.

Третий и последний этаж находился в тысяче футов над землёй, прямо под купольной крышей башни с антенной-шпилем. Клетка замедлила ход. Залязгали старинные шестерёнки, что-то соскользнуло, лифт пролетел шесть футов вниз. Единственный пассажир вцепился в прутья решётки и приготовился умереть.

В это мгновение клетка затормозила. Кованая дверь отъехала назад. Харман, трясясь, как лист, прошёл по шестифутовому железному мосту, обложенному прогнившими досками. Более изящная кованая дверь с мозаичными вставками из полированного красного дерева клацнула, дрогнула и с шипением отворилась. За ней была темнота, но супруг Ады промедлил на пороге не дольше секунды. Всё что угодно, только не этот незащищённый мостик, протянувшийся в тысяче футов над кружевными узорами из железных перекладин, при взгляде на которые начинала кружиться голова.

В просторной комнате было на двадцать или тридцать градусов прохладнее, чем снаружи, под солнцем. Створка со скрежетом закрылась за спиной гостя. Несколько мгновений мужчина стоял на месте, ожидая, пока глаза обвыкнутся в относительном сумраке.

Из маленькой, застеленной ковром и уставленной книгами прихожей вверх и вниз — к основному полу и сквозь потолок — вела спиральная лестница.

Харман сошёл по кованым железным ступеням.

Такой обстановки ему ещё не приходилось видеть. Мебель причудливых форм, обитая алым бархатом с бахромой, тяжёлые драпировки с длинными золотыми кистями, ковёр с очень затейливым красно-шоколадным рисунком, дутые кресла и оттоманки, резные стулья блестящего тёмного дерева с металлическими золотистыми вставками. У северной стены располагался камин, причудливо украшенный чёрным железом и зелёной керамикой. Длинный стол на прихотливо изогнутых ножках занимал по меньшей мере восемь из пятнадцати футов остеклённой стены с обвязкой не толще паучьей нити.

А ещё взгляд находил повсюду изделия из полированной бронзы (образец которой Ханна однажды показывала супругу Ады): блестящие рычаги, выступающие из деревянных стенных ящиков тёмно-вишнёвого цвета; всевозможные инструменты с медленно крутящимися шестерёнками на длинном дощатом столе; рядом — астролябия с медными кольцами, что вращались внутри колец покрупнее, лампа, струящая мягкий полусвет, и крохотные полушария, придавившие углы географических карт; даже напольная корзина, откуда торчали другие, свёрнутые карты, — всё это, без сомнения, было именно бронзовым.

Харман алчно набросился на драгоценные свитки, принялся разворачивать их, прижимая металлическими полушариями.

Путешественник в жизни не встречал ничего подобного. Разметка состояла из тончайших извилистых линий, которые то смыкались на бурых или зелёных участках карты, то широко расходились на белых. В синих пятнах неправильной формы мужчина узнал озёра, моря и океаны, голубые изогнутые линии напоминали реки, возле которых стояли какие-то невообразимые имена: Тунгабхарда, Кришна, Годавари, Нормада, Маханади, Ганг…

На западной и восточной стенах между оконными проёмами вырисовывались книжные шкафы, медные безделицы, нефритовые скульптуры и бронзовые машины.

Харман ринулся к полкам и достал наугад три книги, жадно вдыхая запах столетий, которым веяло от древних, но ещё крепких страниц и толстых кожаных переплётов. От названий сердце мечтательно забилось: «Третья династия Хана Хо Тёпа, 2601–2939 н. э.», «Рукописи „Рамаяны“ и „Махабхараты“, исправленные по Ганешу Киборгу», а также «Эксплуатация Эйфелевой дороги и интерфейс Искусственного Интеллекта».

Мужчина опустил правую ладонь на верхнюю обложку, закрыл глаза и… задумался. Нет, не стоит, пожалуй, применять «глотание». Если выпадет возможность, лучше одолеть эти книги самому, старательно выговаривая каждое слово, и гадать о значениях, исходя из контекста. Медленно? Да. Трудно, мучительно? Разумеется. Но чтение давало ему гораздо больше, чем применение вновь открытой функции.

Благоговейно положив тома на полированную, без единой пылинки столешницу, Харман поднялся по ступеням на верхний ярус.

Там он обнаружил спальню. В изголовье кровати блестели узкие медные цилиндры, роскошное покрывало красного бархата окаймляла витиеватая узорная бахрома. Под лучами бронзового торшера нежилось уютное широкое кресло с растительным орнаментом, а рядом пучилась высокая оттоманка. В соседнем помещении оказалась ванная комната. На западной стене переливались разноцветные витражи. Над необычным фарфоровым унитазом висел фарфоровый бачок с бронзовой цепью и гирькой. Медные краны ярко блестели, отражаясь на поверхности белоснежной раковины и огромной ванны с кривыми ножками. Мужчина вернулся обратно в спальню. Северная стена здесь тоже была остеклённой — вернее, состояла из прозрачных дверей.

Потянув за железную ручку, супруг Ады ступил на кованый пол балкона высоко над зелёными джунглями. Знойный, сияющий день ударил в лицо точно мокрым горячим кулаком. Харман поморгал и шагнул назад. Не хотелось мешкать на этом жутком десятифутовом балконе, откуда ничего не стоило свалиться в пустоту и пролететь тысячу футов мимо сквозного металлического кружева.

Не отпуская двери, мужчина высунулся ровно настолько, чтобы рассмотреть железную мебель, обложенную красными подушками, и столик. Потом вытянул шею: вверху, под куполом из золотой слюды, громоздилось гигантское маховое колесо, на восток и запад от него тянулись тросы толще ноги взрослого человека.

Поглядев из-под руки на восток, будущий отец увидел на горизонте вертикальную линию. Примерно в сорока милях темнела другая такая же башня. Харман всмотрелся на запад: около дюжины канатов уходило в иссиня-чёрные грозовые тучи.

Мужчина прикрыл за собой стеклянную дверь и спустился по витой лестнице, утирая рукавом вспотевшие лоб и шею. Царящая внутри восхитительная прохлада совершенно отбила у него желание возвращаться в джунгли.

— Здравствуй, Харман, — промолвил знакомый голос из полумрака драпировок у книжного стола.

Просперо выглядел гораздо более материальным, нежели супруг Ады запомнил его с той, последней встречи на орбитальной скале небесного экваториального кольца восемь месяцев назад. Морщинистая кожа старого мага уже не просвечивала, как у его голограммы. Синий халат из шёлка и тонкой шерсти, расшитый золотыми планетами, седыми кометами, пылающими алым звёздами, внушительными складками ложился на турецкий ковёр и волочился следом. Длинные белые с серебристым отливом волосы ниспадали за острые уши. На лбу и ладонях проступали старческие пятна, а ногти покрывала желтизна. Десница Просперо покоилась на увесистом с виду резном узловатом посохе, а синие тапочки даже шуршали, шлёпая по деревянному полу и толстым коврам, как настоящие.

— Отправь меня домой, — потребовал супруг Ады, угрожающе надвигаясь на старика. — Сейчас же!

— Имей терпение, человек по имени Харман, друг Никого. — Маг тонко улыбнулся, показав желтоватые зубы.

— Плевать я хотел на терпение! — рявкнул мужчина.

Лишь теперь он почувствовал всю глубину собственной ярости. Как они смели похитить его, разлучить с общиной, с любимой женщиной и нерожденным ребёнком! Ариэль наверняка проделал (или проделала) это по воле вот этого шаркающего старичка в синем халате. Супруг оставленной Ады надвинулся на Просперо, ухватил его за развевающийся рукав и…

Пролетев спиной вперёд восемь футов, очутился на полированном полу, отчаянно моргая, чтобы избавиться от ярко-рыжих пятен на сетчатке.

— Терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, — вполголоса произнёс маг. — Не вынуждай старика применять вот эту палку. — И он легонько приподнял тяжёлый посох.

Харман встал на одно колено.

— Отправь меня обратно. Прошу тебя. Я не могу бросить Аду в такое время.

— Но ты уже избрал сей путь, разве нет? Никто ведь не заставлял тебя отвозить Никого в соньере на Мачу-Пикчу. Впрочем, никто и не мешал…

— Чего ты хочешь, Просперо?

Мужчина поднялся на ноги, ещё немного похлопал ресницами, безуспешно пытаясь сморгнуть красно-оранжевые круги, и сел на ближайший деревянный стул.

— Как ты пережил разрушение астероида? Я полагал, твоя голограмма заодно с Калибаном никак не могла покинуть орбитальный остров.

— Так оно и было, — ответил маг, расхаживая взад и вперёд. — Частично. Вы сами вернули меня на Землю.

— Мы… — Харман запнулся. — Соньер, да? Ты как-то ухитрился загрузить голограмму в память машины?

— Верно.

Будущий отец покачал головой.

— Мог бы вызвать соньер обратно в любое время.

— Ошибаешься, — проговорил старик. — Машина Сейви работает исключительно для людей, а я… не вполне вписываюсь в данную категорию.

— Как же тогда улизнул Калибан? — Харман задумчиво наморщил лоб. — Я точно уверен, что этой твари с нами не было.

Старец пожал плечами.

— Похождения Калибана — его личное дело. Негодяй мне больше не служит.

— Он снова пошёл в услужение к Сетебосу.

— Знаю.

— Да, но Калибан как-то выжил и возвратился на Землю после стольких веков.

— Знаю.

Муж Ады провёл по лицу рукой. Его терзали усталость и жажда.

— В деревянном контейнере под мезонином находится что-то вроде холодильника, — обронил маг. — Там есть еда и… бутылки с родниковой водой.

Харман резко выпрямился.

— Ты разве читаешь мои мысли?

— Нет, выражение глаз. Что может быть наивнее человеческого лица? Иди выпей. А я присяду здесь, у окна, и подожду, когда ты вернёшься освежённым и готовым к беседе.

Ноги и руки почти не слушались. Мужчина дошагал до вместительного деревянного холодильника, потянул за бронзовую ручку и на минуту застыл, глядя на ледяные бутылки и завёрнутые во что-то прозрачное продукты. Затем надолго припал к воде.

Просперо восседал за столом на фоне солнечного окна. Харман прошёл на середину красно-коричневого ковра.

— Зачем Ариэль меня сюда притащил?

— Если быть абсолютно точным, дух биосферы по моей воле перенёс тебя в джунгли, в область Кхаджурахо, поскольку пользоваться факсом на расстоянии менее двадцати километров от Эйфелевой дороги запрещено.

— Эйфелева дорога? — повторил девяностодевятилетний, продолжая потягивать ледяную воду. — Так ты называешь эту башню?

— Нет-нет, мой любезный Харман. Так я называю всю систему, — правильнее сказать, так её нарёк создатель Хан Хо Тёп тысячи лет назад. У этой башни… постой-ка, дай припомнить… четырнадцать тысяч восемьсот сестёр-близнецов.

— Куда столько?

— Так уж было угодно Хану, — ответил маг. — И ровно столько потребовалось, чтобы соединить восточное китайское побережье с испанским, там, где в него упирается Атлантическая Брешь. Учитывая не только главные магистрали, но и всяческие ответвления.

Муж Ады совершенно не представлял себе, о чём речь.

— Погоди-ка, Эйфелева дорога — что-то вроде транспортной системы?

— Это твой шанс прокатиться с ветерком для разнообразия, — отозвался старец. — Я бы даже сказал, наш с тобою шанс, ибо малую часть пути мы проделаем вместе.

— Никуда я с тобой не поеду, пока…

Харман осёкся, выронил бутылку и вцепился обеими руками в стол.

Двухэтажная вершина сооружения целиком накренилась. Послышался лязг, душераздирающий визг металла о металл, конструкция вздрогнула, покачнулась ещё сильнее и сдвинулась с места.

— Башня падает! — заорал пленник.

Зелёная линия горизонта за многочисленными оконными стёклами в кованых рамах дёрнулась, задрожала и тоже дала заметный крен.

— Ничего подобного, — спокойно возразил Просперо.

Но блок из двух этажей, громыхая и скрежеща, определённо скользил куда-то вправо, как если бы гигантские железные руки толкали его в пустоту.

Харман метнулся было к лестнице — и рухнул на четвереньки. Верхняя часть отделилась от башни, пролетела вниз по крайней мере пятнадцать футов и после сильного толчка поплыла по воздуху на запад.

Мужчина с бешено бьющимся сердцем даже не пытался встать с колен. Огромный жилой модуль опасно раскачивался туда-сюда, пока наконец не обрёл равновесие. Пронзительный скрип над крышей сменился оглушительным гудением. Только тогда возлюбленный Ады поднялся на ноги, неуверенной походкой добрёл до стола и выглянул из окна.

Башня осталась по левую руку и стремительно уменьшалась. На месте двухэтажных апартаментов зиял открытый лоскут небосвода. Увидев над головой все те же тросы, мужчина понял, что же так жутко гудит у него над головой: какой-нибудь маховик, упрятанный в металлический корпус. Эйфелева дорога оказалась неким подобием канатного пути, а большой железный дом — кабиной для путешествий, которая быстро скользила на запад.

Харман повернулся к Просперо, сделал пару шагов — и замер на почтительном расстоянии, подальше от увесистого посоха.

— Ты должен отпустить меня к Аде. — Мужчина хотел придать своим словам нужную твёрдость, но с отвращением услышал в собственном голосе плаксивые нотки. — Ардис-холл осаждают войниксы. Я не могу бросить её в такой опасности одну. Пожалуйста. Владыка Просперо, прошу тебя.

— Вмешаться ты надумал слишком поздно, — хрипло промолвил старец. — Что сделано, того не изменить. Но полно, забудем наши горькие мытарства, отягощать не будем нашу память несчастьями, которые прошли. Ведь впереди ждёт новая дорога — к преображению морскому, Харман, друг Никого, и одному из нас придётся стать мудрее, глубже, старше, и пусть враги — верней, исчадье мрака и Сикораксы, вскормленное мной, — да-да, пусть пьют одну морскую воду, а заедают шелухою гнева и жухлыми корнями неудач.

43

На Олимпе и в окрестностях назревала гроза. Пыльная буря окутала планету багровым саваном, воющие вихри завивались воронками у силового щита эгиды, которую исчезнувший Зевс так и оставил вокруг жилища бессмертных. Статические частицы создавали электромагнитное поле такой мощи, что у вершины вулкана круглыми сутками полыхали молнии под рёв ветра и беспрестанные инфразвуковые раскаты грома. Солнечный свет над пиком растёкся по небу тусклым багровым пятном.

Ахиллес, на чьём плече по-прежнему лежало тело мёртвой, но возлюбленной царицы амазонок Пентесилеи, квант-телепортировался в дом побеждённого им Гефеста, бога огня, главного художника в божественном сонме, супруга Аглаи, иначе известной под именем Хариты — самой пленительной среди Граций, «воплощённой прелести искусства»; кое-кто поговаривал, будто мастер сотворил её собственными руками.

Говоря точнее, Гефест перенёс Пелида не прямо к себе в чертоги, а к парадному входу. Белый камень, белые колонны, белый портик — на первый взгляд ничего особенного, всё как у прочих бессмертных. Однако на самом деле хромоногий кузнец устроил себе жилище и просторную мастерскую не где-нибудь, а прорубил его в южной круче Олимпа, вдали от озера кальдеры и тесного скопления храмов-домов. Иными словами, он обитал в пещере.

Хромоногий провёл Ахилла внутрь и затворил многочисленные железные двери.

Вырезанная из твёрдого чёрного камня сумеречная комната простиралась на сотни ярдов. Повсюду на рабочих столах располагались увеличительные стёкла, инструменты, загадочные приспособления и машины в различной степени сборки или же расчленения. В глубине пещеры громко ревел камин; в котле оранжевой лавой пузырилась расплавленная сталь. Ближе ко входу, где бог отделил для себя жилое пространство в бесконечной мастерской, на что указывали удобные ложа, стулья, низкие столики, постель и жаровни, сидели, стояли и расхаживали золотые женщины — печально известные прислужницы Гефеста, клёпанные красотки с человеческими очами, металлическими персями и мягкими вагинами из искусственной плоти, а также — если верить молве — с душами, похищенными у живых людей.

Взмахом волосатой руки хозяин очистил от мусора дощатую скамейку.

— Клади её сюда.

Отпустив хромоногого карлика, сын Пелея с удивительной нежностью и благоговением положил свою ношу.

Лицо Пентесилеи открылось, и целую минуту бог в изумлении пялился на неё.

— Куколка, что и говорить. И сохранилась отменно: узнаю работу Афины. После стольких дней — ни единого пятна. Смотри-ка, даже румянец на щёчках. Ты не против, если я загляну под эту тряпку: хотелось бы грудь оценить…

— Только тронь её или саван, — промолвил Ахилл, — и я тебя прикончу.

Гефест примирительно воздел руки.

— Да ладно, ладно, я же из чистого любопытства…

И хлопнул в ладоши.

— Сначала — еда. Потом обсудим, как нам оживить твою милую.

Золотые прислужницы молча повиновались; вскоре на круглом столе, окружённом пухлыми ложами, появились большие кубки с вином и блюда с горячими яствами. Быстроногий ахеец и волосатый Гефест с охотой набросились на угощение, надолго забыв о разговорах. Разве что в очередной раз требовали добавки или же просили друг у друга передать через стол общую чашу.

Первым делом, для возбуждения аппетита, подали дымящуюся жареную печень, завёрнутую в кишки молодого барашка, — излюбленную закуску Пелида. Следом — запечённого целиком поросёнка с начинкой из маленьких птичек, изюма, каштанов, яичных желтков и мяса с пряностями. Затем на столе возникла свинина, тушенная в кипящем яблочно-грушевом соусе. А служанки-машины продолжали вносить изысканные кушанья, такие как жареную матку самки кабана и маслины с давленым нутом. Венцом обеда стала гигантская рыба, запечённая до хрустящей коричневой корочки.

— Поймана в сеть в озере самого Зевса, на вершине Олимпа, — похвастался бог огня с набитым ртом.

В перерывах между блюдами едоки лакомились россыпью плодов, орехов и засахаренными фруктами. Искусственные девушки ставили чаши со смоквами, горы миндаля на подносах, сочные финики, тяжёлые плитки вкуснейшего медового пирога (Ахиллесу лишь единожды доводилось попробовать нечто подобное — в гостях, в Афинах). Последним был излюбленный десерт Агамемнона, Приама и прочих царей над царями — сладкая ватрушка.

После пира золотые прислужницы начисто вытерли стол и полы, спеша подать новые бочонки с вином — по меньшей мере десяти сортов — и двуручные кубки. Желая оказать гостю честь, Гефест лично смешивал напитки с родниковой водой и протягивал огромные чаши.

Бог-карлик и богоподобный человек пили около двух часов, и ни один из них не впал в состояние, которое на языке Ахилла именовалось пароинией — «помешательством на почве опьянения».

Мужчины по большей части хранили молчание, а золотые обнажённые прислужницы их развлекали: выстраивались в линию и чувственно танцевали вокруг стола — искушённый эстет вроде Одиссея наверняка употребил бы здесь слово комос.

Настало время поочерёдно воспользоваться уборной пещеры. Когда новоявленные товарищи опять налегли на вино, сын Пелея сказал:

— Ну как, уже ночь? Не пора перенести меня в чертоги Целителя?

— А с чего ты взял, сынок мокрогрудой Фетиды, что лазарет на Олимпе вернёт эту смазливую сучку к жизни? Баки с червями предназначены для воскрешения бессмертных, а не кратковечной потаскушки, будь она хоть трижды раскрасавицей.

Ахиллес до того увлёкся выпивкой, что пропустил оскорбление мимо ушей.

— Афина сама обещала… Не соврала же она.

— Светлоокая только и делает, что врёт напропалую, — хмыкнул Гефест, подняв огромный двуручный кубок и сделав несколько щедрых глотков. — Несколько дней назад, помнится, ты слонялся у подошвы Олимпа, швырял камнями в непробиваемую эгиду Зевеса и с воем вызывал Афину на смертный бой, мечтая пронзить её аппетитную сиську острым копьём, как ты обошёлся с этой амазонкой. Что изменилось, о благородный мужеубийца?

Быстроногий нахмурился.

— В истории нашей троянской осады было много… сложного. Тебе не понять, калека.

— За это надо выпить, — рассмеялся покровитель огня и снова взялся за ручки сияющего кубка.

И вот хозяин с гостем собрались в путь. Ахиллес облачился в доспехи, подпоясался наточенным на шлифовальном камне Гефеста мечом, поднял начищенный до блеска щит и направился было к Пентесилее, когда хромоногий бог произнёс:

— А вот её лучше оставить.

— Ещё чего, — возмутился Пелид. — Оставить! Ради кого же я всё это затеял?

— Мы же не знаем, сколько и какая там выставлена охрана, — пояснил олимпийский кузнец. — А вдруг придётся сражаться с целой фалангой? Амазонка на плече станет лишней обузой. Или ты хочешь использовать её прекрасное тело как щит?

Мужеубийца задумался.

— Здесь ей ничто не повредит, — прибавил Гефест. — Раньше у нас водились тараканы, крысы, летучие мыши, но я очистил от них пещеру: создал механических кошек, соколов и богомолов.

— Да, но…

— Если на горизонте будет чисто, мы за три секунды квитнемся обратно и захватим труп. А покуда за ней присмотрят мои золотые девочки.

Мастер щёлкнул мясистыми пальцами. Металлические прислужницы тут же встали на страже у тела Пентесилеи.

— Теперь готов?

— Да.

Ахилл вцепился в покрытое частыми шрамами предплечье бога, и оба мгновенно пропали.

В чертогах Целителя всё было тихо. Ни одного бессмертного стражника. Мало того, к изумлению самого Гефеста, пустовали даже многочисленные стеклянные цилиндры. Этой ночью бессмертные здесь не лечились и не восстанавливались. На всём огромном пространстве, освещённом лишь тусклыми жаровнями да лиловым мерцанием из булькающих баков, не оказалось ни души, не считая хромого Гефеста и быстроногого мужеубийцы, который шагал, прикрываясь щитом.

И вот из полумрака неожиданно явился Целитель.

Сын Пелея вскинул свой щит ещё выше.

Когда светлоокая богиня говорила ему: «Прикончи Целителя — огромную, похожую на сороконожку тварь, безглазую и со множеством рук. Разрушь без остатка всё, что найдётся в том зале», — Ахиллес не принял сравнения с безобразным насекомым всерьёз, приняв его за обыкновенную брань.

Существо и впрямь напоминало сороконожку, только тридцати футов ростом; многочленное тело мерно раскачивалось, не спуская с незваных гостей чёрных глаз, опоясавших его верхний сегмент. Среди несметных усиков-щупалец и составных конечностей примерно с полдюжины веретенообразных рук шевелили паучьими пальцами. На длинных ремнях и полосах чёрной кожи, обвивших подвижный торс, висели самые разные инструменты.

— Эй, Целитель, — позвал Гефест, — а где все?

Гигантская сороконожка покачалась из стороны в сторону и, помахав руками, вдруг разразилась неразборчивым треском, донёсшимся сразу из нескольких невидимых глазу ртов.

— Ясно тебе? — спросил хромоногий у своего товарища.

— Что ясно? Я слышал шум, как будто ребёнок воткнул пустые ножны между спицами колесницы.

— Да нет же, он изъясняется на отличном греческом языке, — возразил кузнец. — Просто слишком быстро. Будь повнимательней, вот и всё. — Тут он опять обратился к Целителю: — Уважаемый, мой смертный друг не разобрал твоих слов. Не мог бы ты повторить?

— СогласноприказувладыкиЗевсаникогоизкратковечныхнедол-жнопомещатьвцелебныерезервуарыбезеголичногораспоряжения. Глав-ныйбогихозяингромовержецисчезиниктонеможетегонайти. Пос— колькуЦелительобязанповиноватьсялишьЗевсунаОлимпе, янемогу-позволитьсмертномуздесьнаходиться, покаповелительмолнийневернет-сянасвойпрестол.

— Теперь дошло? — обратился Гефест к Ахиллесу.

— Э-э-э… Типа того, что эта тварь слушает одного Кронида и не разрешит положить Пентесилею в синюю воду без его личного приказа?

— Точно.

— Я могу раздавить букашку-переростка, — процедил Пелид.

— Может, и так, — кивнул хромоногий. — Хотя кое-кто поговаривал, будто Целитель куда бессмертнее нас, олимпийских выскочек. Но если его убить, амазонка уже никогда не воскреснет. Он один умеет управляться с этой техникой и командовать синими червями, которые участвуют в лечении.

— Ты же мастер, — сказал мужеубийца, постукивая мечом по золотому ободу щита. — Сам как-нибудь разберёшься.

— Хрена с два, — огрызнулся карлик. — Нам, бывшим постлюдям, такие игрушки даже не снились. Никогда не понимал этих квантовых штучек… Но если бы даже понял, я не заставил бы синих червей работать. Полагаю, они подчиняются исключительно телепатическим сигналам сороконожки.

— Насекомое говорило, что повинуется только Зевсу на Олимпе … — Судя по голосу, Ахиллес был готов потерять терпение и прикончить на месте бога огня, огромную букашку, а также любого бессмертного, который подвернётся под горячую руку. — Кто ещё может ему приказать?

Гефест нахально осклабился.

— Великий Крон. Тот самый, заточённый в пучину Тартара вместе с другими титанами. Так что во всей вселенной один Громовержец и в силах отдавать Целителю распоряжения.

— Ну и где он, ваш Зевс?

— Никто не знает! — рявкнул кузнец. — А пока его нет, олимпийцы перегрызлись между собой за власть. Основная борьба сосредоточилась на Земле Илиона: кто-то поддерживает осаждающих, кто-то сражается за троянцев, а на вулкане сегодня затишье, поэтому я и попёрся на долбаный склон проверять этот чёртов эскалатор.

— Зачем же Афина дала мне богоубийственный нож и велела прирезать Целителя, как только Пентесилея воскреснет? — воскликнул быстроногий.

Гефест округлил глаза и глухо, недоумённо повторил:

— Прирезать Целителя? Понятия не имею, откуда у неё такие желания. Задумала, наверное, что-нибудь. Очередное безумство. Без этой сороконожки от баков никакого проку… И всё наше бессмертие — псу под хвост. Нет, мы прожили бы очень долго, но в страшных мучениях, сын Пелея, без наноомоложивающих процедур.

Ахиллес уверенно подошёл к Целителю; глаза героя пылали сквозь дыры в сияющем боевом шлеме над прославленным щитом.

— Я заставлю эту тварь активировать баки для Пентесилеи, — произнёс ахеец, доставая клинок.

Кузнец устремился вперёд и поймал Пелида за локоть.

— Не выйдет, мой кратковечный друг. Поверь на слово, смерти он не боится, а повинуется только Зевсу. Без хренова Целителя голубые черви не станут работать. Без долбаных голубых червей баки не стоят ломаного гроша. Без треклятых баков твоя сукина дочь амазонка останется мёртвой, мать её, навсегда.

Быстроногий гневно стряхнул руку бога.

— Букашке… придётся… воскресить мою Пентесилею.

В голове героя всё ещё звучал приказ Афины убить Целителя. «Что затевает эта бессмертная сучка? Решила меня использовать? Зачем? Она же не сумасшедшая и явно не собирается…»

— Тебе не испугать сороконожку, Пелеев сын. Можешь прикончить насекомое, но тогда уж точно не увидишь свою возлюбленную царицу живьём.

Ахиллес отошёл от бессмертного карлика, обогнул великана Целителя и грянул красивым щитом (со всеми его концентрическими окружностями, полными символов) по прозрачному пластику гигантского резервуара. Эхо удара прокатилось под сумрачными сводами чертогов.

Мужчина метнулся обратно к Гефесту.

— Ну хорошо. Букашке нужен приказ Кронида. Так отведи меня к нему!

Покровитель огня засмеялся, но быстро умолк, заметив, как сверкают очи ахейца сквозь дыры в шлеме.

— Ты что, серьёзно? Думаешь, сам Громовержец, Отец всех бессмертных, покорится воле кратковечного?

— Где Зевс?

— Говорю же, никто не знает, — пробормотал кузнец и побрёл, приволакивая больную ногу, к высоким дверям.

Снаружи ярко полыхали молнии. Эгида искрилась под натиском пыльной бури. В пещеру хлынули потоки серебристого света, чётко прорисовав чёрные колонны, вырубленные из камня.

— Тучегонителя нет уже более двух недель, — прокричал Гефест, обернувшись через плечо, и задумчиво потянул рукой косматую бороду. — Ходят упорные слухи, что тут не обошлось без проделок Геры. С неё станется упрятать мужа в бездну Тартара, к изгнанным родителям Крону и Рее.

— Ты сумеешь его найти? — Ахиллес равнодушно отвернулся от Целителя, сунул меч за широкий пояс и закинул тяжёлый щит на спину. — Доставишь меня к Зевсу?

Хромоногий изумлённо присвистнул.

— А если он и правда в Тартаре? Хочешь сказать, ты и туда пойдёшь, только бы заставить Владыку Владык исполнить твою бренную волю? Из всего пантеона первичных богов лишь одно существо может знать, где скрывается Зевс, и на Красной планете лишь его ужасная сила способна низвергнуть нас в беспросветную бездну. Ты в самом деле готов идти до конца?

— Ради моей амазонки я с радостью полезу к смерти в зубы и вырвусь обратно, — вполголоса ответил человек.

— Да, но Тартар тысячекратно хуже мрачных чертогов Аида, Пелеев сын.

— Веди меня к этой самой «ужасной силе», — приказал ахеец, недобро засверкав очами сквозь прорези в шлеме.

Долгое время олимпиец негромко сопел и рассеянно поглаживал спутанную бороду, глядя куда-то в пустоту. Потом резко выпрямил согбенную спину и проворнее, чем от него можно было ожидать, похромал к Ахиллу.

— Будь по-твоему.

Бог огня сомкнул мозолистые ладони вокруг человеческого предплечья.

44

Харман вовсе не собирался спать. Утомлённый донельзя, он согласился лишь подкрепиться вкуснейшей горячей похлёбкой, пока Просперо, утопая в мягком кресле, читал огромный том в потрёпанном кожаном переплёте.

Когда мужчина собрался с духом и повернулся к старцу с твёрдым намерением ещё раз решительно попросить его о возвращении в Ардис, маг растворился в воздухе вместе с книгой. Несколько минут возлюбленный Ады сидел за столом, едва сознавая, что едет по воздуху в девяти сотнях футов над зелёным растительным пологом, едет в поскрипывающем канатном вагоне величиной с дом. А затем решил «на всякий случай заглянуть наверх», через силу поднялся по спиральной железной лестнице, примерно минуту стоял на пороге, глядя на большую кровать, — и вдруг повалился туда ничком.

Когда он проснулся, была уже ночь. Луна и кольца струили в комнату необычайно яркий свет, так что казалось, на бронзе и бархате лежали полосы густых белил. Раздвинув прозрачные двери, Харман ступил на террасу.

Несмотря на высоту над землёй и постоянный бриз (вагон ведь перемещался), мужчина едва не захлебнулся жарким и влажным воздухом, пропитанным живыми запахами джунглей. Кольца и луна, созревшая на три четверти, молочной белизной омывали почти ничем не нарушаемый полог сочной листвы. Время от времени снизу долетали странные звуки, прорезаясь даже сквозь мерный гул маховиков и скрежет бесконечного троса. Харман внимательно посмотрел на экваториальное и полярное кольца: не мешало бы разобраться в обстановке.

От первой станции вагон поехал на запад — невольный пассажир мог поклясться в этом. И вот примерно десять часов спустя (по крайней мере столько он проспал) канатная дорога вела уже на север-северо-восток. На юго-западном горизонте мерцал озарённый лунным светом пик Эйфелевой башни — судя по всему, последней, где побывал летающий дом, а с противоположной стороны надвигалась ещё одна: до неё оставалось менее двадцати миль на северо-восток. Видимо, пока мужчина предавался грёзам, вагон успел поменять направление у какой-нибудь развилки. Харман, конечно, не мог похвастать блестящими успехами в области географии и уж точно не представлял себе, какой именно субконтинент в форме наконечника стрелы находится там, внизу, к югу от так называемой Азии. Старательный самоучка, нахватавшийся обрывочных сведений из прочитанных книг, несколько месяцев назад избранник Ады был единственным «старомодным» человеком на Земле, который хоть как-то разбирался в этом вопросе (во всяком случае, догадывался, что Земля имеет форму шара), — но и его убогих картографических познаний хватило, чтобы сообразить: если Просперо говорил правду и цель путешествия — место пересечения Атлантической Бреши, протянувшейся вдоль сороковой параллели, с европейским побережьем, то подвесной дом плывёт не в том направлении.

Впрочем, какая разница. Харман ведь не собирался терять недели, а то и месяцы, без толку болтаясь в воздухе. Ада ждала его немедленно.

Похищенный принялся мерить шагами балкон, то и дело хватаясь за перила, стоило вагону покачнуться. Только на третьем круге он заметил над ними железную лестницу. Харман подпрыгнул, вцепился в перекладину и повис над головокружительной пустотой и зелёным навесом джунглей.

Лестница вывела на плоскую крышу.

Мужчина осторожно встал на ноги, раскинув для равновесия руки: канатная дорога как раз повела вверх, навстречу мигающим огням новой башни. До неё оставалось десять миль пути, а вдали, на горизонте, ярко сверкали при свете колец и луны снежные пики горной гряды.

Величие этой ночи и ощущение скорости ударили в голову, точно бодрящий хмель. И тут Харман кое-что заметил. На расстоянии трёх футов перед вагоном картина ночного неба и джунглей как-то странно расплывалась. Девяностодевятилетний прошёл на самый край и как можно дальше вытянул руку.

Впереди обнаружилось не очень мощное защитное поле: пальцы прошли сквозь него, словно через упругую полупроницаемую мембрану на входе в лазарет орбитального острова. Рука ощутила настоящую силу ветра, способного вывернуть запястье. Эта штука ехала куда быстрее, чем предполагал единственный пассажир.

Около получаса мужчина бродил по крыше, слушал пение тросов, смотрел, как приближается следующая башня и строил невероятные планы возвращения к Аде. После чего, перебирая руками, спустился по лестнице, запрыгнул на балкон и вошёл в дом.

Просперо ждал его на первом этаже. Маг уютно покоился в том же кресле, закинув ноги на оттоманку, с раскрытым фолиантом на коленях и тяжёлым посохом под рукой.

— Что тебе от меня нужно? — спросил Харман.

Старец поднял голову.

— Мой юный друг, я вижу, твои манеры столь же оставляют желать лучшего, как и облик нашего общего знакомого Калибана.

— Чего ты хочешь-то? — повторил мужчина, невольно сжимая кулаки.

— Пора вам выступить на войну, о Харман из Ардиса.

— Выступить на войну?

— Да. Пробило время сражаться. Всему твоему виду, роду, племени. Тебе.

— О чём ты толкуешь? С кем сражаться?

— Правильней было бы сказать: с чем, — ответил Просперо.

— Если ты про войниксов, то мы уже бьёмся с ними. Я ведь и прилетел к Золотым Воротам не только ради Никого, но и думая пополнить запас оружия.

— Нет, не с войниксами, — промолвил маг, — и не с калибано. Хотя этим жалким рабам было велено истребить весь ваш род и племя, их дни сочтены. Я говорю о настоящем Враге.

— Сетебос? — промолвил Харман.

— О да. — Морщинистая ладонь опустилась на широкую страницу, Просперо положил засушенный длинный лист вместо закладки, бережно закрыл том и поднялся, опершись на посох. — Сетебос, многорукий, словно каракатица, в конце концов явился в мир, принадлежащий вам и мне.

— Знаю. Даэман видел эту тварь в Парижском Кратере. Сетебос оплёл голубой ледяной паутиной весь узел и дюжину прочих, в том числе Чом и…

— А известно ли вам, для чего многорукий пришёл на Землю? — вмешался маг.

— Нет, — покачал головой девяностодевятилетний.

— Чтобы подкормиться, — глухо сказал седовласый старец. — Чтобы есть.

— Нас, что ли?

Вагон замедлил ход, подпрыгнул, на секунду вписался в очередную башню, покачнулся и под лязг шестерёнок поехал дальше на восток.

— Так Сетебос явился поедать нас? — снова спросил муж Ады.

Просперо улыбнулся.

— Не то чтобы… Не совсем.

— И что это, мать твою, значит?

— А то и значит, мой юный Харман. Сетебос — упырь. Наш многорукий друг питается остатками страхов и боли, тёмной мощью внезапного ужаса и горькими соками скоропостижных смертей. Поскольку память о подобных кошмарах залегает в почве вашего мира (любого разумного мира, где войны — обычное дело), как нефть или каменный уголь, дикая сила Потерянной Эпохи дремлет под землёй, дожидаясь своего часа.

— Не понимаю.

— Иными словами, этот пожиратель вселенных, этот гурман тёмных веков Сетебос откладывает яйца в захваченных факс-узлах, законсервированных с помощью голубого, как ты выражаешься, льда. Скоро его семя расползётся по планете, выкачивая из неё тепло, подобно суккубу, пьющему дыхание спящей души. На вашей истории, на вашей памяти он разжиреет, словно клещ-кровосос.

— Всё равно не понимаю, — упёрся супруг Ады.

— Это сейчас его гнёзда в Парижском Кратере, в Чоме и прочих захолустных уголках, в которых вы, люди, только и делали, что веселились и спали, прожигая никчёмные жизни, — пояснил маг. — А питаться он будет при Ватерлоо, Хо Тепсе, Сталинграде, Граунд Зеро,[68] Курске, Хиросиме, Сайгоне, Руанде, Кейптауне, Монреале, Геттисберге, Эр-Рияде, Камбодже, Чанселлорсвилле, Окинаве, Тараве, Ми-Лае, Берген-Бельзене, Аушвице, на берегах Соммы… Названия тебе хоть что-нибудь говорят?

— Нет.

Старец в синем халате вздохнул.

— Вот она, ваша беда, Харман. Пока кто-то из вас не возвратит утраченную память расы, землянам не постичь и не одолеть Сетебоса. Да вы и себя-то познать не сумеете.

— А тебе что за горе, Просперо?

Маг испустил ещё один вздох.

— Как только многорукий пожрёт человеческие страдания и память мира, тот сохранит свою физическую оболочку, но будет уже духовно мёртв для всякого разумного существа… включая меня самого.

— Духовно мёртв? — переспросил мужчина.

«Дух», «духовный», «духовность» — время от времени эти слова попадались ему в «проглоченных» и прочитанных книгах. Расплывчатые, тёмные понятия из давнего прошлого, что-то из области религий и привидений, они бессмысленно сотрясали воздух, звуча из уст голограммы аватары земной логосферы — напыщенного набора старинных компьютерных программ и протоколов связи.

— Духовно мёртв, — повторил маг. — В психическом, философском, органическом смысле. На квантовом уровне всякий живущий мир сохраняет записи наиболее сильных волнений, испытанных его обитателями: любви, надежды, страха, гнева. Это как опилки магнитного железняка, которые льнут к северному либо к южному полюсу. Полюса могут меняться местами, путаться, исчезать, но записи остаются. Возникшее в итоге силовое поле, столь же реальное, хотя и много хуже поддающееся измерению, нежели магнитосфера планеты с вращающимся горячим сердечником, защищает её от самых жестоких влияний космоса. Так память о страданиях и боли оберегает будущее любой разумной расы. Теперь до тебя доходит?

— Нет, — честно признался Харман.

Просперо пожал плечами.

— Тогда поверь на слово. Если желаешь когда-нибудь увидеть Аду невредимой, тебе придётся научиться… многому. Возможно, чересчур многому. Но тогда ты по крайней мере сумеешь вступить в сражение. Полагаю, надежды уже не осталось (трудно рассчитывать на победу, когда сам Сетебос берётся сожрать память целого мира), зато мы не сдадимся без боя.

— Ну а тебе-то какая разница, что с нами станется? Или с нашими воспоминаниями? — осведомился девяностодевятилетний.

Маг тонко улыбнулся.

— За кого ты меня принимаешь? По-твоему, я — уцелевшая функция электронной почты, иконка древнего Интернета, только в халате и с палкой?

— Не знаю, мне по барабану, — отозвался Харман. — Голограмма ты и больше никто.

Старец шагнул вперёд и влепил мужчине крепкую пощёчину.

Тот ахнул, отшатнулся, прижав ладонь к пылающей щеке, и снова непроизвольно сжал кулаки.

Просперо с ухмылкой вытянул перед собою посох.

— Даже не думай об этом, Харман из Ардиса, если не хочешь очнуться на жёстком полу десять минут спустя с такой головной болью, какая тебе и не снилась.

— Я хочу домой, к Аде, — медленно проговорил пленник.

— Скажи, ты уже пытался разыскать её с помощью своих функций?

Мужчина удивлённо моргнул.

— Да.

— И как, получилось? Прежде, в джунглях, или здесь, в вагоне?

— Нет.

— И не получится, пока ты не изучишь все прочие врождённые функции, — промолвил старик, возвращаясь к излюбленному креслу и осторожно опускаясь на мягкое сиденье.

— Прочие врождённые… — Харман запнулся. — В каком смысле?

— Сколько функций ты уже освоил? — поинтересовался маг.

— Пять штук, — ответил девяностодевятилетний.

Одна из них, поисковая, была известна людям испокон веков, ещё трём научила товарищей Сейви; пятую супруг Ады открыл сам.

— Перечисли.

Мужчина возвёл глаза к потолку.

— Поисковая функция, включая хронометр… Ближняя, дальняя, общая сеть и «глотание» — чтение посредством руки.

— Хорошо ли ты разобрался в общей сети, Харман из Ардиса?

— Не совсем.

Мужчину испугали слишком большие потоки информации, слишком широкий «диапазон», как выразилась покойная Сейви.

— А ты уверен, что люди старого образца — настоящие «старомодные» люди, ваши недоделанные, неусовершенствованные предки — владели всем этим добром?

— Ну… я не знаю…

По правде сказать, он об этом и не задумывался.

— Нет, не владели, — бесстрастно изрёк Просперо. — Вы — плод четырёх тысяч лет генно-инженерных забав и нанотехнического монтажа. Как ты обнаружил «глотание»?

— Я просто прикидывал так и этак, тасовал воображаемые квадраты, круги, треугольники, пока не сработало.

— Это ты сказал Аде и остальным, — возразил маг. — Мне-то известно, что это неправда. Как было на самом деле?

— Я увидел код во сне, — признался Харман.

Столь непонятным, драгоценным переживанием он и впрямь ни с кем не делился.

— Да, грёзу навеял сам Ариэль, когда иссякло наше терпение. — На тонких губах старика вновь заиграла усмешка. — Разве тебе не любопытно, сколько функций носит каждый «старомодный» в своей крови, в клетках тела и мозга?

— М-м-м… больше пяти? — предположил собеседник.

— Сотню, — промолвил Просперо. — Ровно сотню.

Мужчина порывисто шагнул к нему.

— Покажи!

Хозяин разрушенного орбитального острова покачал головой:

— Не могу. И не стал бы. Но ты обязательно всё узнаешь по пути.

— Мы едем не в ту сторону, — заметил девяностодевятилетний.

— Что?

— Ты говорил, что Эйфелева дорога доставит нас к началу Атлантической Бреши, на европейское побережье, а вагон плывёт на восток, прочь от Европы.

— У третьей башни повернём на север. А что, не терпится?

— Конечно.

— Напрасно торопишься, — обронил маг. — Обучение произойдёт во время странствия, а не после. О, тебя ожидает преображение из преображений. И будь уверен, тебе бы вряд ли пришёлся по вкусу короткий путь: над ущельями древнего Пакистана, через афганскую пустыню, к югу вдоль Средиземного Бассейна и над болотами Сахары.

— Почему? — поднял брови Харман.

Однажды в обществе Даэмана и Сейви он пролетел на восток над Атлантикой и упомянутыми топями Сахары, а потом пересёк на вездеходе иссохшее дно Средиземного Бассейна. Места знакомые, чего бояться? К тому же мужчине было интересно посмотреть — до сих пор ли над Храмовой горой Иерусалима восходит к небу синий тахионовый луч, заключавший в себе, по словам Сейви, кодированную информацию обо всех её современниках, живших четырнадцать веков назад.

— Калибано вырвались на свободу, — сообщил Просперо.

— Как, они покинули Бассейн?

— Говорю тебе, тварей уже ничто не держит. В мире начинается полный беспредел.

— Тогда куда же мы направляемся?

— Спокойствие, Харман из Ардиса, только спокойствие. Завтра пересечём горный хребет — пожалуй, эта часть путешествия покажется тебе особенно занимательной. Потом направимся в Азию, где ты, возможно, узришь творения великих покойников, и уж тогда — на запад, только на запад. А Брешь подождёт.

— Слишком долго, — посетовал мужчина, расхаживая по комнате. — Слишком долго. Функции не работают, я даже не представляю, как там Ада. Мне нужно назад. Мне нужно вернуться домой.

— Ах вот оно что, тебя интересует: как дела у супруги? — без улыбки спросил маг и указал на красную полосу ткани, расстеленную на красной кушетке. — Возьми посмотри. Но лишь один раз.

Харман нахмурился, повертел повязку в руках.

— Туринская пелена? — Он с удивлением уставился на красную (а не рыжевато-коричневую, как обычно) ткань и странную вышивку из микросхем.

— Существует несметное множество туринских приёмных устройств, — пояснил седовласый старец. — И столько же передатчиков информации, сколько людей на свете.

Возлюбленный Ады покачал головой.

— Мне сейчас не до Трои с Агамемноном. Я не в настроении развлекаться.

— Эта пелена не показывает историю Илиона, — произнёс Просперо. — Из неё ты узнаешь судьбу своей милой. Попробуй.

Мужчина откинулся на кушетке, дрожащими руками расправил на лице алую ткань, коснулся вышивки на лбу и закрыл глаза.

45

«Королева Мэб» летела навстречу Земле, а следом тянулся хвост из ядерных вспышек: каждые полминуты корабль выстреливал по ядерной бомбе величиной с банку из-под «кока-колы», сила взрыва толкала буферную плиту обратно к корме тысячефутовой посудины, гигантские поршни и цилиндры в машинном отделении совершали возвратно-поступательные движения и выталкивали новый заряд.

Манмут наблюдал за происходящим по кормовому видеоканалу.

— Если кто-нибудь на Земле ещё не догадывался о нашем приближении, то теперь уже знают все, — поделился он мыслями с Орфу по личному лучу.

Друзья как раз поднимались к носу корабля (а может, и опускались, учитывая завершающую фазу полёта) на самом просторном лифте: впервые за время путешествия их обоих пригласили на мостик.

— По-моему, так и было задумано, — отозвался иониец.

— Похоже. Но не до такой же степени. Утонченнее нас только клизма. Это всё равно что открыть в палате для желудочников платный клозет, всё равно что…

— Ближе к делу. Куда ты клонишь? — пророкотал Орфу.

— Слишкомуж это всё нарочито, — буркнул маленький европеец. — Слишком броско. Слишком дорого… Дизайн корабля середины двадцатого века, я тебя умоляю! Ядерные бомбы, баночный завод «Кока-Кола» образца тысяча девятьсот пятьдесят девятого года…

— Ну и? — перебил его краб.

Прежде он бы направил на друга по меньшей мере несколько видеокамер и глаз на органических стебельках. К сожалению, их до сих пор не смогли заменить, ведь оптические нервы выгорели дотла.

— Так и тянет предположить, что вместе с нами летят не столь заметные корабли моравеков, использующие технологию невидимости, — передал Манмут.

— И у меня появлялись подобные догадки, — ответил иониец.

— Раньше ты об этом даже не заикался.

— Ты тоже, — напомнил Орфу.

— Интересно, почему молчат Астиг-Че и другие первичные интеграторы? — произнёс капитан подлодки. — Уж мы-то имеем право знать, если летим во главе настоящего флота в качестве мишени-приманки.

Гигантский краб ответил инфразвуковыми раскатами, которые заменяли на личном луче пожатие плечами.

— А что изменилось бы? Когда Земля нанесёт удар и пробьёт нашу скромную силовую защиту, нам с тобой будет уже не до жалоб.

— Кстати о Земле: за эти полмесяца голос из орбитального города ещё что-нибудь провещал?

Манмут говорил о мазерной передаче, направленной точно на «Королеву Мэб». Послание было более чем лаконично. «Доставьте ко мне Одиссея», — только и повторял женский голос, опять и опять в течение двадцати четырёх часов, а затем так же резко умолк, как и включился.

— Я проверял каналы поступающей информации, — промолвил иониец. — В последнее время — ничего новенького.

Лифт зажужжал и остановился. Двери широко разъехались. Впервые со времени пребывания на Фобосе друзья ступили на мостик.

Над круглым мостиком диаметром тридцать метров раскинулся купол с толстыми стёклами и голографическими экранами вместо окон. С точки зрения космической техники, увиденное почти порадовало маленького европейца. Разумеется, корабль, доставивший их с Орфу, покойными Коросом III и Ри По на Марс, опережал «Королеву Мэб» на несколько веков: солнечный парус из борволокна, разгон до одной пятой скорости света за счёт магнитных ножниц, реактивные двигатели, прочие современные устройства… Но и это атомное судно в диковинном ретро-стиле смотрелось очень… как бы точнее выразиться… правильно. Ни тебе виртуальных панелей управления, ни станций мгновенного подключения: более дюжины техников-моравеков сидели в допотопных креслах, приспособленных для ускорения, перед ещё более архаическими станциями наблюдения из металла и стекла. Настоящие переключатели, тумблеры, наборные диски (диски!) — подлинное пиршество для глаз и видеокамер. Днище казалось выполненным из текстурированной стали, словно только что извлечённой из боевого корабля эпохи Второй мировой войны.

У центрального навигационного стола стояли Астиг-Че, главный первичный интегратор с Европы, генерал Бех бин Адее — представитель боевых моравеков Пояса, каллистянский штурман Чо Ли (чересчур похожий обликом и голосом на погибшего Ри По, так что Манмуту даже становилось не по себе в его обществе), Сума Четвёртый — крепко сложенный мухоглазый ганимедянин в панцире из углепласта, — и паукообразный Ретроград Синопессен.

Европеец приблизился и взлетел на металлический уступ, позволяющий низкорослым моравекам глядеть сверху вниз на блестящую столешницу.

— Осталось менее четырнадцати часов, прежде чем мы окажемся на нижней земной орбите, — проговорил Астиг-Че, не теряя времени на приветствия или обычную преамбулу. Манмуту, с его слухом, поднаторевшим в древней культурной истории, тут же пришёл на ум знаменитый актёр Потерянной Эпохи. Голос, поразительно напоминающий речи Джеймса Мейсона,[69] звучал невозмутимо, плавно, однако по-деловому. — Пора принимать решение, как же нам следует поступить.

Первичный интегратор предпочёл говорить вслух вместо того, чтобы воспользоваться общей линией. В помещение накачали нормальное земное давление: оно особенно подходило европейцам, да и прочие моравеки спокойно его переносили. Громкая речь придавала встрече более доверительный характер, нежели болтовня по общей линии, но и не намекала на личные секреты, как личный луч.

— Женщина, которая требовала доставить Одиссея, ещё как-то напоминала о себе? — спросил Орфу.

— Нет, — как всегда мелодичным, тонким голоском ответил Чо Ли, грузный штурман со спутника Каллисто. — Однако мы направляемся именно туда, откуда поступили сигналы.

Чо Ли пробежал манипулятором-щупальцем по карте, и над столом появилась крупная голограмма Земли. Вокруг ярко светились кольца; бесчисленные искорки перемещались с запада на восток вдоль экватора и с севера на юг вдоль колец.

— Изображение даётся в реальном времени, — промолвила крохотная серебряная коробочка на тонких паучьих лапках, заключавшая в себе амальтеянина по имени Ретроград Синопессен.

— Я, конечно, способен считывать информацию с общей линии, — вмешался иониец. — И вас я «вижу» благодаря отражённым радиолокационным сигналам и инфракрасным сканерам. Однако на голограмме могу кое-чего и не разглядеть, потому как слепой, и всё такое.

— А я тебе всё расскажу, — вызвался Манмут.

И подключив друга к личному лучу для высокоскоростной передачи информации в сжатом виде, принялся описывать парящее над штурманским столом объёмное изображение бело-голубой планеты с яркими экваториальным и полярным кольцами, что скрещивались поверх океанов и облаков. Отдельные объекты, из которых они, эти кольца, состояли, блестели на фоне чёрного космоса.

— Какое увеличение? — осведомился краб.

— Не более десяти, — промолвил Синопессен. — Уровень слабого бинокля. Мы приближаемся к орбите земного спутника, хотя Луна и находится сейчас по ту сторону планеты от нас. Скоро прекратим взрывать ядерные бомбы и перейдём на ионный двигатель. Незачем напрашиваться на лишние неприятности. Скорость уже упала до десяти километров в секунду и продолжает снижаться. Полагаю, в последние два дня вы испытали на себе одну целую двадцать пять сотых земного притяжения.

— А как Одиссей перенёс дополнительную нагрузку? — полюбопытствовал Манмут.

Он целую неделю не видел единственного оставшегося человека на борту «Королевы Мэб». Европеец надеялся, что Хокенберри квитируется обратно, однако по сей день этого не произошло.

— Прекрасно, — пророкотал ганимедянин Сума Четвёртый. — Правда, почти не покидает своей каюты; впрочем, это его обычное поведение.

— Он говорил что-нибудь о послании, которое мы получили по мазеру? — продолжал иониец. — Насчёт этих слов: «Доставьте ко мне Одиссея»?

— Ничего, — откликнулся Астиг-Че. — Только сказал, что не узнаёт женский голос, что это не Афина, не Афродита и не любая другая из небожительниц, которых он встречал.

— Откуда исходил сигнал? — спросил Манмут.

Активировав яркую лазерную указку в манипуляторе, Чо Ли указал на пятнышко в полярном кольце, ползущее к южному полюсу на обратной стороне прозрачной планеты.

— Увеличить изображение, — приказал штурман искусственному интеллекту «Королевы».

Точка словно выпрыгнула из голограммы, мгновенно заместив собой Землю. Это оказался город, имеющий форму примитивной гантели; длинные стеклянные башни, шары, купола, витые шпили, арки — всё состояло из металлических брусьев, мутного оранжевого стекла и света. Манмут вкратце пересказал всё, что видит, своему другу.

— Перед нами один из крупных искусственных объектов планетарной орбиты, длиной около двадцати километров, — проговорил Ретроград Синопессен. — Его приблизительно можно сравнить с Манхэттеном до затопления. Судя по всему, внутри находится камень и тяжёлое металлическое ядро — возможно, захваченный астероид, обладающий собственным, хотя и маленьким, притяжением.

— Каким именно? — поинтересовался Орфу.

— Примерно десять сантиметров в секунду, — сказал альматеянин. — Достаточно, чтобы человек или неусовершенствованный «пост» не свалился прочь и не умчался в космос после неудачного прыжка, зато при желании мог бы парить, когда ему только вздумается.

— Довольно похоже на Фобос, я имею в виду размеры и гравитацию, — заметил капитан подлодки. — Есть хоть какие-нибудь догадки, кто там живёт или чей голос до нас долетел?

— Постлюди возвели орбитальные города более двух стандартных тысячелетий назад, — сообщил первичный интегратор Астиг-Че. — Как вам известно, моравеки считали этот вид уже вымершим: последние радиосигналы умолкли где-то в середине указанного срока, наши астрономы не видели ни одного корабля в окололунном пространстве, не наблюдали следов какой-либо деятельности на Земле, однако не исключено, что часть популяции выжила. Или переродилась.

— В кого? — спросил иониец.

Астиг-Че ответил самым что ни на есть устарелым, загадочным, но чрезвычайно выразительным человеческим жестом: пожал плечами. Манмут взялся было объяснять происходящее другу, но тот, по его словам, уже уловил движение посредством радара и чутких инфракрасных датчиков.

— Позвольте изложить последние полученные нами данные, прежде чем будет принято решение о спуске «Смуглой леди» на орбиту, — промолвил главный первичный интегратор и опустил на штурманский стол весьма человеческую с виду ладонь.

Голограмму орбитального острова сменило уменьшенное изображение Земли и Марса, связанных между собой мириадами голубых, зелёных и белых нитей. Внизу проступили туманные колонки данных. Казалось, планеты опутала сеть обезумевшего паука; вот только паутина пульсировала и росла на глазах, выпуская всё новые нити, которые точно по собственной воле спутывались крепкими узлами. Маленький европеец поспешил поделиться информацией с невидящим другом.

— Всё в порядке, — откликнулся тот. — Я подключился к банку данных. Это почти то же самое, что смотреть на графики.

— Мы с вами наблюдаем картину квантовых процессов за последние десять стандартных дней, — произнёс Чо Ли. — Нельзя не заметить, как возросли — почти на десять процентов — их активность и нестабильность. В ближайшее время наступит критическая стадия…

— Насколько критическая? — осведомился Орфу.

Астиг-Че повернулся к большому ионийцу лицом-забралом.

— Достаточно критическая. При нынешнем уровне нестабильности мы встанем перед выбором уже через неделю. Если положение ухудшится, то ещё раньше. Нельзя подвергать угрозе целую солнечную систему.

— Что ещё за выбор? — вмешался Манмут.

— Вероятно, придётся уничтожить экваториальное и полярное кольца как источник неустойчивых квантовых потоков. Возможно, прижечь вулкан Олимп и прочие квантовые узлы на Марсе, — изрёк генерал Бех бин Адее. — И если потребуется, стерилизовать Землю.

Орфу присвистнул, и купол эхом повторил этот непривычный для моравеков звук.

— А что, на «Королеве Мэб» хватит для этого боевой мощи?

— Нет, — покачал головой военный.

«Похоже, я был прав насчёт прикрытия из невидимых кораблей», — подумал капитан подлодки.

— Похоже, мы были правы насчёт прикрытия из невидимых кораблей, — передал по личному лучу Орфу.

Если бы у Манмута были веки, он заморгал бы от удивления: надо же, как совпали их мысли.

Повисла многозначительная тишина. Примерно минуту никто из шестерых моравеков, собравшихся за навигационным столом, не проронил ни слова и не воспользовался личной связью.

— Мы вам ещё не всё рассказали, — в конце концов промолвил Сума Четвёртый.

Высокий ганимедянин в панцире из углепласта потянулся к управляющему устройству и возвратил увеличенное изображение земной поверхности. Маленький европеец мгновенно узнал острова бывшей Британии (о, Шекспир!), и вот уже перед ним распростёрся весь европейский континент. Голокуб заполнили две картинки. На первой был довольно странного вида город, возведённый вокруг чёрного кратера, на второй, по всей видимости, он же, только густо опутанный голубой сетью, не слишком отличающейся от квантовых нитей, соединивших Землю и Марс. Манмут поведал товарищу о загадочной синеватой массе.

— И что это за фигня? — осведомился Орфу.

— Неизвестно, — отозвался Сума Четвёртый, — однако стандартную неделю назад её здесь не было. Судя по географическим координатам, когда-то на этом месте находился город Париж, столица древнего государства под названием Франция. Возле старинного кратера от чёрной дыры, там, где наши астрономы наблюдали примитивную, но заметную деятельность «старомодных» людей, теперь вырос этот голубой купол в окружении шпилей и спутанных нитей.

— Кто бы мог сплести такую паутину? — спросил капитан «Смуглой леди».

— Опять же неизвестно, — проговорил Сума Четвёртый. — Но мы провели кое-какие измерения…

На этот раз гигантский краб не засвистел, а вот у Манмута возникло такое желание. Температура в опутанных голубой сетью областях Парижа упала до ста градусов ниже нуля по Цельсию, меж тем как буквально в нескольких метрах Земля сохраняла естественную для данного региона и времени года теплоту. А ещё чуть далее можно было плавить свинец.

— Это какое-то явление природы? — высказался маленький европеец. — Какая-нибудь аномалия из Безумных Времён, вызванная шальными опытами «постов» над экологией и формами земной жизни?

— Ничего подобного мы до сих пор не замечали, — возразил Астиг-Че. — А ведь астрономы Консорциума беспрерывно вели наблюдения. И потом, взгляните-ка на это.

На голографической карте, стянувшейся обратно в маленький шарик планеты, начали появляться новые и новые районы, отмеченные голубым цветом. Теперь они были повсюду: в Европе, в Азии, на территории бывшей Южной Америки, на юге Африки… Манмут насчитал ровно дюжину (он торопливо передавал всё увиденное своему товарищу). Каждый такой кружок был помечен датой его обнаружения сенсорами учёных моравеков с точностью до секунды, а рядом стояли результаты тепловых измерений, сходные с полученными в городе у кратера.

— И вот ещё, — произнёс Астиг-Че.

Над Парижем и прочими голубыми узлами, включая местность под названием Иерусалим, взметнулись в небо тонкие прямые линии, концы которых уходили в космос и пропадали за пределами Солнечной системы.

— Ну, это мы уже видели, — заметил иониец, выслушав описание друга. — Такой же столп из тахионов вырос в Дельфах на древней Земле Илиона в день, когда с планеты исчезла большая часть жителей.

— Именно, — подтвердил первичный интегратор Астиг-Че.

— Тот луч, как нам показалось, бесцельно уходил в глубокий космос, — вставил любитель Шекспира. — А эти?

— Пожалуй, тоже, — подал голос Чо Ли, — если не считать Малых Магеллановых облаков, задетых по самому краю. Кроме того, здесь мы обнаружили квантовую составляющую.

— Квантовую составляющую? — перебил иониец. — А что это?

— Лучи сдвинуты по фазе на квантовом уровне и, стало быть, существуют больше в пространстве Калаби-Яу, нежели в четырёхмерном пространстве-времени Эйнштейна, — пояснил штурман с Каллисто.

— Иными словами, — проговорил Манмут, — они уходят в другую вселенную.

— Да.

— Во вселенную Илиона? — с надеждой спросил маленький европеец.

С тех пор, как несколькими неделями ранее захлопнулась последняя Брано-Дыра между Марсом настоящего времени и Землёй осаждённой Трои, моравеки утратили связь с миром Агамемнона и Приама. Лишь один Хокенберри без затруднений квант-телепортировался через пространство Калаби-Яу на «Королеву Мэб» и, предположительно, в обратную сторону (впрочем, никто не мог сказать, куда он отправился, покинув космическое судно). Манмут же, успевший лично узнать многих греков и троянцев, по-прежнему чаял возобновить отношения с ними.

— Вряд ли, — разочаровал коллегу Чо Ли. — Причины случившегося столь же сложно разъяснить, как и космическую математику многомембранного пространства Калаби-Яу, на выкладках которой основываются наши догадки. Восемь месяцев назад вы успешно активировали на Марсе особый Прибор, на чьи показания мы опираемся… В общем, тахионные лучи уходят скорее всего в иные миры, но не во вселенную Илиона.

Маленький европеец развёл руками.

— Ну и как это связано с нашей миссией? Предполагалось, что я проведу «Смуглую леди» по земным океанам или морям и доставлю Суму Четвёртого на место, так же, как в прошлом году должен был отвезти покойного Ри По к Олимпу. Разве что-то изменилось из-за голубой паутины и тахионных лучей?

Наступила очередная неловкая пауза.

— Умножились и возросли опасности, связанные с проникновением в атмосферу, — промолвил Сума Четвёртый.

— Переведите, пожалуйста, — попросил Орфу.

— Прошу, взгляните, — откликнулся высокий ганимедянин.

Над штурманским столом включилась трёхмерная астрономическая запись. Манмут принялся описывать голографическое зрелище по личному лучу.

— Обратите внимание на дату, — предупредил Астиг-Че.

— Более восьми месяцев назад, — прочитал капитан подлодки.

— Правильно, — кивнул главный первичный интегратор. — Это было вскоре после того, как мы перебросили свои силы через Брано-Дыру во вселенную Марса/Илиона. Сами видите, разрешение относительно скромное по сравнению с нынешними снимками, которые мы получаем с орбитальных колец. Запись вели ещё с базы на Фобосе.

Орбитальный объект, представший глазам и камерам моравеков, смахивал, пусть и не в точности, на тот, откуда получила послание «Королева Мэб». Крошечный, не длиннее двух километров, астероид напоминал медленно вращающуюся скалу, покрытую блестящими стеклянными башнями, куполами и прочими сооружениями. Внезапно в поле зрения появилось ещё одно тело, более всего похожее на трёхкилометровый серебристый жезл, обвешанный цилиндрами для топлива, стальными перекладинами, грузовыми блоками и увенчанный выпуклым искрящимся набалдашником в виде луковицы. Из сопел вырывались огни, однако Манмут почуял подвох: нет, перед ним не просто космический корабль.

— А это что за фигня? — поинтересовался Орфу, выслушав рассказ товарища и считав данные.

— Орбитальный линейный ускоритель с уловителем червоточин на носу, — объяснил Астиг-Че. — Обратите внимание, управляется автоматически: кто-то или что-то посылает приказы прямо из астероидного города и, в нарушение всех протоколов безопасности, наводит его прямо на астероид.

— Зачем? — спросил иониец.

Никто не ответил. Пятеро моравеков смотрели, а гигантский краб слушал, как длинный космический аппарат продолжал набирать скорость, пока не врезался в астероидный остров. Главный первичный интегратор притормозил показ. Сверкающие купола и башни, полыхнув, чрезвычайно медленно брызнули осколками во все стороны. Затем раскололся и сам астероид, когда уловитель чёрных дыр на носу линейного ускорителя взорвался под действием бесчисленных водородных бомб. Неторопливо и беззвучно полопались резервуары с горючим, занялись двигатели, и ускоритель самовоспламенился.

— Теперь повнимательнее, — сказал Сума Четвёртый.

К изображению голографических взрывов прибавился ещё один вид из телескопа и показания радара. Манмут рассказал товарищу по личному лучу, как горящие обломки разлетелись по плоскости экваториального кольца и дюжины, а затем сотни маленьких космических судов устремились к подбитому астероиду.

— Какого они размера? — полюбопытствовал Орфу.

— Шесть метров на три, — ответил Чо Ли.

— Людей на борту нет, — произнёс гигантский краб. — Моравеки?

— Скорее что-то вроде сервиторов, услугами которых человечество пользовалось много веков назад, — отозвался Астиг-Че. — Примитивные ИскИны с одной задачей, как вы сейчас увидите.

Капитан подлодки увидел. И поделился с другом. Сотни, тысячи крохотных аппаратов, устремившихся к облаку, оставшемуся от астероида и линейного ускорителя, оказались мощными лазерами с мозгом и устройством для наведения. Главный первичный интегратор ускорил запись, перемотав несколько часов, пока лазеры-сервиторы сновали среди мусора, уничтожая каждый обломок, способный уцелеть после входа в атмосферу.

— Постлюди глупцами не были, — произнёс Астиг-Че. — По крайней мере в том, что касалось инженерного искусства. Если собрать все космические тела, из которых они построили кольца (а это более миллиона объектов, и некоторые достигают размеров нашего Фобоса), получится гигантский ломоть новой Луны. А что будет, если все они рухнут на Землю? И вот создатели придумали безотказную защиту. Мощные лазерные шершни, разрушающие любой мусор, и есть последняя линия обороны. Даже спустя целых восемь стандартных месяцев метеоры всё ещё падают на планету, однако с тех пор не произошло ни одного катастрофического столкновения.

— Орбитальные лейкоциты, — вставил иониец.

— В яблочко, — согласился первичный интегратор Консорциума Пяти Лун.

— Ясно, — промолвил наконец Манмут. — Вы боитесь, что, если, согласно первому плану, спустить в атмосферу шлюпку со «Смуглой леди» на борту, роботы-защитники сцапают нас как миленьких.

— Масса шлюпки вместе с твоей подлодкой может представлять угрозу для планеты, — ответил Астиг-Че. — Мы наблюдали, как лазеры… лейкоциты, по выражению Орфу, превращали в плазму или выбрасывали в космос астероидные обломки гораздо меньшего размера.

Манмут покачал головой из пластика и металла.

— Не понимаю. Эта запись и эти знания были у вас восемь месяцев назад — и всё-таки вы потащили меня и «Смуглую леди» в такую даль… Что изменилось?

Генерал Бех бин Адее вернул голографическую запись столкновения и взрыва астероида.

Изображение увеличилось, пошло крупным зерном.

— Что там? — передал по личному лучу гигантский краб.

Маленький европеец описал ему всё, что видит. В гуще осколков среди ярких вспышек летело крошечное судно с тремя людьми на борту, распростёртыми в открытых нишах; только слабые отблески силового поля давали понять, почему все трое не умерли в вакууме.

— И что это такое? — громко проговорил Манмут, окончив рассказ.

Ответил ему Орфу:

— Древнее летающее устройство, которым пользовались тысячи лет назад люди старого образца и «посты». Последние — чтобы перемещаться между планетой и кольцами. Его называли ПЛА, полифункциональным летательным аппаратом, а иногда просто соньером.

Запись ускорилась, остановилась и вновь ускорилась. Любитель Шекспира поведал товарищу, как соньер изворотливо юлит между пылающими и взрываемыми обломками погибшего астероида.

Голограмма отразила траекторию полёта; машина вошла в атмосферу и, описав спираль над центром Северной Америки, совершила посадку в районе чуть ниже Великих озёр.

— Здесь находилась одна из наших целей. — Астиг-Че щёлкнул по каким-то иконкам и вызвал неподвижные телескопические снимки человеческого жилища на холме. Огромный дом окружали бараки и нечто вроде оборонительной деревянной стены. Повсюду суетились люди, несколько дюжин людей — во всяком случае, так казалось на расстоянии.

— Это было неделю назад, когда судно входило в стадию замедления, — сообщил генерал Бех бин Адее. — А вот что мы получили вчера.

То же изображение, только на месте большого дома и частокола — пепелище, усеянное трупами.

— Не понимаю, — повторил Манмут. — Бойня случилась именно там, где восемь месяцев назад приземлился соньер. Кто или что могло устроить такое?

Военный показал другой телескопический снимок и увеличил его. Сквозь нагие древесные кроны вырисовывались десятки двуногих существ серебристо-серого тусклого цвета, безголовых, но с тёмными капюшонами-горбами. Конечности чужаков были очень странно устроены — не как у людей или моравеков любого известного вида.

— Кто это? — спросил маленький европеец. — Тоже сервиторы? А может, роботы?

— Затрудняюсь ответить, — изрёк Астиг-Че, — но твари нападают на малочисленные общины и убивают «старомодных» людей по всей планете.

— Это ужасно, — вставил Манмут, — однако при чём тут наша миссия?

— А я догадался, — промолвил Орфу. — Вопрос в том, как подобраться ближе к поверхности, чтобы разобраться в происходящем. А главное — почему лейкоциты-лазеры не открыли огонь, когда соньер вошёл в атмосферу? Он достаточно крупный и мог представлять угрозу для обитателей Земли. Почему же его не тронули?

Несколько мгновений капитан подлодки сосредоточенно размышлял и наконец произнёс:

— На борту были живые люди.

— Или «посты», — уточнил главный первичный интегратор. — Слабое разрешение не позволяет сказать наверняка.

— Лейкоциты пропускают только те аппараты, в которых есть либо человек, либо «пост», — медленно проговорил Манмут. — И вы это знали восемь с лишним месяцев. Так вот ради чего меня заставили похитить Одиссея.

— Ну да, — не стал возражать Сума Четвёртый. — Ахейца собирались отправить на Землю, его ДНК должна была сыграть роль отмычки…

— А теперь женский голос требует срочно выдать Одиссея на орбитальный остров, — закончил за него иониец и разразился глубоким рокотом, похожим не то на усмешку, не то на результат несварения желудка.

— Именно, — подтвердил Астиг-Че. — И мы не имеем представления, позволят ли нашей космошлюпке и вашей подлодке проникнуть в атмосферу без людей-пассажиров.

— Можно не отвечать на приглашение, — предложил маленький европеец. — Взять Лаэртида с собой, потом отослать на кольцо вместе со шлюпкой… — Он помолчал. — Нет, не получится. Можно поспорить, астероидный город откроет пальбу по «Королеве Мэб», если мы не выполним требования.

— Весьма вероятно, — согласился главный первичный интегратор. — Итак, приказ доставить ахейца в астероидный город и снимки кровавой бойни, устроенной двуногими нелюдями, — вот новые препятствия, с которыми мы столкнулись уже после того, как задумали небольшой круиз до Земли и обратно.

— Жаль, Хокенберри нас бросил, — посетовал Манмут. — Его ДНК, пусть даже восстановленная олимпийцами или ещё кем-нибудь, всё же могла бы спасти нас от орбитальных лейкоцитов.

— Чтобы принять решение, у нас осталось чуть меньше одиннадцати часов, — промолвил Астиг-Че. — Потом корабль поравняется с орбитальным городом полярного кольца, и будет поздно сбрасывать шлюпку с подводной лодкой. Предлагаю вновь собраться через два часа и сделать окончательный выбор.

Заходя в грузовой подъёмник вслед за товарищем, гигантский краб хлопнул европейца тяжёлой дланью по плечу.

— Что ж, поздравляю, Стэнли, — передал Орфу. — Ты втянул меня в очередную передрягу![70]

46

Харман пережил битву при Ардис-холле в реальном времени.

Увиденная чужими глазами, услышанная чужими ушами туринская драма хотя и внушала сильные чувства, но всегда казалась чем-то далёким, не имеющим отношения к жизни. И вот развлечение обернулось адскими муками. Вместо нелепой и явно вымышленной Троянской осады будущий отец наблюдал сражение настоящее (он чувствовал, он точно знал это), причём события не то разворачивались прямо во время просмотра, не то подавались в очень свежей записи.

Более шести часов провёл мужчина под пеленой, утратив связь с окружающей действительностью. Он видел всё, начиная от нападения войниксов около полуночи — и почти до восхода солнца, когда в Ардисе бушевало пламя и маленький соньер улетал на север, унося его возлюбленную — израненную, истекающую кровью, потерявшую сознание Аду, которую погрузили на борт, словно мешок с нутряным салом.

Харман с изумлением разглядел в капитанской нише Петира (где же Ханна и Одиссей?) и не удержался от вопля, когда кто-то из войниксов запустил тяжёлым камнем, и молодой человек замертво рухнул на землю. О, сколько их, колонистов и близких товарищей, не дожили до утра: юная Пеаен была убита булыжником, красавица Эмма, потеряв руку, сгорела вместе с Реманом в заградительной канаве, Салас погиб, Ламана свалили… Похоже, привезённое от Золотых Ворот Мачу-Пикчу оружие не изменило хода битвы против разбушевавшихся войниксов.

Зритель громко стонал под кроваво-красной повязкой.

Спустя шесть часов изображение остановилось. Мужчина поднялся и отшвырнул пелену прочь.

Маг снова исчез. Харман прошёл в небольшую уборную, воспользовался причудливым унитазом, дёрнул за бронзовую цепь, повернул фарфоровую ручку крана, плеснул воды себе в лицо и принялся жадно пить из пригоршни. Потом ещё раз обыскал двухэтажный вагон.

— Просперо! ПРОСПЕРО!!!

Рёв отдавался эхом во всех металлических углах.

Избранник Ады распахнул рывком двери балкона, запрыгнул на лестницу (чихать он хотел на бездну под ногами) и быстро полез на крышу летящего сооружения.

Студёный воздух обжигал щёки. Пассажир «протуринил» целую ночь напролёт, и теперь по правую руку от него вставало холодное золотое светило. Уходящие на север толстые тросы тянулись всё выше. Харман застыл у края, глядя прямо перед собой и сознавая, что не только вагон, но и сами башни карабкались кверху, должно быть, в течение многих часов. Равнинные джунгли растаяли в ночи, а Эйфелева дорога поднялась на предгорья и уже оттуда двинулась по настоящим хребтам.

— Просперо!!!

Скалы, темневшие в сотнях футов под ногами, отозвались раскатистым эхом.

Мужчина стоял на крыше, пока солнце не оторвалось от горизонта на две ладони, но и тогда не сделалось теплее. Харман понял, что замерзает. Канатный путь завёл его в края из камня, льда и небес; всё, что могло расти и зеленеть, осталось позади. Пассажир заглянул за край и увидел огромную ледяную реку: глетчер — так именовалось это явление в книге, которую он однажды «проглотил». Точно белая змея вилась между скал и заснеженных пиков, отражая слепящее солнце, морщась чёрными бороздами, увлекая за собой обломки утёсов. Кое-где поток разрезали остроконечные каменные клинья.

С канатов над головой облетала, раскалываясь, крепкая наледь. Даже колёса маховиков гудели как-то холодно, по-особенному. На крыше качающегося вагона и на сбегающих книзу ступенях блестела прозрачная корка. Мужчина подполз к лестнице на больных руках, осторожно спустился, дрожа всем телом, раскачался, спрыгнул на заиндевелый балкон и шатко вошёл в натопленную комнату.

Старец в синем халате стоял у камина, где жарко пылали дрова, и грел руки.

Несколько минут Харман стоял у стеклянных дверей, увитых кружевными морозными узорами. Его трясло от гнева и от озноба. Броситься на похитителя? Да, но как не хотелось очнуться на полу через десять минут, когда на счету каждое мгновение.

— Владыка Просперо, — усилием воли пленник заставил себя говорить учтиво и убедительно, — я согласен сделать всё, что вы пожелаете. Я расшибусь в лепёшку, но стану тем, кем вы скажете. Клянусь вам жизнью нерожденного сына или дочери. Только, пожалуйста, верните меня в Ардис. Моя жена ранена, возможно, умирает, и я ей нужен.

— Нет, — отрезал маг.

Харман устремился вперёд. Сейчас он выбьет чёртовы мозги из лысой башки старикана его же собственной палкой. Сейчас он…

В этот раз мужчина не потерял сознания. Высокое напряжение швырнуло его через комнату. Отскочив от упругой кушетки, супруг Ады оказался на четвереньках на затейливом ковре. Перед глазами поплыли алые круги. Харман зарычал и поднялся снова.

— В следующий раз останешься без ноги, — предупредил Просперо невозмутимым, будничным, совершенно не вызывающим сомнения тоном. — Так что к женщине своей не побежишь, а поскачешь.

Мужчина остановился.

— Что я должен делать? — прошептал он.

— Для начала сядь… Да не туда — к столу, оттуда виднее, что творится снаружи.

Пленник повиновался. Стеклянные панели по большей части оттаяли; солнечный свет резал глаза, отражаясь от ледяных утёсов и глетчера. Местные горы всё неистовее тянулись к небу: Харман ещё не видел такого скопления высочайших пиков. Зрелище получалось намного внушительнее, чем у Золотых Ворот Мачу-Пикчу. Двухэтажная кабина воспарила над островерхим хребтом (ледяная река нырнула куда-то вниз и налево) и, дребезжа, коснулась очередной башни. Мужчина вцепился в край стола. Вагон покачнулся, подпрыгнул, проскрежетал по льду — и поскрипел себе дальше.

Девяностодевятилетний прильнул к морозному стеклу посмотреть, как удаляется башня. В отличие от прежних, чёрных построек эта сияла на солнце начищенным серебром. Изящные арки и тонкие перекладины напоминали паутинку в ярком блеске утренней росы. «Обледенела», — сообразил пассажир и повернул голову в другую сторону, куда уходили заиндевелые тросы, а там… Взору предстал белоснежный склон самой изумительной горы, какую только можно было… даже нет, невозможно было вообразить. К западу от неё, над убийственно острым, как нож мясника, зубчатым гребнем клубились тучи. Поверхность горы избороздили полосы: голый камень, лёд, опять камень и, наконец, пирамида из чистого снега и сверкающего льда.

Вагон продолжал ползти по скрипучим канатам дороги, которая уводила по длинной гряде на восток от немыслимо прекрасного пика. В вышине, на крутом утёсе, искрилась новая башня, далеко над ней — другая, а за ними, на маковке той самой колоссальной горы, вознёсся непостижимо безупречный купол, молочную белизну которого нежно позолотил рассвет. Сооружение окружали четыре Эйфелевы башни, и всё это вместе покоилось на меловом основании, уравновешенном над отвесной вершиной. От пьедестала к окрестным пикам тянулось по меньшей мере шесть подвесных мостов. Высотой, грациозностью и видимой лёгкостью каждая из арок стократ превосходила Золотые Ворота Мачу-Пикчу.

— Что это за место? — прошептал Харман.

— Джомолунгма, — ответил Просперо. — Богиня-Мать Мира.

— А здание на верхушке…

— Ронгбук Пумори Чу-му-ланг-ма Фенг Дудх Коси Лхотце нупцзе Кхумбу ага Гхат-Мандир Хан Хо Тёп Рауца, — пояснил маг. — В этих краях оно известно под именем Тадж Мойра. Мы сделаем там остановку.

47

В ту первую промозглую ночь, проведённую Даэманом на Тощей Скале, войниксы, кишевшие у подошвы сотнями, если не тысячами, почему-то не стали нападать на людей. И во вторую — тоже. К вечеру третьего дня все страдали от голода, ран, простуд или гриппа; у многих начиналось воспаление лёгких. Левая рука Даэмана — та, на которой калибано откусил ему два пальца, — болела и лихорадочно тряслась, голова постоянно кружилась. Но твари так и не явились.

Ада пришла в себя на второе утро. Тело её покрывали бесчисленные раны, порезы и ссадины, правая кисть и два левых ребра были сломаны, однако всё это не представляло такой угрозы для жизни, как сильное сотрясение мозга и отравление дымом. Когда будущая мать наконец очнулась, её терзали ужасная головная боль, острый кашель и смутные воспоминания о последних часах резни при Ардисе; впрочем, рассудок сохранял полную ясность. Ровным бесцветным голосом молодая женщина расспросила о тех, чью смерть она, как ей показалось, наблюдала, прежде чем лишиться чувств. Греоджи монотонно отвечал, и только глаза бывшей хозяйки особняка выдавали её чувства.

— Петир? — глухо говорила она, стараясь не закашляться.

— Мёртв.

— Реман?

— Тоже.

— Эмма?

— Погибла вместе с Реманом.

— Пеаен?

— Войниксы разбили ей грудь камнем. Скончалась уже здесь, на Тощей Скале.

— Салас?

— Убит.

— Оэллео?

— Тоже…

Перечислив ещё два-три десятка имён, Ада бессильно откинулась на грязный мешок, подложенный под голову вместо подушки. её измазанное сажей и кровью лицо побледнело, точно бумага.

Даэман — он стоял здесь же, рядом, на коленях, с яйцом Сетебоса в рюкзаке, — прочистил горло.

— Кое-кто уцелел, кузина, — произнёс он. — С нами Боман… И Каман. Каман — один из первых учеников Одиссея, он «проглотил» все книги по военной истории, какие сумел найти. Ламан, хотя и утратил четыре пальца на правой руке, защищая Ардис, тоже выжил, он где-то здесь… Тут Лоэс и Стоман. И некоторые из тех, кого я послал предупреждать остальные общины, — Кауль, Око, Эдида, Элла. Да, ещё Том и Сирис.

— Хорошо, — промолвила женщина и зашлась кашлем.

Том и Сирис считались лучшими врачами в общине.

— Правда, медицинские инструменты и лекарства все пропали, — признался Греоджи.

— А что не пропало? — спросила Ада.

Пилот соньера пожал плечами.

— Оружие, только без боеприпасов, и одежда, кто в чём был. Несколько одеял и брезент — прятались под холодным дождём.

— Кто-нибудь вернулся в Ардис похоронить павших? — твёрдо, несмотря на хрип и кашель, произнесла будущая мать.

Греоджи покосился на Даэмана и отвёл глаза в тёмную даль, за край высокой скалы, на которой сгрудились уцелевшие.

— Не вышло, — ответил он чётким голосом. — Пробовали. Но войниксы… Там засада.

— Из Ардис-холла спасли хоть что-нибудь?

Пилот покачал головой.

— Ничего существенного. Всё погибло, Ада. Всё погибло.

Супруга Хармана лишь кивнула. Пожар уничтожил более двух тысяч лет фамильной истории, предмет гордости её предков. Однако в этот миг она думала не о сгоревшем и разорённом особняке; судьба израненных, замёрзших людей, загнанных на вершину голой скалы, — вот что целиком занимало мысли молодой женщины.

— А с едой и питьём у нас как?..

— Воду собираем брезентом после дождя, — оживился Греоджи, явно обрадованный переменой темы. — Иногда охотимся на соньере. В основном попадаются кролики, но вчера завалили лося. До сих пор выковыриваем дротики.

— Почему войниксы нас ещё не поубивали?

В голосе Ады сквозило слабое любопытство.

— Вот-вот, — буркнул Даэман. — Хороший вопрос.

У него имелись кое-какие догадки, но делиться ими было рановато.

— Если что-то их и держит, — сказал пилот, — то явно не страх. В лесу этих тварей шныряет около двух-трёх тысяч, а дротиков у нас хватит на несколько сотен. Войниксы могут залезть на скалу, когда захотят. Однако не лезут.

— Вы пробовали пробиться к факс-узлу? — полувопросительно проговорила молодая женщина.

— Там тоже была засада. — Греоджи махнул рукой и посмотрел в синее небо.

Впервые за долгое время выдался ясный день. Колонисты спешили просушить под солнцем сырую одежду и одеяла, расстилая их, точно сигнальные полотнища, на плоском акре вершины Тощей Скалы. Стояла жуткая зима, какой уже никто не мог припомнить, и все дрожали в жиденьких лучах рассвета.

— Мы проверяли, — сообщил Даэман. — В соньере умещается ровно двенадцать человек (и это вдвое больше положенного). Стоит посадить ещё, машина отказывается лететь. Она и с дюжиной туда-сюда вихляет.

— Сколько нас тут, говорите? — переспросила Ада. — Всего полсотни?

— Пятьдесят три человека, — уточнил Греоджи. — Девять из них, включая тебя до сегодняшнего утра, были не в состоянии лететь из-за ран или болезней.

— Теперь восемь, — серьёзно промолвила будущая мать. — Получается пять рейсов. Если, конечно, войниксы не нападут, как только мы начнём эвакуацию. И если нам будет куда бежать.

— Да уж, — согласился пилот. — Если будет куда.

Когда хозяйка Ардис-холла заснула — именно заснула, как уверял товарищей Том, а не впала в полубессознательное состояние, — Даэман взял свой рюкзак и, опасливо держа его на расстоянии, подошёл к самому краю вершины. Внизу сновали враги, мужчина видел сквозь кроны деревьев их серебристые безголовые тела и кожаные горбы. Время от времени чудовища группами пересекали широкий луг, посреди которого возвышалась Тощая Скала, при этом вид у них был довольно целеустремлённый. Почему-то никто из тварей даже не смотрел наверх.

К Даэману подошли Греоджи, Боман и темноволосая Эдида.

— Прыгать надумал? — окликнул товарища Боман.

— Нет, — отозвался мужчина. — Я тут прикидывал, сколько у нас осталось верёвки. Можно ли опустить меня к войниксам, но так, чтобы они не достали?

— Около сотни футов найдётся, — ответил Греоджи. — Повиснешь футах в семидесяти — восьмидесяти от серых уродов, хотя им это вряд ли помешает сцапать добычу. А с какой радости вдруг тебя туда потянуло?

Присев на корточки и положив рюкзак на скалу, кузен Ады извлёк наружу яйцо Сетебоса. Товарищи присели рядом и недоуменно уставились на диковину.

Не дожидаясь вопросов, Даэман сам рассказал, откуда она взялась.

— Зачем? — только и сказала Эдида.

Мужчина вынужден был пожать плечами.

— Пришло как-то в голову… Показалось удачной идеей, вот и всё.

— Сколько раз я расплачивалась за такие «просветления», — произнесла невысокая темноволосая колонистка.

Даэман подумал, что ей, наверное, уже исполнилось четыре полных Двадцатки. Хотя посещения лазарета лишали «старомодных» людей внешних признаков возраста, старшие всегда казались более уверенными в себе.

Бывший любитель бабочек поместил серебристое, слегка пульсирующее яйцо в небольшую расщелину — так, чтобы не укатилось, — и предложил:

— Потрогайте.

Боман решился первым. Он без боязни накрыл скорлупу ладонью, ожидая ощутить хоть немного тепла, — и тут же отдёрнул руку, точно ужаленный.

— Эй, что за чёрт!

— Да уж, — подтвердил Даэман. — Я испытал то же самое. Эта штуковина как будто высасывает из тебя силы, прямо из сердца. Или из души.

Пилот соньера и Эдида по очереди коснулись яйца, после чего вскочили и отодвинулись подальше.

— Разбей эту дрянь, — потребовала женщина.

— А вдруг Сетебос явится за своим добром? — нахмурился Греоджи. — Знаете, матери часто находят украденных детёнышей. И при этом очень сердятся. Тем паче когда мамаша — огромный мозг на руках и с жёлтыми глазами…

— Я думал об этом. — Сын Марины умолк.

— Ну и? — сказала Эдида. За несколько месяцев их знакомства она проявила себя весьма здравомыслящей и сведущей особой, вот почему Даэман избрал её участвовать в операции «предупредим-три-сотни-факс-узлов». — Хочешь, я сама его разобью? — спросила женщина, натягивая кожаные перчатки. — Давай посмотрим, как далеко мне удастся запустить эту мерзость. Может, даже по войниксу попаду?

Кузен Ады закусил губу.

— Проклятие, мы ведь не хотим, чтобы оно вылуплялось на Тощей Скале, — чертыхнулся Боман, наводя самострел на молочную скорлупу. — Зная, на что способна его мама-папа, я не удивлюсь, если даже мелкий детёныш всех нас прикончит.

— Погодите, — вмешался Даэман. — Вылупляться ему ещё не время. Может, холод и не убил его, но замедлил созревание… Или как это называется у чудовищ… Сначала я бы хотел провести один опыт.

Они полетели на соньере, отключив защитное поле. Греоджи управлял, Боман с Эдидой целились из винтовок, стоя на коленях в кормовых нишах.

В тени между деревьями на дальнем конце луга копошились войниксы. Когда до них оставалось менее ста ярдов, машина зависла в ста футах над землёй, вне досягаемости серых тварей.

— Ты уверен? — произнёс пилот. — Всё-таки они куда быстрее нас.

Испугавшись, что голос предательски дрогнет, сын Марины просто кивнул.

Диск устремился вниз, Даэман выпрыгнул, и соньер тут же отвесно вознёсся над ним, словно клетка подъёмника.

За спиной мужчины висела заряженная винтовка, но вместо неё он достал рюкзак и вынул яйцо Сетебоса, стараясь не касаться голыми руками скорлупы, которая даже под ярким солнцем тускло мерцала, будто радиоактивное молоко.

Даэман пошёл навстречу врагам, протягивая к ним руки, словно предлагал подарок.

Войниксы медленно поворачивались, явно держа его в фокусе инфракрасных датчиков, запрятанных в металлические грудные клетки. Всё новые чудовища появлялись из леса и замирали по краю луга.

Сын Марины покосился вверх, на соньер, парящий в шестидесяти футах над головой: Эдида и Боман застыли в нишах с арбалетами на изготовку. Впрочем, если твари, способные мчаться со скоростью более шестидесяти миль в час, бросятся на добычу, диск не успеет ни опуститься за ним, ни снова взлететь; а стоит войниксам ринуться скопом, тут уж никакие тучи дротиков не спасут.

Мужчина шагал вперёд; яйцо Сетебоса наполовину торчало из рюкзака, точно подарок на Двадцатку в праздничной упаковке. Вдруг оно заворочалось, засветилось ярче, и потрясённый Даэман едва не выронил ношу. С минуту он неуклюже ловил её, но удержал сквозь грязную, рваную материю и продолжал путь. Войниксы толпились уже совсем близко; кузен Ады почти обонял запах засаленной кожи.

Ноги и руки начали мелко дрожать. Собиратель бабочек устыдился сам себя. «Почему я не придумал другого выхода? Ума не хватило?» — сокрушался он. Однако другого выхода не было. Только не в том положении, когда уцелевшие колонисты жестоко страдали от ран и болезней, когда над ними нависла угроза голодной смерти.

До первой группы из тридцати с лишним серых тварей оставалось каких-то пятьдесят футов. Даэман поднял яйцо Сетебоса над головой, будто волшебный талисман, и твёрдо двинулся вперёд.

Тридцать футов… Враги начали медленно пятиться к лесу.

Мужчина ускорил шаг, почти побежал. Войниксы отступали во все стороны сразу.

«Главное теперь — не споткнуться и не разбить яйцо». Воображение рисовало тошнотворные картинки: вот скорлупа хрустит, из неё на дюжинах тонких лапок выползает мозг-малютка, прыгает и вцепляется похитителю в лицо… Но сын Марины принуждал себя не останавливаться.

Попадав на четвереньки, безголовые твари сотнями бросились врассыпную: ни дать ни взять перепуганные кузнечики, почуявшие шаги тяжёлого хищника на доисторической равнине. Даэман бежал, пока не иссякли силы.

Тогда он упал на колени, прижимая к своей груди рюкзак. Яйцо беспокойно завозилось внутри, принялось вытягивать из сердца жизненные соки, и мужчина в ужасе отпихнул его, точно ядовитый плод. В каком-то смысле так оно и было.

Греоджи приземлил соньер поблизости.

— Боже мой, — повторял отважный пилот. — Боже мой.

Даэман кивнул.

— Полетели к подножию Тощей Скалы. Я подожду с яйцом, пока вы переправите вниз каждого, кто в силах пешком одолеть больше мили до факс-павильона, и пойду впереди. А ты возьмёшь на борт ослабших и раненых, полетишь за нами.

— Что… — начала Эдида и, осекшись, покачала головой.

— Ну да, — сказал кузен Ады. — Я просто вспомнил, как выглядели войниксы, замёрзшие возле Парижского Кратера. Лёд захватил их бегущими прочь от Сетебоса.

Соньер полетел обратно к Тощей Скале всего в шести футах над землёй. Сын Марины сидел на краю диска с рюкзаком на коленях. Войниксов не было ни на лугу, ни среди деревьев.

— Куда же нам факсовать? — спросил Боман.

— Не знаю, — устало промолвил Даэман. — Дорога длинная, по пути придумаем.

48

— Тебе понадобится термокожа, — сказал Просперо.

— Зачем? — рассеянно отозвался Харман, глядя во все глаза на прекрасный купол и мраморные арки Таджа Мойры сквозь прозрачные створки.

Вагон громко клацнул и встал на площадку юго-восточной Эйфелевой башни, взметнувшейся на углу огромного мраморного пьедестала, уравновешенного вместе с великолепной постройкой на пике Джомолунгмы. По примерной оценке мужчины, высота башни составляла тысячу футов, а высота белоснежного луковичного купола — в полтора раза больше.

— До земли отсюда восемь тысяч восемьсот сорок восемь метров, — сообщил маг. — В основном безвоздушное пространство. Температура на солнце — минус тридцать градусов по Фаренгейту. Снаружи веет ласковый ветерок мощностью в пятьдесят узлов. Синяя термокожа висит в шкафчике у кровати. Так что ступай облачаться. Свои тряпки и обувь не бросай: они тоже пригодятся. Крикни, когда наденешь дыхательную маску: я должен понизить давление внутри вагона, прежде чем открывать дверь мезонина.

Спускаясь на лифте с площадки на уровне тысячи футов, Харман рассматривал перекладины, арки, распорки сооружения — и не мог сдержать улыбки. Секрет белизны этой башни оказался прост: яркая краска по тёмному железу, из которого состояли прочие постройки Эйфелевой дороги. Подъёмник и вся конструкция так содрогались под напором ревущего ветра, что побелка должна была облупляться в течение считанных недель или месяцев. Избранник Ады попытался представить себе бригаду маляров, постоянно работающих здесь, потом отбросил эту бессмысленную затею.

Мужчина решил до поры до времени во всём повиноваться магу: для начала это вызволит его из двухэтажной кабины. Где-то здесь, в этом ненормальном храме, или дворце, или усыпальнице, или как её там, на вершине безумно высокой горы, Харман надеялся отыскать путь обратно, к любимой. «Если Ариэль умеет факсовать без помощи узлов и павильонов, то и я сумею… Уж как-нибудь».

Из лифта пленник вышел за Просперо на просторную площадь из песчаника и мрамора; вдали перед ними белел парадный вход внушительного купольного здания. Ветер буквально сшибал с ног; к счастью, гладкий камень почему-то совсем не обледенел.

— А маги что же, не мёрзнут и не нуждаются в воздухе? — проорал мужчина в спину своему спутнику.

— Ничего подобного, — прокричал сквозь бурю старец. Реактивные струи ветра сдували в сторону длинные полы его синего халата, рвали седые волосы с почти облысевшей головы. — Просто в почтенном возрасте обретаешь кое-какие преимущества.

Харман двинулся вправо, раскинув руки для равновесия, и подошёл к низкой, не выше двух футов, ограде из мрамора, которая опоясывала широкую площадь, будто скамейка вокруг ледового катка.

— Куда ты? — окликнул маг. — Осторожнее!

Девяностодевятилетний приблизился к самому краю и заглянул вниз.

Гораздо позже, изучая всевозможные карты, мужчина выяснит, что, застыв у перил на вершине горы, именуемой Джомолунгма Фенг, она же Куомолангма Фенг, она же Хо-Темпа Чини-ка-Рауца, она же Эверест (в зависимости от возраста и происхождения документа), смотрел на земли Тибета, или Китая, или Девятого Царства Хана, как их некогда называли, раскинувшиеся на сотни миль к северу.

А главное — и это потрясало сильнее всего — шестью милями ниже.

Тадж Мойра представлял собой целую городскую область, нахлобученную на пик Богини-Матери Мира, словно поднос, поставленный на острый камень, словно бумажный лист, надетый на вертел. Его равновесие казалось невероятным: так мог бы рисоваться своей инженерной смекалкой какой-нибудь юный бог.

Стоя у мраморных «перил» высотой два фута и шириной десять дюймов, Харман не отрываясь глядел с обрыва длиной двадцать девять тысяч футов, и ветер остервенело дул ему в спину, мечтая швырнуть в бесконечную пустоту. Некоторое время спустя карты поведают имена восточных и западных гор, ледника Ронгбук, расскажут о бурых китайских долинах, простёршихся до изогнутой каёмки мира и много далее, но сейчас это не имело значения. Отчаянно размахивая руками, будто мельница крыльями, лишь бы удержаться под натиском урагана, мужчина смотрел вниз с шестимильной высоты, да ещё и с выступающей площадки!

Маг подождал, пока его спутник упадёт на четвереньки и поползёт к белой гробнице-храму. В трёх десятках футов перед огромным порталом из мраморных плит вырастал небольшой заострённый валун, увенчанный пятнадцатифутовой пирамидкой изо льда. На глазах у Просперо — тот еле заметно улыбался, скрестив на груди руки, — девяностодевятилетний путешественник обхватил декоративный камень и, цепляясь за его шероховатости, кое-как поднялся на ноги. Так он и замер, обнимая валун, положив подбородок на ледяную верхушку, страшась обернуться на крохотную ограду и головокружительный обрыв: иначе, мерещилось ему, желание броситься к этой ограде и с этого обрыва пересилит все остальные чувства. Мужчина даже зажмурился.

— Так и простоишь тут весь день? — произнёс маг.

— Я бы не против, — ещё не разлепляя век, ответил Харман. — Кстати, что это за камень? Символ какой-нибудь? Памятник?

— Это вершина Джомолунгмы.

Старец отвернулся и вошёл под изящную арку сооружения, которое сам называл Ронгбук Пумори Чу-му-ланг-ма Фенг Дудх Коси Лхотце нупцзе Кхумбу ага Гхат-Мандир Хан Хо Тёп Рауца. Муж Ады заметил при входе полупроницаемую мембрану. Лёгкая рябь, пробежавшая по ней от прикосновения мага, лишний раз доказала Харману, что в этом случае он имеет дело вовсе не с голограммой.

Минуты спустя, всё ещё обнимая вершину-валун, когда маска вместе с очками почти обледенела из-за шквального снега и тело содрогалось, точно под ударами снарядов, мужчина рассудил: а что, если за мембраной, внутри непонятного здания, намного теплее?

Последние тридцать футов он уже не прополз, а прошёл — правда, жутко сгорбившись, опустив лицо и широко расставив пальцы на повёрнутых вниз ладонях, готовый повалиться на четвереньки в любую секунду.

Под куполом Харман обнаружил единственное гигантское помещение. Мраморные ступени восходили к мезонинам, соединённым между собой такими же лестницами, которые обрамляли опрокинутый купол, — сотни и сотни уровней. Верхняя точка терялась где-то в туманной дали. То, что при взгляде из башни, а также из приближающегося вагона походило на маленькие дырочки, прорезанные в беломраморном полушарии украшения ради, теперь оказалось рядами бесчисленных окон из люцита.[71] Яркие лучи озаряли тома в роскошных переплётах медленно ползущими квадратами, прямоугольниками, параллелепипедами света.

— Как думаешь, сколько тебе потребуется, чтобы всё это «проглотить»? — спросил Просперо, опершись на посох и обводя взором несметные мезонины, полные книг.

Харман раскрыл было рот, но тут же захлопнул его. В самом деле — сколько? Недели? Месяцы? Даже если просто перемещаться от фолианта к фолианту, опускать ладонь на обложку и, увидев, как золотые буквы потекли по руке, сразу её отдёргивать, на овладение библиотекой уйдут годы. В конце концов мужчина произнёс:

— Ты же говорил, функции не работают ни на Эйфелевой дороге, ни поблизости. Что, правила изменились?

— Посмотрим, — ответил маг.

Он углубился в собор. Посох гулко стучал по белому мрамору, и звук разносился всё выше и выше под куполом с его безупречной акустикой.

А здесь оказалось по-настоящему тепло. Супруг Ады стянул перчатки и капюшон термокожи. Внутреннее пространство под куполом напоминало лабиринт, образованный беломраморными ширмами восьмифутовой высоты, весьма проницаемыми для взгляда, поскольку их покрывали филигранная резьба и неисчислимые отверстия в форме овалов, сердечек и листьев. Харман обратил внимание, что стены вокруг основания купола до самых мезонинов — а это приблизительно футов сорок — сплошь покрывали резные изображения раскрывшихся бутонов, виноградных лоз и сказочных растений, расцвеченных мозаикой из камней. Как и многие сотни мраморных щитов, сквозь путаницу которых Просперо куда-то повёл своего спутника. Нечаянно приложившись ладонью к одной из ширм, пленник проникся сознанием, что мог бы где угодно это сделать, и всякий раз рука накрыла бы одновременно две или три картинки, а пальцы коснулись бы нескольких самоцветов.

— Что это за камешки? — полюбопытствовал он.

«Старомодное» человечество любило украшать себя побрякушками, но прежде мужчина как-то не задумывался, откуда роботы-сервиторы их достают.

— Камешки… — начал старик в синем халате, — Камешки, как ты выражаешься, имеют названия: яшма, агат, лазурит, гелиотроп и сердолик. Например, на этот крохотный листок винограда, которого я сейчас касаюсь пальцем, пошло тридцать пять разновидностей сердолика. Видишь?

Харман увидел. Ему понемногу становилось дурно от окружающего великолепия. По западной стене ползли трапецоиды света, и мрамор, инкрустированный тысячами драгоценных камней, сиял, переливался, искрился под солнцем.

— Где мы?

Мужчина заметил, что начал говорить шёпотом.

— Это здание возводилось как мавзолей… усыпальница… — промолвил маг, поворачивая за новую беломраморную ширму.

Он так уверенно вёл пленника к центру огромного сооружения, как если бы на полу были нарисованы жёлтые указательные стрелки. И вот оба встали перед аркой у входа в комнату, расположенную посередине лабиринта.

— Можешь прочесть, что здесь написано, Харман из Ардиса?

Избранник Ады всмотрелся в причудливые, витиеватые буквы, замысловато вырезанные на мраморе. Они совсем не походили на сочетания прямых чёрточек из привычных книг, однако, хорошо приглядевшись, мужчина узнал стандартный английский язык.

— Прочти-ка вслух, — изрёк седовласый маг.

— «Войди с благоговейным сердцем в сию прославленную гробницу, где покоится прах Защитника Земли, Властителя Азии Хана Хо Тёпа и его возлюбленной невесты Лиас Ло Амумджии, покорившей сердца всего мира и покинувшей это бренное пристанище в четырнадцатую ночь месяца Рахаб-Септема, на девятьсот восемьдесят седьмом году ханства».

— Ну и что думаешь? — осведомился Просперо, застыв под затейливой аркой и закрывая собою вход.

— Ты про надпись или про место?

— И то, и другое, — ответил старец.

Муж Ады потёр подбородок и щёки, на которых уже пробивалась щетина.

— Ну, место какое-то… неправильное. Слишком большое. Слишком богатое. Всё здесь чересчур. Разумеется, не считая книг.

Старец громко расхохотался. Эхо многократно повторило его смех.

— Согласен с тобою, Харман из Ардиса. Это здание было украдено: замысел, оформление, мозаики, шахматный узор во дворе… Украдено всё, кроме библиотеки и мезонинов — они появились шестью веками позднее, по воле Раджахара Молчаливого, который приходился ужасному Хану Хо Тёпу очень дальним потомком. Хан приказал увеличить рабочие чертежи первоначального здания ровно в десять раз. Тот, древний образец был чудесным воплощением любви. От него, естественно, не оставили камня на камне. Честолюбец велел сровнять красоту с землёй, желая, чтобы в веках остался только его мавзолей. Так что перед нами скорее памятник дурной тяге к излишествам, нежели чему-то ещё.

— Какое… интересное расположение, — глухо сказал девяностодевятилетний.

— Да уж, — согласился маг, засучивая синие рукава. — С этими поместьями всегда так, со дней Одиссея: главное — участок, участок и ещё раз участок. Идём.

И они ступили в сердце белоснежного лабиринта, на мраморную площадку примерно в сотню квадратных ярдов, посередине которой Харман увидел, как ему показалось, яркий зеркальный пруд. Пилигримы неторопливо приблизились к нему под гулкий стук тяжёлого посоха.

Но это был вовсе не пруд.

— Господи Иисусе! — воскликнул будущий отец и отпрянул от края.

Его глазам предстала мнимая пустота. С левой стороны глаз едва различал отвесный горный склон, зато под ногами, на расстоянии около сорока футов от пола, парил, на первый взгляд, прямо в воздухе саркофаг из хрусталя и стали, в котором возлежала обнажённая женщина. Шестью милями ниже сверкали ломаные зигзаги ледника. Узкие ступени витой беломраморной лестницы змеились к подножию гроба, обрываясь буквально в никуда.

«Не может быть, чтобы в никуда», — усомнился муж Ады. Из отверстия в полу не тянуло даже лёгким сквозняком, а между тем у вершины ревел настоящий ураган. Нет, саркофаг явно покоился на чём-то. Прищурившись, Харман разглядел мелкую сетку граней, почти невидимых геодезических линий. Пол и стены погребального чертога состояли из невероятно прозрачного пластика, хрусталя либо стекла. «Да, но почему я не заметил ни гроба, ни лестницы, когда подъезжал к вершине или…»

— Усыпальницу нельзя увидеть снаружи, — вполголоса произнёс Просперо. — Ты уже взглянул на даму?

— На возлюбленную Лиас Ло Амумджию? — поморщился мужчина, не имевший никакого желания пялиться на голый труп. — Ту, что покинула сей бренный мир хрен знает когда? Кстати, а где Хан? Завёл себе отдельные хрустальные апартаменты?

Старец рассмеялся.

— Хан Хо Тёп и его обожаемая Лиас Ло Амумджия, дочь Амумджи, цезаря Срединной Африканской Империи — та ещё стерва и гарпия, можешь мне поверить, Харман из Ардиса, — были выброшены за борт, не пролежав здесь и двух столетий.

— Выброшены за борт? — растерялся девяностодевятилетний.

— Безупречно сохранившиеся тела бесцеремонно швырнули с той самой стены, откуда ты любовался видами полчаса назад, — пояснил маг. — Кинули, точно вчерашний мусор с палубы грузового парохода. Последующие преемники Хана, каждый из которых в чём-то своём уступал своему предку, тоже мечтали найти здесь вечный покой… Правда, «вечности» хватало ненадолго, пока очередной потомок Хана не брался подыскать себе мавзолей поприличнее.

Воображение пленника нарисовало в ярких красках, как всё происходило.

— Но вот четырнадцать веков назад картина изменилась, — продолжал Просперо, вновь обратив голубые глаза к саркофагу из дерева и стекла. — Эта женщина была воистину любима кем-то могущественным и пролежала нетронутой тысячу четыреста лет. Приглядись к ней, Харман из Ардиса.

До сих пор избранник Ады смотрел вообще на гроб, не заостряя внимания на подробностях. На его вкус, тело было слишком нагим. А ещё — слишком юным для трупа. Кожа — кровь с молоком, излишне выпуклые груди с отчётливыми (даже на расстоянии в сорок футов!) розовыми сосками, чёрная запятая коротко стриженных волос на белой атласной подушке, пышный тёмный треугольник в паху, антрацитовые дуги бровей, решительные черты лица, широкий рот… Мужчине почудилось нечто неуловимо знакомое.

— Господи Иисусе! — вторично воскликнул он за это утро, на сей раз так громко, что крик отразился от купола, раскатившись по книжным мезонинам и белому мрамору.

Покойница выглядела моложе… намного моложе… в локонах — ни тени седины, крепкое и юное тело без единой усталой складки, которые Харман во множестве наблюдал под обтягивающим термокостюмом, однако та же сила в лице, те же острые скулы, тот же дерзкий размах бровей и волевой подбородок. Сомнений больше не оставалось.

Это была Сейви.

49

— А куда все подевались? — недоумевает быстроногий Ахилл, сын Пелея, шагая вслед за Гефестом по зелёной вершине Олимпа.

Блондин-мужеубийца и главный ремесленник из сонма бессмертных идут вдоль по берегу озера кальдеры, от Чертогов Целителя к Великой Зале Собраний. Все прочие божественные постройки с белыми колоннами прячутся в каком-то запустелом сумраке. На небесах — ни одной колесницы. Никто не гуляет по неисчислимым мощёным дорожкам, над которыми горят приземистые желтоватые источники света, причём явно не факелы.

— Я же тебе говорил, — объясняет покровитель огня, — кот из дома, мыши — в пляс. Чуть ли не все до единого теперь на Земле Илиона играют последний акт вашей Троянской войнушки.

— И как там дела? — интересуется Ахиллес.

— Тебя нет, Гектора убить некому, твои мирмидонцы вкупе с ахейцами, аргивянами и прочими-как-их-там получают от осаждённых коленом под зад.

— Агамемнон и его люди отступают? — спрашивает Пелид.

— Ага. В последний раз, когда я заглядывал в голографический пруд Великой Залы, а это было считанные часы назад, перед тем, как нелёгкая понесла меня чинить эскалатор, Атрид провалил очередное наступление и пятился к заградительным рвам, что перед чёрными кораблями. Гектор готовился к наступательным действиям, строил войска у стены. По большому счёту всё зависло от того, чья команда небожителей пересилит. Ты не поверишь, но нашим крутым сучкам Афине с Герой даже с помощью Посейдона, грозно колеблющего землю (а уж это он умеет, хлебом его не корми, дай поколебать что-нибудь), пока не удалось посбивать спеси со сторонников Трои: дальноразящего Аполлона, Ареса и коварной Афродиты с её подружкой Деметрой.

Быстроногий молча кивает. Отныне жизнь его связана с Пентесилеей, а не с Атридом и боевыми товарищами. Ахиллес доверяет своим мирмидонцам, они поступят как надо: если получится — унесут ноги, если понадобится — сложат головы на поле брани.

С тех пор, как Афина (или же Афродита в её обличье, как несколько дней назад уверяла богиня мудрости) прикончила его любезного друга Патрокла, сердце Пелида кровожадно взывало о мести бессмертным. Теперь у него только две цели. Первая — вернуть любимую амазонку, хотя чувства к ней и породили волшебные духи Киприды, к жизни. Вторая — порешить ненавистную Афродиту. Сам того не сознавая, грек поправляет богоубийственный кинжал на поясе. Если Афина сказала правду — а почему бы и нет? — этот клинок из квантово-смещённой стали оборвёт жизнь светлоокой дочери Зевса, да и любого из олимпийцев, кто встанет на пути, в том числе хромоногого Гефеста: пусть только вздумает улизнуть или оказать сопротивление.

Покровитель огня ведёт Ахилла на парковочную стоянку подле Великой Залы Собраний, где выстроились в ряд на траве десятки золотых колесниц. Словно нити пуповины, тянутся от них под землю, к некоему зарядному устройству, металлические шланги. Гефест забирается в безлошадную повозку и манит кратковечного спутника за собой.

— Куда это мы? — мнётся Пелид.

Кузнец закатывает глаза.

— Я же говорил, навестим одну небожительницу, которой известно, где скрывается Громовержец.

— А почему не поехать прямо к Зевсу? — Мужеубийца по-прежнему не ступает на подножку.

Тысячи раз он управлял и ездил на колесницах, но никогда ещё не порхал в облаках, как боги, которых он часто видел над Илионом. Не то чтобы мужчину пугала эта затея, но всё-таки он не спешит покинуть надёжную землю.

— Есть одна технология, известная только Крониду, — поясняет Гефест. — Он может схорониться от всех моих сенсоров и шпионских устройств. Так вот её явно кто-то активировал. Чует моё сердце, это был не Владыка Владык, а его благоверная Гера.

— И какой же бессмертный покажет нам, где он прячется? — рассеянно спрашивает герой.

Песочный ураган разбушевался; кругом полыхают ужасные молнии, в сотне футов над головами собеседников шипят и сверкают статические разряды: это планетарный ураган порывами налетает на защитное поле Олимпа — эгиду Зевса.

— Никта, — говорит хромоногий.

— Ночь? — повторяет Ахилл.

Мужеубийца, конечно, слышал имя дочери Хаоса, одного из первых наделённых сознанием существ, явившихся из пустого зияющего пространства, которое было в самом начале времён, когда настоящие божества помогли отделить мрак Эреба от сине-зелёного порядка Геи-Земли. Правда, ни в одном из известных ему городов Греции, Азии или Африки не поклонялись таинственной богине. Легенды гласили, будто бы от Никты — причём она справилась в одиночку, без помощи какого-нибудь бессмертного оплодотворителя, — произошли Эрида (Раздор), Мойры (Судьбы), Гипнос (Сон), Немезида (Возмездие), Танатос (Смерть) и Геспериды.

— А я полагал, что это персонификация, — произносит Пелид. — Ну или тележка с воловьим дерьмом.

Кузнец ухмыляется.

— Даже персонификация и тележка с воловьим дерьмом обзаводится телесной оболочкой в чудесном новом мире, созданном для нас при участии «постов», Просперо и Сикораксы, — отвечает он. — Ну что, едем? Или мне пока квитнуться в лабораторию и насладиться… э-э-э… прелестями твоей спящей красавицы?

— Только попробуй, и ты покойник, — спокойно, без угрозы обещает герой.

— Знаю, — кивает Гефест. — Потому и спрашиваю в последний раз: залезешь ты в эту чёртову колесницу или нет?

Они летят на юго-восток и ухитряются обогнуть добрую половину колоссальной марсианской сферы, хотя Ахилл и не догадывается, что попал на Марс или что перед ним именно сфера. Зато ахейцу известно другое: вряд ли он согласится повторить этот крутой подъём над Олимпийским озером кальдеры, ещё хоть раз резко вырваться из-под эгиды в объятия ревущего пыльного урагана вслед за четвёркой коней, возникших из ниоткуда при взлёте, и потом ещё долго скакать сквозь яростный ветер и слепящую бурю. Ухватившись за деревянный и бронзовый край колесницы, Ахилл изо всех сил старается не зажмуриваться. По счастью, колесницу окружает силовое поле, которое защищает обоих от свистящего песка и смертельных вихрей, — не то уменьшенная копия эгиды, не то разновидность невидимых доспехов, коими пользуются бессмертные на поле брани.

И вот уже пыльные ураганы остались позади, вокруг раскинулась чёрная ночь, усеянная искрами далёких светил, а по небу мчатся два маленьких спутника. К тому времени, когда колесница пересекает линию трёх огромных вулканов, пыль почти рассеивается, и далеко внизу черты планетарного пейзажа ярко прорисовываются в отражённом сиянии звёзд.

Ахеец уже знает, что жилище богов расположено в собственном непонятном мире (ещё бы не знать после восьми месяцев сражений на красных равнинах за Брано-Дырой, как называли её соратники-моравеки, у берегов тёплого, лишённого приливов северного моря, совсем не похожего на земные), но герой и не подозревал, что мир Олимпа окажется настолько большим.

Пассажир и возница пролетают над бесконечным широким затопленным каньоном; глубокую тьму нарушают лишь яркие блики звёзд на воде и несколько подвижных огоньков на много лиг внизу — по словам Гефеста, это фонари на каменоломных барках маленьких зелёных человечков. Не видя причин вдаваться в подробности, Пелид удовлетворяется туманным пояснением.

Внизу проносятся голые, а потом лесистые горные хребты, бесчисленные круглые углубления (покровитель огня нарёк их кратерами) — неровные, выветренные, кое-где поросшие деревьями; в некоторых поблёскивают озёра. В лунном и звёздном свете очертания особенно ярки, а края остры.

Повозка взмывает выше, свист ветра вокруг миниатюрной эгиды утихает, и Ахиллес вдыхает чистый воздух, производимый самой машиной. Содержание кислорода настолько высоко, что даже слегка пьянит.

Кузнец даёт имена скалистым, горным и долинным пейзажам, которые разворачиваются далеко внизу. Калека напоминает ахейцу скучающего капитана барки, объявляющего остановки на реке.

— Жемчужная равнина, — произносит бессмертный. И несколько минут спустя: — Плато Меридиана. Терра Шеба. Вон та чащоба на севере носит имя Скиапарелли, предгорья прямо перед нами называются Гюйгенс. А сейчас поворачиваем на юг.

Запряжённая четвёркой горячих, слегка просвечивающих коней колесница не просто поворачивает, а ложится на бок на вираже. Руки Пелеева сына судорожно впиваются в край; между тем в его ощущениях дно повозки невероятным образом по-прежнему остаётся внизу.

— А это что? — произносит Ахилл через пару минут, глядя на огромное круглое озеро, почти заполнившее южный окоём.

Колесница начинает снижаться. Пыльная буря ещё не рассеялась, вокруг опять завывают вихри.

— Бассейн Эллада, — бурчит покровитель огня. — Более тысячи четырёхсот миль в поперечнике. У Плутона — и то меньше диаметр.

— Какого ещё Плутона? — отзывается быстроногий.

— Это долбаная планета, неграмотная ты деревенщина, — рычит Гефест.

Кратковечный разжимает побелевшие пальцы, собираясь пустить руки в дело: поднять бессмертного калеку над головой, переломить его спину о колено и швырнуть увечного за борт. Затем косится на горные пики, на чёрные долины за много миль под ногами… Что ж, можно и подождать, пусть карлик сперва посадит машину. Тёмное озеро заполняет собою весь горизонт. Повозка пересекает изогнутую линию северного побережья и, снижаясь, летит над водой, озарённой сиянием звёзд. На глазах Ахиллеса то, что с высоты нескольких миль казалось круглым озером, превратилось в маленький диск океана.

— Глубина здесь — от двух до четырёх миль, — сообщает кузнец, как будто его кто-то спрашивал или слушал. — Вон те реки, текущие с востока, называются Дао и Хармакхис. Поначалу мы собирались поселить на здешних тучных долинах пару-тройку миллионов людей устаревшего образца (пускай себе, мать их за ногу, плодятся и размножаются, сколько влезет), но так и не удосужились повернуть сюда луч и расфаксовать всех закодированных. Честно сказать, Зевс и другие попросту забыли прежнюю, небожественную жизнь — она казалась им сном. Вдобавок Повелителю Молний и без того хватало забот: пришлось бороться с родителями, с бессмертными первого поколения — Кроном и его сестрой-невестой Реей — и сослать обоих через Брано-Дыру в далёкие бездны Тартара.

Прочистив горло, Гефест нараспев, точно аэд, читает:

Страшно земля зазвучала, и небо широкое сверху,

И Океана теченья, и море, и Тартар подземный.

Тяжко великий Олимп под ногами бессмертными вздрогнул…[72]

По мнению Ахилла, уж лучше бы он перепиливал лиру ржавым клинком. По обе стороны от колесницы простёрлись волны; скалистые берега с невообразимой быстротой исчезли за краем окоёма. На юге возникает одинокий скалистый остров.

— Зевс только потому добился своего, — не унимается хромоногий, — что вернулся к машинам «постов», пробивающим Брано-Дыры, покинутым на орбите Земли (я имею в виду настоящую Землю, а не вашу трахнутую терраформированную подделку), и вызвал Сетебоса с его яйценосным племенем, дабы сразиться с легионами Крона. Разумеется, сторукие чудовища с их энергетическим оружием и алчной страстью высасывать ужас из грязи одержали победу, а вот отделаться от этих тварей после войны оказалось труднее, чем вывести со штанов пятна дерьма. Да и потом, один из долбаных отпрысков рода титанов, мальчишка Япета, Прометей, оказался двойным агентом. Плюс на четырёхсот двадцать четвёртом году войны из Брано-Дыры явился клонированный в лаборатории стоглавый монстр Тифон. Вот на что не мешало бы посмотреть. Помню тот день, когда…

— Ещё не прилетели? — перебивает его Пелид.

* * *

— Остров, — бормочет Гефест во время спуска, — имеет более восьмидесяти ваших лиг в длину и весь кишит чудовищами.

— Чудовищами? — переспрашивает мужеубийца.

Героя мало занимают подобные глупости. Он хочет немногого: выяснить, куда запропастился Зевс, заставить его приказать Целителю раскрыть чудесные баки для царицы амазонок и получить свою Пентесилею живой и невредимой. Всё остальное не имеет значения.

— Чудовищами, — повторяет покровитель огня. — Первые дети Урана и Геи получились демоническими уродами. Зато могучими. Громовержец позволил им разместиться здесь, а не маяться вместе Кроном и Реей во мраке Тартара. Среди них есть и три детёныша Сетебоса.

Ахиллесу начхать на такие мелочи. Он смотрит на стремительно растущий остров, посередине которого вздыбился на утёсе гигантский тёмный замок. В немногочисленных окнах между отвесно поставленными плитами пляшут оранжевые всполохи: можно подумать, крепость объята пожаром.

— В этих краях, — бубнит себе калека, — обитают последние циклопы. А также Эринии.

— Как, и фурии здесь? — произносит сын Пелея. — Я-то считал их мифическими героями.

— Нет, это не миф. — Стремительно развернув повозку, хромоногий направляет коней на открытое ровное пространство на чёрной скале у подножия центрального замка. Вокруг завиваются и дымятся тёмные тучи. В долинах с обеих сторон шевелятся странные тени. — Стоит их выпустить, злющие твари проведут остаток вечности, преследуя и карая грешников. Это они — «те, что скитаются во мраке, со змеями вьющимися в волосах, с багровыми глазами, что изливают потоки кровавых слёз».[73]

— Давай уже сажай, — говорит быстроногий.

Повозка нежно садится у подножия колоссальной статуи на громадном уступе из чёрного камня. Слышен скрип деревянных ободьев, и скакуны пропадают из виду. Исчезает и загадочная мерцающая панель, с помощью которой Гефест управлял колесницей.

— Идём, — зовёт Гефест и ведёт Ахиллеса к широкой и на первый взгляд нескончаемой лестнице по ту сторону изваяния.

Бессмертный приволакивает на ходу больную ногу.

Ахеец не в силах оторвать взора от грозной скульптуры. Она изображает могучего мужчину не ниже трёхсот футов ростом, на чьих сильных плечах покоятся земная и небесная сферы.

— Это Япет, — предполагает Пелид.

— Нет, Атлас, — рявкает покровитель огня. — Причём собственной персоной. Старик закоченел здесь навеки.

И вот последняя четырёхсотая ступень. Впереди вздымается чёрная твердыня. Башенки, шпили, фронтоны прячутся в клубящихся облаках. Гефест указывает на две створки высотой пятьдесят футов и на таком же расстоянии друг от друга.

— Здесь каждый день проходят Никта и Гемера,[74] День и Ночь, — шепчет он. — Строго друг за другом, вместе им быть нельзя.

Мужеубийца оглядывается на беззвёздное небо и чёрные тучи.

— Так мы, значит, не вовремя. Зачем нам твоя Гемера? Сам же говорил, у нас дело к Ночи.

— Терпение, сын Пелея, — ворчит калека. Судя по виду, бог чем-то встревожен. Он косится на маленькую выпуклую машинку на своём запястье. — Эос должна взойти… прямо сейчас.

Восточная кромка чёрного берега на миг озаряется золотым светом, который тут же гаснет.

— Солнечные лучи не проникают сквозь поляризованную эгиду острова, — шелестит голос Гефеста. — Зато снаружи уже настало утро. Над реками Дао и Хармакхис и над восточными грядами Бассейна Эллады скоро покажется солнце.

Кратковечного ослепляет внезапная вспышка. Он только и слышит, как одна из гигантских железных дверей с грохотом захлопывается, другая, скрипнув, распахивается. Когда к человеку возвращается зрение, обе створки уже закрыты, а перед ним возвышается Ночь.

Сын Пелея и морской богини Фетиды, всегда благоговевший перед Афиной, белорукой Герой и их олимпийскими подругами, впервые в жизни чувствует ужас, встретив бессмертное существо. Гефест уже рухнул на колени, изогнув волосатую шею в знак почтения и страха перед кошмарным призраком, однако Ахилл принуждает себя оставаться на ногах и с большим трудом подавляет отчаянное желание сорвать со спины тяжёлый щит и укрыться за ним, выставив перед собой короткий богоубийственный кинжал. Бороться или бежать? Мужеубийца выбирает нечто среднее: он уважительно склоняет голову.

Конечно, боги способны принимать любой размер (Пелид никогда не слышал о законах сохранения массы и энергии, поэтому даже не задавался вопросом, как же бессмертные их обходят), но чаще всего их устраивает рост около девяти футов: достаточно, чтобы кратковечные чувствовали себя беспомощными детьми, и в то же время не нужно укреплять кости ног и неуклюже переваливаться даже в собственных олимпийских чертогах.

Пятнадцатифутовый силуэт Ночи-Никты окутан клокочущей мглой и многослойными пеленами, напоминающими перепонки летучей мыши; полосы тёмной, словно беззвёздное небо, материи разной длины не то накрывают лицо подобием вуали, не то образуют само лицо, похожее на вуаль в складках. В это невозможно поверить, однако чёрный огонь очей прожигает и дым облаков, и плотное покрывало. Исполинская грудь, которую грек успел заметить, прежде чем опустить глаза, как будто готовится напоить мраком весь мир. Бледны одни лишь ладони: узкие, с длинными, но очень крепкими пальцами — точно из отвердевших лунных лучей.

До Ахиллеса вдруг доходит: всё это время Гефест молол языком не переставая, словно читал заклинание:

— Воскурение: горящее полено… Никта, взываю к тебе, о Праматерь бессмертных и смертных; жизни источник для всех… О тёмно-синяя Ночь в обрамлении ярких созвездий, тёплую радость струишь вдоль обширной и сонной пустыни. В сон погружаешь глубокий весь космос, о Мать сновидений, отдохновенье даёшь и труды пресекаешь. Скачешь по тёмным холмам, подгоняя коней быстроногих. Ты — половина всего, — уходящая в царство Аида…[75]

— Довольно, — прерывает богиня. — Если мне вздумается послушать орфический гимн, я перенесусь через время. Как ты посмел, покровитель огня, явиться в Элладу и сумрачные чертоги Ночи в обществе жалкого кратковечного?

Человек содрогается при звуках её голоса. Они похожи на яростный грохот прибоя у скал и только чудом складываются во внятные слова.

— О та, чья природная сила разделяет природные дни, — продолжает раболепствовать кузнец, не поднимая взгляда и не вставая с колен, — сей кратковечный есть отпрыск бессмертной Фетиды; по-своему, он полубог на здешней Земле. Это Ахилл, сын Пелея, и молва о его подвигах…

— Я наслышана про Ахилла, Пелеева сына, и про его подвиги. Разоритель городов, женонасильник и мужеубийца, — молвит богиня голосом бурного шторма. — Какая причина могла заставить тебя, кузнец, привести этого… эту пешку… к задним дверям моего жилища?

Быстроногий решает, что настала пора вступить в разговор.

— Мне надо увидеть Зевса, богиня.

Дух поворачивается в его сторону. Огромная грудастая фигура движется без малейшего трения: она словно парит, а не стоит на камне. Вокруг курятся и дымятся густые тучи. Окутанное вуалью или похожее на вуаль лицо склоняется, глаза чернее чёрного пристально смотрят на человека.

— Тебе надо видеть Великого Громовержца, Бессмертного над Бессмертными, Пеласгийского Зевса, Владыку Десяти Тысяч Храмов и Додонского святилища,[76] Отца богов и людей, Верховного Повелителя над Грозовыми Тучами, Того-Кто-Всеми-Командует?

— Ага, — отвечает Ахилл.

— По какому вопросу? — осведомляется Никта.

На этот раз мужеубийцу опережает Гефест:

— Пелид желает поместить в баки Целителя смертную женщину, о Праматерь первого чёрного бесполого яйца. Он хочет попросить Кронида, чтобы тот приказал Сороконожке воскресить царицу амазонок Пентесилею.

Богиня смеётся. Если речи её были подобны плеску волн о прибрежные скалы, то смех напоминает ахейцу зимнюю бурю, что воет над Эгейским морем.

— Пентесилею? — хихикая, переспрашивает облачённая в чёрный наряд. — Безмозглую блондиночку, лесбийскую тёлку с большими сиськами? Во имя всех миллионов Земель, на кой тебе возвращать к жизни эту мускулистую девицу, Пелеев сын? В конце концов, я сама наблюдала, как ты насадил её вместе с конём на громадное отцовское копьё, будто шашлык на вертел.

— У меня нет выбора, — рокочет быстроногий. — Я полюбил.

Ночь усмехается снова.

— Полюбил? Ахиллес, который тащит в постель и рабынь, и пленённых царских дочек, и похищенных цариц без разбора с такой же лёгкостью, как другие едят маслины, только косточки выплюнутые летят? Ты полюбил?

— Во всём виноваты духи Афродиты с феромонами, — вставляет Гефест, не поднимаясь с колен.

Богиня обрывает смех.

— Какая марка?

— Номер пять, — ворчит кузнец. — Зелье Пака.[77] Запускает в кровяной поток саморазмножающиеся наномашинки, которые постоянно производят всё больше молекул зависимости, а также лишает мозг эндорфинов и сератонина, если жертва не действует под влиянием одержимости. Противоядия не существует.

Ночь обращает скульптурное лицо-вуаль к Ахиллесу.

— По-моему, тебя как следует поимели, Пелид. Зевс нипочём не позволит восстановить кратковечного, тем паче амазонку: об этой расе он вообще не вспоминает, а если и вспомнит, то сразу выкинет из головы. Отец всех богов и людей не даст и ломаного гроша за жизнь амазонки, особенно девственницы. Для него воскресить смертного — значит осквернить умения и баки Целителя.

— А я всё равно попрошу, — упрямо говорит быстроногий.

Большегрудый призрак в эбеновых лохмотьях молча глядит на него, потом на коленопреклонённого Гефеста.

— Хромой покровитель огня, усердный ремесленник на службе у более благородных олимпийцев, что ты видишь, взирая на этого кратковечного?

— Идиота траханого, — хмыкает калека.

— А вот я вижу квантовую сингулярность, — кидает Никта. — Чёрную дыру вероятностей. Тысячи уравнений с одним и тем же трёхбалльным решением. Отчего это, кузнец?

Гефест ещё раз хмыкает.

— Ещё щенком, почти личинкой, его мать Фетида, та, что со спутанными водорослями на грудях, держала надменного отпрыска в небесном квантовом пламени. Вероятность его погибели: день, час, минута и способ — стопроцентна, и поскольку не подлежит изменениям, то вроде как наделяет Ахилла неуязвимостью ко всем остальным опасностям.

— Да уж-шшшшшшшшш, — шипит окутанная мглой богиня. — Скажи мне, сын Геры, муж бестолковой Грации, она же Аглая Преславная, почему ты помогаешь этому человеку?

Карлик склоняется ниже.

— Сначала он одолел меня в честном бою, возлюбленная повелительница ужасного мрака. Потом я и сам втянулся: получилось так, что наши интересы совпали.

— Так ты желаешь найти владыку Зевса? — шепчет Ночь.

Откуда-то справа, из чёрных каньонов, доносится вой.

— Моё желание, о богиня, — остановить поток растущего Хаоса.

Та, к кому он обратился, кивает и поднимает лик-покрывало к тучам, клубящимся вокруг замковых башен.

— Я слышу крики звёзд, хромой ремесленник. И знаю: говоря о Хаосе, ты имел в виду хаос на квантовом уровне. За исключением Зевса, ты единственный меж олимпийцев, кто помнит нас и наши мысли до Великой Перемены… кого занимают мелочи вроде физики.

Гефест молчит, не смея оторвать взора от чёрного камня.

— Ты следишь за квантовым потоком, кузнец? — В голосе Никты сквозит непонятное Ахиллесу раздражение и гнев.

— Да, богиня.

— И сколько, по-твоему, нам осталось, если воронка хаоса вероятностей продолжит расти логарифмически?

— Несколько дней, богиня, — басит калека. — А то и меньше.

— Судьбы согласны с тобой, отродье Геры, — роняет призрак. Пелиду мучительно хочется прижать заскорузлые ладони к ушам, лишь бы не слышать раскатов сумасшедшего прибоя. — Мойры, эти чужеродные существа, которых смертные нарицают богинями участи, денно и нощно корпят над электронными счётами, манипулируя пузырями магнитной энергии на многомильных витках вычислительной ДНК, и с каждым днём их взгляды на будущее становятся всё туманнее, нити вероятностей расслаиваются, путаются — можно подумать, сломался ткацкий станок самого Времени.

— Это всё гребаный Сетебос, — ворчит Гефест. — Тысяча извинений, мадам.

— Да нет, ты совершенно прав, кузнец, — отвечает чёрная великанша. — Это всё гребаный Сетебос; в кои-то веки он вырвался на волю из арктических морей своего мира. Знаешь, ведь Многорукий уже явился на Землю — не на планету сего кратковечного, а на нашу прежнюю родину.

— Нет, — говорит хромой и наконец-то поднимает лицо. — Этого я не знал.

— О да, Мозг пролез через Брано-щёлку. — Никта хохочет, и Ахиллес не выдерживает: зажимает ладонями уши. Подобные звуки не для смертных.

— И что обещают Мойры? — шепчет Гефест.

— Прядильщица Клото сулит нам считанные часы прежде, чем квантовый поток взорвёт изнутри эту вселенную, — молвит богиня. — Атропа Неотвратимая, владеющая ненавистными ножницами, лезвия которых в намеченный миг перерезают нить каждой жизни, уверяет, будто бы впереди целый месяц.

— А что Лахесис? — спрашивает покровитель огня.

— Та, кто распределяет жребии, самая искусная, на мой взгляд, из одолевших фрактальные волны электронных счетов, предвещает победу Хаоса в этой вселенной и в этой Бране через неделю-другую. Как ни крути, а времени остаётся в обрез, ремесленник.

— Ты помышляешь о бегстве, богиня?

Ночь не отвечает. По склонам утёсов и глубоким долинам эхом разлетается вой. Призрак наконец изрекает:

— А куда бежать, кузнец? Даже нам, горстке первичных бессмертных, никуда не деться из этого мира, где мы родились, если он будет ввергнут в хаос. Какую бы Брану мы ни создали, куда бы ни телепортировались, вслед за нами потянутся нити разрушения. Нет, ремесленник, это бессмысленно.

— Что же делать, богиня? — рычит Гефест. — Наклонимся ниже, обхватим сандалии руками и чмокнем на прощание свои бессмертные зады?

Ночь издаёт неразборчивый звук, похожий на весёленький шторм на Эгейском море.

— Нужно посоветоваться со Старшими богами. Причём как можно скорее.

— Старшие боги… — Калека умолкает. — Крон, Рея, Океан, Тетис… Все, сосланные в ужасные бездны Тартара?

— Да, — подтверждает богиня.

— Громовержец никогда не позволит, — качает головой Гефест. — Олимпийцам запрещено общаться с…

— Так пусть он посмотрит в лицо действительности! — восклицает Ночь. — Иначе всё закончится полным хаосом, и его правление — тоже.

Ахиллес поднимается на две ступени навстречу громадной чёрной фигуре, перехватив щит, словно для битвы.

— Эй, вы ещё не забыли, что я здесь? И по-прежнему жду ответа на свой вопрос. Где Зевс?

Призрак наклоняется над человеком и тычет в него костлявым бледным пальцем, словно оружием.

— Допустим, сын Пелея, вероятность твоей гибели от моей руки равняется нулю; но если я распылю твоё бренное тело на молекулы, на атомы, вселенной придётся здорово потрудиться, чтобы подтвердить эту аксиому, хотя бы на квантовом уровне…

Мужеубийца ждёт. Как он давно заметил, боги частенько несут ахинею, но если потерпеть, рано или поздно бессмертные начинают говорить разумно.

В конце концов голос носимых ветром волн произносит:

— Гера, дочь Крона и Реи, сестра и распутная невеста Повелителя Молний, заступница греков, готовая ради них на вероломство и кровопролитие, соблазном отвлекла Тучегонителя от его обязанностей, переспала со своим божественным братом и впрыснула ему под кожу Неодолимый Сон. Это случилось в огромном доме, где плачет верная супруга и ткёт при сиянии дня, по ночам распуская работу. её прославленный муж не взял своего любимого оружия на кровавую жатву под стены Трои, но повесил на деревянный гвоздь в потайном чертоге за тайной дверью, подальше от глаз женихов и воров. Я говорю о луке, коего не натянуть никому иному; луке, способном пробить пернатой стрелой двенадцать топорищ либо вполовину столько же тел виноватых и безвинных людей.

— Спасибо за помощь, богиня, — говорит Ахиллес и пятится вниз по лестнице.

Гефест озирается и следует за ним, стараясь не повернуться спиной к исполинской эбеновой фигуре в развевающихся одеяниях. Между тем Ночь исчезает.

— Какого Аида она плела? — шепчет ремесленник после того, как залез в колесницу, активировал виртуальную панель управления и голографических коней. — Чья-то рыдающая жена, потайные комнаты, чтоб им пусто было, двенадцать топорищ… Похоже на бредни вашего Дельфийского оракула.

— Зевс на Итаке, — отвечает Ахилл в то время, как повозка набирает высоту, покидая твердыню и сумеречный остров, наполненный рёвом и воем невидимых чудищ. — Одиссей мне сам говорил, что хранит свой лучший лук на родине, в секретном чертоге над сундуками, полными благовонных одежд. В лучшие дни я навещал хитроумного и видел эту диковину. Никто иной не может справиться с тетивой — так по крайней мере уверял меня Лаэртид; сам-то я не пробовал. И потом, это в его стиле — развлекаться после вечерних возлияний стрельбой по топорищам. А уж если нашлись охотники искать руки соблазнительной Пенелопы, герою будет куда приятнее целиться по живым мишеням.

— Дом Одиссея, Итака, — бурчит себе под нос Гефест. — Гера отлично знала, где спрятать усыплённого мужа. Ты хоть представляешь себе, что сделает Громовержец, если мы его там разбудим?

— Нет, но мы это выясним, — говорит быстроногий. — Можешь квант-телепортировать нас прямо на ходу, из повозки?

— Сейчас увидишь, — отзывается карлик.

В ту же секунду человек и бог исчезают. Опустевшая колесница продолжает лететь на северо-запад над Бассейном Эллады.

50

— Это не Сейви.

— Разве я утверждал обратное, друг Никого?

Харман замер на металлическом помосте гроба, якобы парящего в полной пустоте более чем в пяти милях над землёй, за сотню ярдов от северного склона Джомолунгмы, и таращил глаза — хотя менее всего на свете желал бы этого — на застывшее лицо и нагое тело юной Сейви. Просперо стоял позади, на железных ступенях. Снаружи грозно ревел ветер.

— Очень похоже на неё, — признал девяностодевятилетний, пытаясь унять биение сердца. Высота и близость прекрасного трупа внушали чувство уязвимости, от которой делалось дурно. — Да, но Сейви уже нет, — прибавил мужчина.

— Ты уверен?

— Провалиться на месте, ещё бы. Твой Калибан прикончил её у меня на глазах. А после мы с Даэманом наткнулись на окровавленные объедки. Старуха давно мертва. И я никогда не видел её такой молодой.

Обнажённая женщина, лежавшая на спине в хрустальном саркофаге, прожила от силы три-четыре года после первой Двадцатки. А Сейви была… древней как мир. Харман помнил, как он и его друзья — Ханна, Ада, Даэман — поразились при виде морщин, седых волос, дряхлого тела. Ни один из людей старого образца не встречался с явными приметами преклонного возраста ни до того, ни после. Хотя конечно: теперь, когда лазарет и его целебные баки уничтожены, к подобным зрелищам придётся привыкать.

— Почему же мой Калибан? — возразил Просперо. — Уже не мой. В ту пору, когда случай свёл вас на орбитальном острове примерно девять месяцев назад, сей гоблин — нечестивый выродок Сикораксы, узник и раб Сетебоса, — принадлежал одному себе.

— Это не Сейви, — повторил Харман. — Такого не может быть.

Он с усилием поднялся по лестнице, грубо задев по дороге старца в синем халате, однако, прежде чем скрыться в отверстии гранитного потолка, помедлил и тихо спросил:

— Она жива?

— А ты потрогай, — предложил Просперо.

Муж Ады попятился.

— Не буду. Зачем?

— Спустись и потрогай её, — изрёк маг, чья голограмма, проекция или как её там, опять оказалась у самого гроба. — Ведь нет иного способа узнать, умерла ли эта женщина.

— Уж лучше я поверю тебе на слово, — сказал мужчина, не трогаясь с места.

— Но я не давал слова, друг Никого. Разве слышал ты моё суждение о том, жива она или спит или здесь — лишь бездушное подобие из воска? Однако попомни, Харман из Ардиса: если только наша красавица окажется настоящей, если она проснётся, вернее, ты её разбудишь, и если вам доведётся потолковать по душам с этим восставшим из усыпальницы духом, ты обретёшь ответы на самые насущные вопросы.

— В каком смысле? — проговорил избранник Ады и, как ни тянуло его убежать, спустился на пару шагов.

Просперо молча поднял хрустальную крышку прозрачного саркофага.

Никакого запаха разложения. Харман изумлённо ступил на железную площадку, затем обошёл гроб и встал подле мага. Подобно всем людям прежнего образца, он в жизни не видел покойников, за исключением нескольких мимолётных взглядов на безволосые тела в целебных баках на острове Просперо. Разумеется, речь не о последних месяцах, когда колонисты во множестве погребали своих товарищей и наизусть заучили ужасные приметы смерти: бледность и трупное окоченение, запавшие во тьму глаза, холодная плоть. Так вот эта женщина — эта Сейви — не проявляла ни одного из перечисленных признаков. Кожа казалась мягкой, полной жизни. Нежно-розовые, почти алые губы соперничали в яркости с твёрдыми сосками. Чудилось, что длинные ресницы вот-вот шелохнутся, глаза откроются…

— Прикоснись, — повелел седовласый старец.

Харман протянул дрожащую ладонь — и тут же отдёрнул её как ужаленный. Тело незнакомки окружало хрупкое, но твёрдое, проницаемое, но вполне осязаемое силовое поле, воздух под которым был гораздо теплее, чем снаружи. Мужчина попытался снова: пальцы уловили на шее едва заметный трепет, будто бы от крыльев мотылька. Будущий отец положил руку между тяжёлыми полушариями. Да, сердце билось, хотя и ужасно медленно, совсем не похоже на глухие удары в груди спящего человека.

— В подобной колыбели, — тихо промолвил Просперо, — покоится твой друг Никто. В ней тоже застывает время. Но если саркофаг Одиссея должен исцелить его за три дня, чем и занимается прямо сейчас, то здешний хрустальный гроб стал прибежищем своей хозяйке на четырнадцать с лишним веков.

Харман опять отдёрнул руку, словно его укусили.

— Невероятно.

— Да? Ну, тогда разбуди её и спроси.

— Кто она? — не унимался муж Ады. — Ведь это не может быть Сейви.

Старец улыбнулся. Внизу, под ногами, снежные тучи сбивались к северному горному склону, облепляя пол и стены прозрачной гробницы.

— Ну да, не может, верно? — загадочно произнёс маг. — Я знал её под именем Мойры.

— Мойра? В честь которой назвали это место — Тадж Мойра?

— Конечно. Здесь её усыпальница. По крайней мере здесь она спит. Да будет тебе известно, друг Никого, что Мойра — постчеловек.

Мужчина снова попятился от саркофага.

— «Посты» уже… Их больше нет. Мы с Даэманом и Сейви сами видели, как их мумифицированные, обглоданные Калибаном тела плавали в гнилостном воздухе на твоём орбитальном острове.

— Она последняя, — кивнул Просперо. — Сошла с полярного кольца более полутора тысяч лет назад. Доводилась возлюбленной супругой Ахману Фердинанду Марку Алонцо Хану Хо Тёпу.

— А это ещё кто?

Тучи окутали основание Таджа плотной пеленой, и Харман почувствовал себя немного уверенней, обнаружив под ногами сизую мглу вместо головокружительной пустоты.

— Просвещённый потомок того, самого первого Хана, — пояснил седовласый старец. — Он царил на Земле — верней, на том, что от неё осталось, — долгих пятнадцать веков назад. Этот временной саркофаг правитель создавал для себя, но, воспылав страстью, уступил его Мойре.

Будущий отец подавил усмешку.

— Ерунда получается. Почему этот Хо Тёп, или как там правильно, не заказал себе другого гроба?

Улыбка Просперо начинала уже бесить похищенного.

— Так он и сделал. Второй саркофаг стоял вот здесь, на широком помосте, рядом с Мойрой. Беда в том, что даже в такое труднодоступное место, как Ронгбук Пумори Чу-му-ланг-ма Фенг Дудх Коси Лхотце нупцзе Кхумбу ага Гхат-Мандир Хан Хо Тёп Рауца, порой наведываются незваные гости. Первые же из них вытащили временную колыбель с телом Ахмана Фердинанда Марка Алонцо Хана и швырнули через край на ледники у подножия.

— Что же они оставили другой саркофаг? — спросил Харман, настроенный не верить ни единому слову мага.

Просперо указал на спящую дряхлой морщинистой рукой.

— А ты бы выбросил такое тело?

— Тогда почему не разграбили храм? — проговорил мужчина.

— Наверху использованы отличные средства предосторожности. Чуть позже я буду рад показать.

— А эти непрошеные гости, почему они не разбудили вашу… кто бы она ни была?

— Пытались, — ответил старец. — Но так и не сумели открыть саркофаг…

— Тебя это, кажется, не затруднило.

— Ахман Фердинанд Марк Алонцо Хан при мне разрабатывал сей аппарат, — промолвил маг. — Мне известны коды и пароли.

— Ну так и растолкай дамочку сам. Хочу с ней потолковать.

— Я не в силах нарушить сей постчеловеческий сон, — возразил Просперо. — Как и любой из грабителей, сумей они обойти охрану и вскрыть хрустальный гроб. Мойру пробудит лишь одно.

— И что же?

Муж Ады стоял на нижней ступени, готовый уйти в любую секунду.

— Ахман Фердинанд Марк Алонцо Хан или его потомок-мужчина должен вступить с ней в сексуальные отношения, пока она спит.

Харман разинул рот, однако не нашёл что сказать, и, превратившись в столб, уставился на фигуру в синих одеждах. Маг либо выжил из ума, либо спятил, третьего не дано.

— Ты происходишь из рода ханов, то есть приходишься Ахману Фердинанду Марку Алонцо Хану Хо Тёпу прямым потомком. — Голос Просперо звучал столь бесстрастно, как если бы речь зашла о погоде. — ДНК твоего семени — вот что разбудит Мойру.

51

Манмут и Орфу вышли на внешнюю обшивку «Королевы Мэб», чтобы спокойно побеседовать без помех.

Миновав орбиту земного спутника, огромное судно перестало испускать атомные бомбы размером с баночки из-под «колы» (персонал корабля намеревался известить о своём прибытии, но не желал напрашиваться на огонь с одного из колец) и теперь снижалось в условиях слабой — одна восьмая земной — гравитации, пользуясь лишь вспомогательными ионными двигателями на коротких кронштейнах. Голубоватое сияние «внизу» казалось Манмуту приятнее, чем беспрестанные грохочущие вспышки-взрывы.

Маленькому европейцу приходилось помнить об осторожности: ни в коем случае не отрываться от корпуса, крепко держаться переходных мостиков и лестниц, опоясавших тысячефутовое тело «Королевы»; впрочем, он знал, что, даже если совершит глупость, приятель непременно придёт на выручку. В совершенно безвоздушном пространстве Манмут не мог бы выдержать более двенадцати часов, не пополняя запасы кислорода. Зато иониец чувствовал себя в этом внешнем мире предельного холода, ужасной жары, высокого вакуума и яростной радиации точно рыба в воде.

— Ну и что будем делать? — спросил европеец гигантского друга.

— Думаю, нам надо срочно приготовить к спуску шлюпку и «Смуглую леди», — ответил Орфу.

— Нам? — удивился капитан подлодки. — Нам?

По плану, Сума Четвёртый должен был пилотировать шлюпку с генералом Бех бин Адее и тридцатью боевыми роквеками во главе с центурион-лидером Мепом Эхуу в пассажирской кабине, в то время как Манмут будет ожидать своей очереди в трюме. Когда — и если — настанет время спускать подлодку, Сума Четвёртый и прочий необходимый персонал сойдут на борт «Смуглой леди» по специальной шахте. Несмотря на дурные предчувствия маленького европейца по поводу разлуки со старым товарищем, речь даже не заходила о том, чтобы огромного, оптически незрячего краба послать на миссию. Предполагалось, Орфу станет поддерживать связь с подлодкой только в качестве внешнего системного инженера.

— Так как же насчёт «нас»? — повторил Манмут.

— Я понял, что сыграю незаменимую роль в этой миссии, — пророкотал иониец. — И потом, у тебя на судне есть такая маленькая уютная ниша: там воздух, силовые кабели, коммуникационные линии, радары, прочие источники данных — чем не курорт?

Маленький моравек покачал головой, спохватился, что перед ним слепец, потом сообразил: друг уловит его движение с помощью инфракрасных сенсоров, и покачал головой ещё раз.

— Зачем нам вообще туда стремиться? Попытку приземлиться может подвергнуть опасности свидание с астероидным городом на полярном кольце, откуда идёт передача.

— Да хрен с ним, с астероидным городом, откуда идёт передача! — прорычал Орфу. — Самое главное сейчас — добраться до Земли, и как можно скорее.

— Почему?

— Почему? — переспросил товарищ. — Как это — почему? Дружище, ведь у тебя есть глаза. Не ты ли описывал мне телескопические снимки?

— Имеешь в виду сожжённую деревню?

— Да, я имею в виду сожжённую деревню, — громыхнул Орфу. — И тридцать — сорок других человеческих поселений по всему миру, на которые нападают безголовые твари, чья профессия — убивать людей. «Старомодных» людей, Манмут. Тот самый род, что создал наших предшественников.

— С каких пор наша миссия стала спасательной? — произнёс европеец.

Земля превратилась в большую яркую сферу голубого цвета, которая росла с каждой минутой. Особенно красиво смотрелись экваториальное и полярное кольца.

— С тех пор, как мы увидели изображения убитых людей, — ответил краб, и Манмут узнал знакомые, на грани инфразвука, нотки в голосе друга: тот либо шутил, либо говорил настолько серьёзно, что ему явно было не до веселья.

— Я думал, наша цель — спасти Пять Лун, Пояс и Солнечную систему от полного квантового провала, — заметил европеец.

Орфу низко зарокотал:

— Об этом подумаем завтра. Сегодня ещё остаётся возможность помочь землянам.

— Но как? — возразил собеседник. — Мы не знаем контекста. Даже понятия не имеем, что там происходит. Насколько нам известно, безголовые железяки — это роботы-киллеры, созданные людьми для убийства себе подобных. Не стоит ввязываться в местные войны, которые нас не касаются.

— Ты сам в это веришь, Манмут?

Европеец замялся. Взгляд его упал далеко-далеко, туда, где ионные двигатели на кронштейнах стреляли синеватыми лучами в растущую бело-голубую планету.

— Нет, не верю, — сознался он наконец. — По-моему, внизу творится что-то новое, так же, как на Марсе, на Земле Илиона и повсюду, где мы побывали.

— Вот и я так думаю, — промолвил гигантский краб. — Идём, пора сказать Астигу-Че и прочим первичным интеграторам, что, едва мы окажемся на той стороне планеты, нужно запускать подлодку и шлюпку. Со мной на борту.

— И как ты собираешься их переубедить? — полюбопытствовал Манмут.

На сей раз глубокий, пробирающий до костей тон Орфу скорее подразумевал усмешку:

— Я сделаю им предложение, от которого они не смогут отказаться.

52

Харман спрятался как можно дальше от хрустального гроба; он бы вернулся в вагон Эйфелевой дороги, но снаружи ревел ветер, достигавший более ста миль в час. Одно дуновение унесло бы словно пушинку человека, рискнувшего выйти на мраморную площадку вокруг Таджа Мойры. Мужчина удовольствовался тем, что стал взбираться по спиральным уровням библиотеки.

Узкие открытые железные переходы очень скоро завели его на головокружительную высоту, причём каждый мезонин, ограниченный низкими перилами, выступал над предыдущим, поскольку внутренние стены купола сужались кверху. Избранник Ады наверняка струхнул бы, но его занимала одна-единственная мысль: убежать от спящей красавицы.

Все книги были одинакового размера и без названий. Исполинское сооружение заполняли, по оценке Хармана, сотни тысяч томов. Мужчина вытащил первый попавшийся и раскрыл наугад. Крохотные буквы оказались набраны английским шрифтом дорубиконовой эпохи, древнее, чем любой письменный текст, какие Харман только видел, и он промучился несколько минут, пытаясь озвучить и понять хотя бы первые два предложения. Будущий отец вернул книгу на место и, положив ладонь на корешок, вообразил пять синих треугольников в ряд.

Не получилось. Золотые слова не потекли по руке, чтобы отложиться в памяти. Либо функция «глотания» здесь не действовала, либо старинные книги вообще не поддавались ей.

— Есть один способ, с помощью которого ты всё это прочитаешь, — изрёк Просперо.

Мужчина подскочил от испуга. Он и не слышал шагов по гулким железным мостикам. Старец просто возник перед ним на расстоянии вытянутой руки.

— Как это — всё прочитаю? — спросил Харман.

— Кабина Эйфелевой дороги тронется в путь через два часа, — произнёс маг. — Если не успеешь, следующей придётся ждать очень долго. Точнее, круглых одиннадцать лет. Так что лучше тебе приступить немедленно.

— Я бы хоть сейчас, — ответил муж Ады. — Да на улице проклятущий ветер, боюсь не добраться.

— Как только будем готовы, я велю какому-нибудь сервитору натянуть верёвку, — промолвил старец в синем халате.

— Разве они здесь работают?

— Конечно. Полагаешь, механизмы Таджа и Эйфелевой дороги ремонтируются сами по себе? — Просперо криво усмехнулся. — Ну, в каком-то смысле так оно и есть, ибо и сервиторы по большей части нанотехи, они встроены в структуру, и тебе их даже не разглядеть.

— А у нас и в других общинах прислужники поломались. Отказали, и всё. И ток отключился.

— Естественно, — кивнул старец. — Вы же разрушили мой орбитальный остров, вот и последствия. Зато электрическая сеть планеты и прочие механизмы до сих пор невредимы. Даже лазарет при желании можно восстановить.

Харман изумлённо округлил глаза, повернулся и, тяжело дыша, прислонился к железным перилам. Мужчина по-прежнему не замечал пропасти между собой и мраморным полом. Девять месяцев назад они с Даэманом под руководством самого Просперо направили на его орбитальный остров гигантский «уловитель чёрных дыр» — только ради того, чтобы уничтожить кошмарный обеденный стол, за которым Калибан, устроивший логово в лазарете, уже много столетий пожирал вместе с костями тела «старомодных», достигших Последней Двадцатки. Вместе с лазаретом погибла извечная уверенность всякого человека в полном исцелении от недугов, случайных ран и признаков возраста. Конечность земного существования легла на плечи людей страшным грузом. Смерть и старение стали печальной действительностью. Но если маг не солгал, человечество снова может выбрать искусственную молодость и вечную жизнь. Супруг Ады ещё не знал, как относиться к этой возможности, однако даже при мысли о подобном выборе у него скрутило живот.

— А что, есть иной лазарет? — Негромкий голос мужчины эхом разнёсся под сводом гигантского купола.

— Разумеется. На орбитальном острове Сикораксы. Осталось только его активировать, как и силовые прожекторы вместе с автоматическими системами факсов.

— Сикоракса? — повторил Харман. — Та ведьма, о которой ты говорил, мать Калибана?

— Она самая.

Мужчина собирался спросить, как же они попадут на кольцо, чтобы исполнить задуманное. Потом вспомнил о соньере, оставшемся в Ардисе, и задышал ещё тяжелее.

— Выслушай меня, друг Никого, — сказал Просперо. — Можешь уехать отсюда по Эйфелевой дороге через час и сорок пять минут. Или выйти прямо сейчас, шагнуть за край и разбиться на ледниках Кхумбу. Выбор за тобой. Позабудь о своих мечтах: ты больше не увидишь ни любимой Ады, ни победы своих друзей — Даэмана, Ханны и прочих — над войниксами, ни того, что уцелело от вашего Ардиса. Слова мои так же верны, как и то, что день сменяет ночь. Алчный Сетебос умертвит зелёную планету и облечёт её коркой синего льда, если ты не разбудишь Мойру.

Харман попятился и сжал кулаки. Старец в синем халате опёрся на извилистый посох. Одним лишь взмахом этой обычной с виду палки он мог отбросить кратковечного собеседника через перила с высоты в сотни футов, и тот разбился бы среди беломраморных, выложенных самоцветами стен.

— Должен же быть иной способ, — процедил мужчина сквозь стиснутые зубы.

— Иного способа нет.

Муж Ады стукнул кулаком по железным перилам.

— Всё это какая-то тупая бессмыслица.

— Друг Никого, не напрягай свой ум разгадываньем тайн, — изрёк Просперо, и голос его покатился эхом к вершине купола. — А на досуге Мойра происшедшее подробно разъяснит.[78] Но для начала пробуди её от сна.

Харман упрямо мотнул головой.

— Не верю, что я потомок вашего Ахмана как его Хан Хо Тёпа. Неужели это возможно? «Посты» сотворили нас, людей старого образца, через столетия после Финального факса, когда исчез народ Сейви, а…

— Вот именно, — улыбнулся маг. — Откуда, по-твоему, взялись образцы ДНК и запасные тела? Ты всё, и даже более, узнаешь от Мойры. Она постчеловек, последняя из их рода, и ей известно, как помочь тебе прочесть эти книги, прежде чем кабина Эйфелевой дороги покинет станцию. Вполне вероятно, что для нашей спящей не тайна, как вам одолеть калибано и войниксов, а то и самого Калибана с его повелителем Сетебосом. Но у нас мало времени. Достаточно ли дорога тебе жизнь твоей Ады, чтобы заплатить за неё маленьким проявлением неверности? Остался ровно час и сорок пять минут, потом вагон придёт в движение. Не так-то легко проснуться четырнадцать веков спустя. Мойре понадобится время, чтобы прийти в себя, подкрепиться и разобраться в положении; лишь тогда она будет готова пуститься с нами в путешествие.

— С нами? — глупо переспросил мужчина. — По Эйфелевой дороге? Обратно в Ардис?

— Почти наверняка, — подтвердил Просперо.

Харман вцепился в перила, так что белые костяшки пальцев покраснели. Наконец он разжал руки и вновь обернулся к магу.

— Хорошо. Но ты жди меня здесь. А лучше возвращайся в башню. Скройся с глаз. Я всё сделаю, только мне не нужны свидетели.

Старец мгновенно пропал. Мужчина постоял у перил, вдыхая затхлый запах старинных кожаных переплётов, и устремился к лестнице.

53

Их было сорок пять — потрёпанных, замёрзших колонистов и колонисток, проделавших семимильный путь от Тощей Скалы до факс-павильона.

Даэман шагал впереди с рюкзаком, в котором изредка ворочалось мерцающее белое яйцо Сетебоса; Ада шагала рядом, стараясь не думать о сотрясении мозга и сломанных рёбрах. Первые несколько миль оказались хуже всего: неровная почва окаменела на холоде, к тому же снова посыпался снег, видимость ухудшилась, и все с тревогой ожидали нападения безголовых тварей. Однако прошло полчаса, потом три четверти, потом целый час; чудовища не появлялись, и люди понемногу начали расслабляться.

В сотне футов над головами идущих кружил соньер с Греоджи, Томом и восемью серьёзно пострадавшими пассажирами, то вырываясь вперёд и взлетая высоко над лесом, то возвращаясь и снижаясь так, чтобы Греоджи мог докричаться до своих товарищей.

— Войниксы примерно в полумиле, но продолжают отступать! — сообщал он. — Пятятся от вас и от яйца.

Хозяйку сожжённого особняка (каждый вздох причинял ей страдания, в висках стучало, в голове и запястье пульсировала боль) мало утешало смехотворное расстояние в половину мили. Супруга Хармана ещё помнила, как проворно бегают эти твари, как лазают по деревьям и беззвучно прыгают вниз: чтобы настигнуть уцелевших обитателей Ардиса, им хватило бы и минуты. Двадцать пять винтовок и пистолетов, но ни одной запасной обоймы — вот и всё, на что могла рассчитывать пёстрая компания. Из-за сломанной кисти и забинтованных боков молодая женщина осталась без оружия, отчего, шагая рядом с Даэманом, Эдидой, Боманом и другими, ощущала себя ещё более уязвимой. В лесу намело сугробы почти в целый фут, и Ада едва находила силы, чтобы брести вперёд, навстречу мокрому липкому снегу.

Направляясь на юго-восток, к дороге между имением и факс-павильоном, группа миновала густо заросший каменистый участок леса, но и тогда продолжала мучительно медленно плестись, равняясь на самых слабых, больных, раненых и переохладившихся за прошлые две ночи. Сирис, одна из врачей Ардиса, шла вместе с ними, заботясь о том, чтобы все получали необходимую помощь, и порой напоминая вожакам, чтобы не ускоряли шага.

— Не понимаю, — сказала супруга Хармана, когда очутилась на просторной опушке, которую помнила по сотне летних пикников.

— Ты о чём? — спросил кузен.

Он нёс рюкзак на вытянутых руках, как если бы тот издавал зловоние. Впрочем, Ада заметила: оттуда и впрямь попахивало тухлой рыбой и затхлыми водами уличной канавы. Однако яйцо по-прежнему ярко светилось и время от времени беспокойно двигалось, а значит, малыш Сетебос ещё не умер.

— Почему войниксы держатся на расстоянии от этой штуки? — произнесла женщина.

— Боятся, наверное, — отозвался Даэман.

Рюкзак он теперь нёс в левой руке, а в правой — заряженный арбалет.

— Это и так ясно, — резче, нежели ей хотелось бы, проговорила будущая мать. Грохот в голове, рези в руке и боках выводили её из себя. — Я о другом. Какая связь между… существом… в Парижском Кратере и безголовыми тварями?

— Не знаю, — ответил кузен.

— Войниксы окружали нас… ну, всегда, — продолжала рассуждать Ада. — А это чудовище явилось только неделю назад.

— Верно, — согласился Даэман. — Однако у меня такое чувство, что между ними есть какая-то связь. Может, и прежде была.

Женщина кивнула, поморщилась от боли и побрела дальше. Скупо цедя слова, люди тянулись неровными рядами по вновь погустевшему лесу, пересекли по льду знакомый поток и взяли курс на крутой пригорок, мохнатый от высокой заиндевелой травы и кустарников.

С неба спустился соньер.

— Ещё четверть мили! — крикнул Греоджи. — Войниксы уходят на юг. До них уже мили две.

Достигнув заветной дороги, колонисты оживились, начали перешёптываться, хлопать друг друга по спинам. Будущая мать взглянула на запад, в сторону Ардис-холла. С крытого моста как раз виднелся изгиб дороги, ведущей к большому особняку, а вот самого здания, разумеется, не было, даже столб тёмного дыма успел рассеяться. Перед глазами заплясали чёрные точки, желудок на минуту свело. Супруга Хармана застыла, прижав ладони к коленям и опустив голову.

— Ада, как ты себя чувствуешь?

Голос принадлежал бородатому Ломану, облачённому в жалкие лохмотья; одна из тряпок была обмотана вокруг правой руки, на которой после ночной битвы с войниксами при Ардисе недоставало четырёх пальцев.

— Хорошо. — Женщина выпрямилась, выжала улыбку и поспешила догнать маленькую группу колонистов, бредущих во главе шествия.

До факс-павильона уже оставалось менее мили; пейзаж смотрелся бы очень знакомо, когда бы не этот непривычный снег. Войниксы никак не давали о себе знать. Пролетев над головами, соньер взвивался в небо и, описав широкий круг, со свистом возвращался, Греоджи снижался, показывал друзьям большой палец и уносился вперёд.

— Куда же нам факсовать? — обратилась Ада к своему кузену.

Она ясно слышала странную безучастность в собственном голосе, но слишком устала и терзалась болями, чтобы вкладывать силы ещё и в разговор.

— Трудно сказать, — произнёс поджарый, мускулистый мужчина — некогда пухлый эстет, мечтавший соблазнить юную кузину. — По крайней мере непонятно, куда нам деваться надолго. Уверен, что Чом, Уланбат, Парижский Кратер, Беллинбад и прочие узлы из числа самых заселённых Сетебос опутал паутиной из голубого льда. Зато я знаю одно необитаемое место, в которое иногда заглядываю, это в тропиках. Там тепло. Просто заброшенный городок, но на берегу океана — правда, неизвестно какого, — и в лагуне. Зверья там немного, разве что ящерки, да кабаны иногда пробегают. Кажется, людей они вообще не боятся. Можно было бы половить рыбу, поохотиться, наготовить новых луков со стрелами, позаботиться о раненых… короче, залечь на дно, пока не придумаем, что делать дальше.

— А как нас отыщут Харман, Ханна и Никто-Одиссей? — спросила будущая мать.

С минуту Даэман молчал, и Ада прочла его мысли: «Мы даже не знаем, живы ли они. Петир утверждал, будто твой муж исчез вместе с Ариэлем». Однако в конце концов кузен промолвил:

— Всё просто. Кто-нибудь из нас то и дело будет сюда наведываться. А ещё — можем оставить в Ардис-холле сообщение с кодом факс-узла нашего убежища в тропиках. Харман умеет читать, а войниксы, по-моему, нет.

Ада печально улыбнулась.

— Они могут многое, чего мы себе раньше даже не представляли.

— Ага, — кивнул бывший любитель бабочек, и разговор оборвался до конца пути.

Факс-павильон остался почти таким же, каким его покинул Даэман двое суток назад. Разломанный частокол, повсюду засохшая кровь людей, защищавших узел не на жизнь, а на смерть: тела растащили войниксы или дикие звери. А вот само открытое круглое сооружение и колонна посередине выглядели нетронутыми.

Колонисты нерешительно замялись на пороге, оглядываясь через плечо на глухую чащу. Когда приземлился соньер, товарищи помогли сойти раненым; кое-кого пришлось выносить.

— За пять миль вокруг чисто, — сообщил Греоджи. — Вот чудно. Я заметил вдали несколько тварей, так они удирали на юг, словно за ними гонятся.

Даэман посмотрел на белёсое мерцающее яйцо в рюкзаке и вздохнул:

— Мы-то за ними не гонимся. Просто хотим убраться отсюда подобру-поздорову.

Тут он изложил уцелевшим членам общины свой план.

Разгорелся короткий спор. Многие беженцы стояли за то, чтобы факсовать в известное место, проведать, живы ли друзья и возлюбленные. Кауль, например, уверял всех, будто бы пресловутый Сетебос никак не мог захватить Поместье Ломана (там оставалась мать Кауля).

— Ладно, послушайте! — воскликнул сын Марины, перекрыв поднявшийся ропот. — Нам неизвестно, где сейчас это чудовище. Ему за глаза хватило суток, чтобы превратить Парижский Кратер в крепость из нитей голубого льда. Я был там последним, а после моего возвращения прошло уже более сорока восьми часов. И вот что я предлагаю…

Нестройная толпа угомонилась. Люди внимательно слушали. «Они принимают Даэмана за вожака, — мелькнуло в голове Ады. — Как раньше принимали меня… и Хармана». Она сглотнула подступивший к горлу ком.

— Давайте решим, держаться нам сейчас вместе или нет. — Зычная речь Даэмана без усилия долетала до каждого усталого человека. — Можем проголосовать и…

— А что такое «голосовать»? — встрял Боман.

Мужчина объяснил.

— Стало быть, даже один «голос» сверх половины будет за то, чтобы нам не расставаться, — произнесла Око, — то всем придётся подчиниться?

— Только на время, — ответил Даэман. — Скажем… на неделю. Держаться рядом теперь безопаснее, чем разбегаться по разным узлам. Как же мы после найдём друг друга? И потом, среди нас больные, раненые, они не смогут себя защитить. А как поступить с оружием? Отдать его тем, кто пожелает отделиться, или большинству?

— Ну а что делать эту неделю… если мы согласимся отправиться в твой тропический рай? — спросил Том.

— То, что я и говорил, — отозвался бывший коллекционер. — Оправимся, придём в себя. Возведём укрепления… Там, за рифом, я видел маленький остров. Построим на нём жилища, лодки, крепостной вал…

— Думаешь, войниксы не умеют плавать? — выкрикнул Стоман.

Все нервно засмеялись; Ада покосилась на кузена. Шутка напоминала «галльский юмор» (на это любопытное выражение хозяйка особняка наткнулась, «глотая» старинные книги в библиотеке Ардиса), зато разрядила накалённую обстановку.

Даэман легко рассмеялся.

— Понятия не имею, но если не умеют, лучшего места нам не сыскать.

— Ага! До тех пор, пока мы не наплодим детишек, которым будет некуда деваться, — вставил Том.

На сей раз общий хохот грянул несколько веселее.

— Ещё мы станем посылать разведчиков, — продолжал сын Марины. — Начнём прямо с первого дня. Так можно разузнать, что творится в мире, и выяснить, в каких факс-узлах безопасно жить. Через неделю каждый, кто захочет, пусть отправляется куда угодно. Я просто считаю, что нам лучше быть вместе, пока не поправятся больные, пока все не выспятся и не поедят вдоволь.

— Голосуем, — объявил Кауль.

Так и поступили. Люди прыскали в кулаки, смущаясь тем, что решают серьёзный вопрос столь диковинным способом — поднимая руки. Сорок три человека были за то, чтобы не расставаться, семеро — против, и трое больных не высказывались, ибо лежали без сознания.

— Вот и хорошо.

Даэман уже направился к помосту, но тут вмешался Греоджи:

— Минутку! Что делать с летающим диском? Сколько раз он выручал наши жизни. Соньер не протащить через факс, а если машину бросить — её заберут войниксы.

— Вот чёрт, — ругнулся сын Марины. — Об этом я не подумал.

Мужчина провёл рукой по грязному лицу в кровавых разводах, и только Ада разглядела, как он устал и бледен, хотя и напускает на себя бодрый вид.

— У меня предложение, — промолвила супруга Хармана.

Дружелюбные лица обернулись к ней.

— Многие из вас уже знают о новых функциях, которые показала нам Сейви: дальняя, ближняя, общая сеть… Кое-кто даже пробовал ими пользоваться. Как только окажемся на месте, мы сразу выясним его расположение, кто-нибудь факсует за диском и вернётся на тропический остров по воздуху. Харман, Ханна, Петир и Никто добрались до Золотых Ворот Мачу-Пикчу за час, так что дорога в рай не должна занять много времени.

Некоторые в ответ захихикали, но многие закивали, соглашаясь.

— Есть идея получше, — подал голос Греоджи. — Вы все факсуете, а я караулю соньер. Потом кто-нибудь вернётся, объяснит мне дорогу.

— Тогда я тоже останусь, — вызвался Ламан; винтовку он держал неповреждённой левой рукой. — Вдруг опять нагрянут войниксы, тебе понадобится прикрытие. И товарищ, который не позволит заснуть во время полёта.

Даэман устало улыбнулся.

— Согласны? — спросил он у всех.

Люди начали подтягиваться: им не терпелось покинуть зловещее место.

— Погодите, — снова сказал сын Марины. — Неизвестно, что нас там ожидает. Давайте вначале факсуем всемером: я и шестеро с винтовками — Кауль, Каман, Элла, Боман, Касман, Эдида. Если не увидим опасности, один из нас вернётся минуты через две. Затем переправим больных и раненых. Том, Сирис, назначьте помощников и займитесь этим, пожалуйста. Греоджи, ты организуй вооружённое прикрытие, пока факсуют остальные. Договорились?

Колонисты поспешно закивали. Команда с винтовками вышла вперёд, на звезду, выложенную в полу павильона.

— Поехали, — произнёс Даэман и отстучал код необитаемого узла.

Обычно в эту секунду в воздухе раздавалось слабое шипение, перед глазами зрителей начинало мерцать, и путешественники пропадали из виду, но сейчас ничего такого не произошло.

— Попробуем по очереди, — сказал кузен Ады, хотя прежде люди без всяких затруднений факсовали вшестером. — Кауль, встань на звезду.

Мужчина повиновался, беспокойно поправив на плече винтовку. Даэман ещё раз пробежался пальцами по клавишам.

Никакого результата. Ветер с воем заметал открытый павильон снегом.

— Наверное, тот узел больше не работает, — подала голос женщина по имени Сеаес, стоявшая в толпе.

— Попробую Поместье Ломана.

Сын Марины набрал привычный код.

Опять ничего.

— Чтоб нам всем провалиться! — воскликнул дородный Каман, протискиваясь вперёд. — Вы ничего не напутали? Дайте я попытаюсь.

Следом за ним попытались ещё пятеро. Проверили три дюжины знакомых факс-узлов. Ни один из них не отвечал. Ни Чом, ни Беллинбад, ни павильоны Небесных Колец в Уланбате — ни единый.

В конце концов люди остановились, не в силах вымолвить ни слова. На каждое лицо легла печать беспросветного ужаса и отчаяния. Никакие кошмары последнего времени — падение метеоров, отключение электричества, поломка сервиторов, ранние атаки войниксов, новости из Парижского Кратера, даже резня при Ардисе и безнадёжное ожидание на Тощей Скале — ещё не вселяли в сердца подобной обречённости.

Факс-узлы перестали действовать. Привычный с детства мир воистину рухнул. Оставалось лишь ожидать неминуемой смерти. Ждать, пока не вернутся безголовые твари или пока мороз, истощение и болезни не прикончат беженцев одного за другим.

Ада взобралась на маленький помост у основания колонны, чтобы все могли видеть, кто говорит.

— Мы возвращаемся в Ардис-холл! — возвестила будущая мать сильным, не терпящим возражений голосом. — До него отсюда чуть больше мили. Даже при нашей усталости дорога займёт около часа. Том и Греоджи перенесут больных на соньере.

— Какого чёрта нам делать в бывшем особняке? — спросила невысокая женщина; супруга Хармана не признала её лица. — Чего мы там не видели? Полусгнивших трупов, пепла и войниксов?

— Не всё же сгорело! — громко возразила ей Ада, хотя не имела об этом никакого понятия: она ведь была без сознания, когда спаслась на диске из пылающих руин.

Впрочем, Даэман и Греоджи будто бы видели участки, не повреждённые огнём.

— Не всё сгорело, — повторила будущая мать. — Сохранились толстые балки, остатки палаток и бараков. В крайнем случае разберём частокол и построим деревянные хижины. Что-нибудь ещё из вещей уцелело. Возможно, даже ружья. Мы многое там оставили…

— Например, серых чудовищ, — вставил мужчина со шрамом.

— Пожалуй, ты прав, Элос, — согласилась Ада, — но войниксы теперь шныряют повсюду. К тому же их отпугивает яйцо Сетебоса. Покуда оно у Даэмана в рюкзаке, твари не приблизятся на пушечный выстрел. И где ты предпочтёшь с ними встретиться? В холодном ночном лесу или у большого костра, в тёплой лачуге, когда твои друзья будут стоять на страже?

Толпа озлобленно затихла. Кое-кто ещё пытался стучать по клавишам, после чего бессильно бил кулаком по колонне.

— Почему не остаться прямо здесь? — произнесла Элла. — Крыша уже есть. Построим стены, разложим огонь. Частокол тут поменьше, его намного проще восстановить. А если факс опять заработает, мы быстренько уберёмся куда-нибудь подальше.

Супруга Хармана кивнула.

— Всё верно, подруга. Но как быть с водой? Придётся то и дело посылать кого-нибудь к реке, а это за четверть мили отсюда, и путь опасен. Запасы будет негде хранить, да мы и сами все не разместимся под этой крышей. И ещё здесь холодно. Главный особняк возводили в солнечном месте, там куча строительного материала и главное — есть колодец. Расположим новый Ардис-холл вокруг него, так чтобы не выходить за питьём наружу.

Колонисты переминались с ноги на ногу, однако не отвечали. Никого не прельщала мысль о том, чтобы вновь куда-то брести по мёрзлой дороге, всё дальше от павильона и надежд на спасение.

— Я отправляюсь, — объявила будущая мать. — Ещё пара часов — и стемнеет. Я собираюсь развести славный костёр до того, как на небе зажгутся кольца.

Она действительно вышла из павильона и пошла на запад, в сторону дороги. Даэман тронулся следом. За ним — Эдида и Боман. Затем потянулись Том, Сирис, Каман и многие другие. Греоджи занялся погрузкой больных обратно на борт соньера.

Догнав кузину, сын Марины склонился к уху молодой женщины и прошептал:

— У меня две новости: хорошая и плохая.

— Давай хорошую, — устало проговорила Ада, чувствуя, как раскалывается голова.

Супруга Хармана шагала зажмурившись, лишь иногда разжимая веки, чтобы не сбиться с каменистой дороги.

— Все двинулись за нами, — сообщил Даэман.

— А плохая? — произнесла женщина, думая про себя: «Только не плакать! Только не плакать!»

— Треклятое яйцо Сетебоса начинает потихоньку трескаться, — ответил кузен.

54

Только избавившись от верхней одежды в хрустальной усыпальнице под мраморным полом Таджа Мойры, Харман ощутил, как же здесь холодно. В исполинском сооружении тоже царил мороз, однако умная термокожа, которую девяностодевятилетний натянул на себя в кабине Эйфелевой дороги, позволяла не замечать этого. И вот он застыл в изножье прозрачного гроба, сняв термокостюм наполовину (обычный наряд кучей валялся на невидимом полу). Голые руки и грудь покрылись пупырышками.

«Это неправильно. Совершенно неправильно».

Современники Хармана были начисто лишены каких-либо религиозных взглядов, не считая трепетного благоговения перед «постами», обитавшими на небе, и почти одухотворённой веры в Последнее восхождение к ним и вечную жизнь на кольцах. Туринская драма дала людям самые приблизительные суждения о церковных обрядах и помыслах.

И всё же в эту минуту мужчина проникся ощущением, что совершает грех.

«Но жизнь моей Ады, жизни всех, кого я знаю и кто мне дорог, возможно, зависят от пробуждения последней женщины из рода „постов“.

— От секса с этой мёртвой или впавшей в кому чужеземкой? — вслух прошептал он. — Бред какой-то. Безумие.

Харман оглянулся через плечо (казалось, Просперо сдержал своё слово; по крайней мере мага нигде не было видно) и разоблачился догола. Холод пробирал до костей. Возлюбленный Ады опустил глаза и чуть не рассмеялся: какой же он замёрзший, морщинистый, съёжившийся.

«А если полоумный старик надо мной подшутил?» И кто знает, не прячется он где-нибудь поблизости под покровом невидимости?

Мужчину колотила дрожь: отчасти от озноба, но больше от непреодолимой гадливости. Одна только мысль о собственном прародителе по имени Ахман Фердинанд Марк Алонцо Хан Хо Тёп вызывала тошноту.

Харману вспомнилась Ада — израненная, потерявшая сознание, заброшенная на вершину Тощей Скалы вместе с жалкой кучкой беженцев, уцелевших после резни у Ардиса.

«Кто сказал, что это не ложь? Просперо ничего не стоит сотворить обманную туринскую пелену».

Да, но действовать придётся так, словно видение было правдивым. Как и волнующие речи мага о том, что другу Никого необходимо учиться, необходимо изменить себя и встать на борьбу против Сетебоса, войниксов и калибано, иначе всё потеряно.

«Ну что может одиночка, да ещё разменявший Пять Двадцаток?» — спросил себя мужчина.

И будто бы в ответ на это забрался в массивный гроб. Потом опустился у края, стараясь не коснуться босых ног обнажённой женщины. Полупроницаемое защитное поле плотно смыкалось вокруг тела: казалось, человек погрузился в тёплую воду. Лишь голова и плечи по-прежнему оставались на холоде.

В длинном и просторном саркофаге можно было улечься подле спящей дамы, не задев её. Покрывшая подушки ткань походила с виду на шёлк, однако под коленями Хармана больше напоминала мягкое металлическое волокно. Загадочное силовое поле переливалось пульсирующей энергией, которая охраняла молодость и, возможно, крепкий сон двойника Сейви.

«А вдруг, если я нырну с головой, — подумалось мужчине, — то, как и она, забудусь веков на пятнадцать? Это решило бы все мои затруднения. А главное — избавило бы от вопроса, что делать дальше».

Присев на корточки, он опустил лицо сквозь полупроницаемую преграду (кожу слегка стянуло), словно пловец, робеющий войти в реку, и очутился на четвереньках прямо над ногами спящей. Нагретый воздух, пронизанный гулом приборов саркофага, окатил тело волнами странной силы, однако грёз не навеял.

«И что теперь?»

В жизни супруга Ады почти наверняка бывали случаи, когда он чувствовал себя столь же неловким; впрочем, даже при усилии память не подбросила ни одного примера.

Лишённый представлений о грехе, современный Харману мир не знал также склонности к насилию. В нём не было ни законов, ни тех, кто мог бы насаждать их среди «старомодных» людей, зато не было и агрессии между представителями разных полов; в близость вступали только по обоюдному согласию. Законы, полиция, тюрьмы — все эти слова девяностодевятилетний впервые вычитал в древних библиотечных томах. Однако негласные правила заставляли каждого невольно беречься дурной славы: никто не желал стать изгоем в крохотной компании, предающейся весёлым вечеринкам, танцам и факсам туда-сюда.

К тому же секса хватало на всех желающих, а не желающие встречались крайне редко.

За свои почти полные пять Двадцаток Харман познал многих женщин. И только декаду назад, научившись разбирать таинственные каракули в книгах, он положил конец привычному ритму жизни под девизом: факсуй куда попало — переспи с кем попало. Тогда-то мужчина обзавёлся нелепой идеей, будто на свете есть, может или мог бы существовать некто совершенно особенный, чьи ласки подарят им обоим необычайный опыт, не похожий на то, чем полнилось бытие людей старого образца, — бездумные связи и дружбу, доходившую до постели.

Всё-таки это была дикая мысль. Делиться ею не имело смысла, да Харман и не пытался. Возможно, именно юная свежесть Ады (прошло около семи лет с её Первой Двадцатки, когда они начали заниматься любовью и полюбили друг друга) помогла ей принять романтические бредни партнёра об исключительных отношениях. Странная пара сыграла даже своеобразную «свадьбу» в Ардис-холле. Из четырёхсот гостей львиная доля посмеивалась над этой причудой, видя в ней лишь новый повод устроить вечеринку; только Петир, Даэман, Ханна и несколько самых близких друзей понимали куда более глубокий смыл происходящего.

«Не думай об этом, иначе никогда не сделаешь того, что, по словам Просперо, должен сделать».

Мужчина стоял на четвереньках над незнакомкой, проспавшей — если верить лживой аватаре земной логосферы — примерно полтора тысячелетия. И он ещё удивлялся, что не готов заняться сексом!

Ну почему она так похожа на Сейви? Старуха была чуть ли не самым интересным человеком, повстречавшимся на пути Хармана, однако дерзкая представительница иного века, никогда не открывавшая всей правды, загадочная, как никто из людей старого образца, никогда не привлекала его как женщина. Мужчине припомнилось её тощее тело в облегающей термокоже.

Конечно, дама, лежавшая перед ним, не оскорбляла взгляда худобой. Многие века не истощили её мускулов. Волосы отливали не иссиня-чёрным, как прекрасные локоны Ады, а очень тёмным каштановым цветом, причём повсюду. Кое-где они блестели, точно медь, в отражённых лучах восходящего солнца, ибо ветер уже рассеял облака над северным склоном горы Джомолунгмы. Харман видел мельчайшие поры на её коже. Соски на грудях смотрелись не розовыми, скорее бурыми. На уверенном подбородке темнела ямочка — в точности как у Сейви. Недоставало только морщин у рта, на лбу и в уголках глаз.

«Да кто же она?» — в пятидесятый раз изумился про себя муж Ады.

«Какая разница! — прокричала часть его разума. — Если маг не соврал, она — та, с кем тебе нужно заняться сексом; та, кто научит тебя всему необходимому, чтобы вернуться домой».

Похищенный потянулся вперёд и чуть опустился на женщину. Та лежала на спине, с руками вдоль боков, ладонями вниз, слегка раздвинув ноги. Ощущая себя последним насильником, Харман правым коленом подвинул левую ногу спящей немного в сторону, а левым — правую. Незнакомка не могла бы открыться ему с большей уязвимостью.

А мужчина ещё никогда не был настолько холоден.

Возлюбленный Ады опёрся на руки, оказавшись над распростёртым телом. Затем он вскинул голову, прорвал тихонько гудящее силовое поле и принялся большими глотками пить студёный воздух. Наклонившись, друг Никого в третий раз почувствовал себя так, словно тонет в тёплой воде.

Теперь он опустился на копию Сейви. Дама не шелохнулась. её длинные тёмные ресницы бестрепетно покоились на щеках, а глаза под веками совершенно не двигались, как это часто бывает у спящих. Сколько раз мужчина замечал неуловимые движения, глядя на лицо спящей супруги, озарённое лунным сиянием…

Ада.

Харман зажмурился и вообразил её — не раненую и потерявшую сознание беженку на вершине Тощей Скалы, какой показала милую красная туринская пелена Просперо, но ту, какой была его супруга последние восемь месяцев в Ардис-холле. Вспомнил, что просыпался по ночам рядом с ней, только бы полюбоваться её безмятежным сном. Ощутил запах чистого женского тела, которым наслаждался в их спальне в древнем особняке.

Кажется, что-то зашевелилось…

«Не обращай внимания. Пока не думай. Просто вспоминай».

Харман позволил себе воскресить в уме их первую близость с Адой. С тех пор миновало девять месяцев, три недели и два дня. Тогда они, путешествуя вместе с Ханной, Даэманом и Сейви, как раз познакомились с Одиссеем у Золотых Ворот Мачу-Пикчу. В ту ночь каждому выделили для отдыха отдельную комнату — вернее, зеленоватый шар, прилипший к оранжевой башне старинного моста: полупрозрачные сферы висели виноградными гроздьями на горизонтальной распорке в семистах с лишним футах над головокружительно далёкими развалинами.

Когда все разошлись по спальням, здорово перепугавшись при виде хрустального пола, как здесь, в гробнице… впрочем, об этом лучше не надо… Харман прокрался к двери молодой женщины и тихо постучал. Хозяйка впустила гостя, и тёмные глаза её ярко сверкали.

Вообще-то путешественник пришёл побеседовать, а не заниматься любовью. По крайней мере он сам так думал. Однажды Харман уже ранил чувства Ады. Это случилось в Парижском Кратере, в обиталище матери Даэмана Марины, расположенном высоко на бамбуковой башне у края гигантской красноглазой воронки. Зависнув над тысячемильной чёрной дырой, рискуя умереть — или же лишний раз угодить в орбитальный лазарет, — девушка забралась на балкон к любимому. А мужчина ответил: «Нет». Сказал, что им «нужно подождать». И она согласилась, хотя наверняка ни один мужчина прежде не отвергал прекрасную, темноволосую Аду из Ардис-холла.

Однако в ту, другую ночь, в прозрачном шарике, висящем на Золотых Воротах Мачу-Пикчу, среди каменистых гребней Анд (название Харман узнал гораздо позже), в тысяче футов над развалинами, где обитали страшные тени… Так вот мужчина пришёл, чтобы поговорить. О чём же? Ах да, хотел убедить её остаться в особняке вместе с Одиссеем и Ханной, пока он с её кузеном и старухой отправится в легендарное место под названием Атлантида: там якобы мог сохраниться космический корабль, который доставил бы путешественников на кольца. Харман был очень убедителен, хотя и бессовестно лгал. Внушая юной Аде, будто бы ей необходимо представить Одиссея обитателям и гостям Ардис-холла и будто бы путешествие не затянется дольше нескольких дней, на самом деле он изнывал от страха, подозревая, что Сейви втянет всех в опасную историю (так оно и вышло, старуха даже поплатилась жизнью), и очень хотел уберечь любимую от грядущих бед. Уже тогда он чувствовал: если с Адой хоть что-нибудь случится, пострадают его собственная плоть и душа.

На девушке была коротенькая сорочка тончайшего шёлка. Лунное сияние лежало на бледных руках и ресницах красавицы, а гость совершенно серьёзно убеждал хозяйку остаться в Ардис-холле с чужаком по имени Одиссей.

А в конце беседы поцеловал её. О нет, всего лишь в щёчку, словно отец или друг — маленького ребёнка перед сном. Это Ада подарила ему настоящий, искренний, продолжительный поцелуй, обвив мужчину руками, прижимая его к себе в лунном и звёздном сиянии. Юные груди коснулись Хармана сквозь лёгкий синий шёлк сорочки.

Похищенный вспомнил, как отнёс милую к маленькой постели у искривлённой невидимой стены обиталища. Девушка помогла ему избавиться от пижамы. Любовники раздевались торопливо, но с какой-то особой, неловкой грацией.

Неужто с горных пиков налетел ураган, ведь узкая кровать сотрясалась, когда они предались ласкам? Наверняка так и было. Перед глазами мужчины возникло запрокинутое милое лицо, лунный свет на сосках, нежные груди, которые он по очереди накрывал широкой ладонью и подносил к губам.

Да-да, от налетевшего шквала мост содрогнулся, комната опасно и очень чувственно закачалась, и любовники тоже; Ада была под ним, сжимала ногами бёдра мужчины, потом скользнула правой рукой вниз, нашла его, направила…

Что ж, на этот раз никто не помогал Харману, когда он напрягся и привстал над пахом женщины в хрустальном саркофаге. «Не получится, — мелькнуло среди нахлынувших воспоминаний и возрождённых желаний. — Она же сухая. Придётся…»

Остаток мысли куда-то улетучился. Мужчина осторожно попробовал… Незнакомка оказалась мягкой, открытой, даже мокрой, как будто только и ждала его все эти годы.

Ада тоже была готова, дарила ему тёплые губы и вагину, ненасытные руки, сжимала пальцы на его голой спине, когда Харман двигался внутри неё и вместе с ней. Любовники целовались, покуда мужчина — это он-то, проживший на свете целых девятнадцать лет после четвёртой Двадцатки, самый старый из всех, кого знала девушка, — чуть не лишился чувств от перевозбуждения, точно подросток.

Комната всё качалась под резкими порывами ветра, а они продолжали двигаться: сначала (казалось, что целую вечность) очень нежно, потом с нарастающей страстью, затем Ада заставила его потерять остатки самообладания: раскрывалась и требовала проникать ещё глубже, целовала мужчину, стискивала в жарких кольцах объятий рук и ног, впивалась ногтями в кожу.

Кончив, Харман содрогался в ней несколько долгих мгновений. Красавица ответила внутренними судорогами, похожими на толчки землетрясения из бесконечно глубокого эпицентра. Вдруг показалось, будто бы мужское естество сжимает, отпускает и обхватывает крепче крохотная ручка, а не всё тело любимой.

Харман вздрогнул несколько раз внутри незнакомки, которая обликом походила на Сейви, но не могла ею быть, и, не медля, вырвался наружу. Сердце, всё ещё переполненное любовью и воспоминаниями о милой, тяжело грохотало в груди от стыда и ужаса.

Мужчина откатился в сторону и замер, задыхаясь, жалея себя, на подушках из металлического шёлка. Тёплый воздух овевал его и баюкал. Харман почувствовал, что прямо сейчас, подобно этой женщине, может забыться на полтора тысячелетия, проспать все беды, грозящие миру, друзьям и единственной, совершенной, бессовестно преданной возлюбленной.

Неуловимое движение стряхнуло с него невесомую дрёму.

Мужчина разлепил веки — и чуть не умер, увидев раскрытые глаза спящей. Женщина повернулась и уставилась на него холодным умным взором, какого почти не бывает у полусонных людей.

— Ты кто? — спросила юная незнакомка голосом покойной Сейви.

55

В конце концов не красноречие ионийца, но тысячи разных обстоятельств и соображений вынудили моравеков запустить в атмосферу космошлюпку со «Смуглой леди» на борту.

Совещание состоялось гораздо раньше, чем предполагал Астиг-Че. События чередовались с бешеной быстротой. Спустя каких-то двадцать минут после встречи на внешней обшивке «Королевы Мэб» Орфу и Манмут опять оказались на капитанском мостике в обществе каллистянина Чо Ли, первичного интегратора Астига-Че, генерала Бех бин Адее, Мепа Эхуу, грозного Сумы Четвёртого, взволнованного Ретрограда Синопессена и ещё полудюжины интеграторов-моравеков и военных-роквеков. Разговор проходил в устной форме, в условиях земной атмосферы и гравитации.

— Вот это послание мы получили восемь минут назад, — промолвил штурман Чо Ли.

И прокрутил его по личным лучам, хотя послание слышал почти каждый.

Как и прежде, мазерный передатчик находился на астероиде размером с Фобос, расположенном на полярном кольце, однако на сей раз женский голос ничего не требовал; послание просто содержало координаты для встречи, а также пределы допустимой скорости.

— Леди желает, чтобы мы доставили Одиссея прямо к ней, — заметил Орфу, — а не теряли время попусту, заскочив по дороге на ту сторону Земли.

— А это выполнимо? — спросил маленький европеец. — В смысле, с разлёта припарковаться на полярной орбите?

— Можно снова прибегнуть к атомным бомбам ещё часов на девять и устроить себе высокогравитационнную посадку, — сообщил Астиг-Че. — Но мы не хотим этого по ряду причин.

— Прошу прощения, — вмешался любитель сонетов. — Я не инженер и не штурман, а всего лишь капитан подлодки, однако не представляю себе, как нам ухитриться снизить скорость, учитывая, что мы и без того замедлили ход благодаря ионным двигателям. Разве только в запасе осталось ещё средство?

— Аэродинамический тормоз, — промолвил маленький многочленный каллистянин по имени Чо Ли.

Манмут расхохотался, поскольку не мог вообразить более неуклюжего, громоздкого, непригодного для аэродинамических манёвров судна, чем трехсотдевятиметровая «Королева Мэб» со всеми её перекладинами и стрелами кранов, когда вдруг до него дошло, что это не шутка.

— Вы серьёзно? — наконец проговорил он.

Ретроград Синопессен выбежал вперёд на серебристых паучьих ножках.

— Разумеется, мы всегда рассчитывали на подобную необходимость. Втянувшись и слегка изменив форму, шестидесятиметровая буферная плита с аблятивным покрытием послужит отличным тепловым экраном. Плазменное поле, которое образуется вокруг нас во время манёвра, не должно достигнуть чрезмерно высоких величин: при желании мы сможем даже общаться при помощи мазерных передатчиков. Сначала планировалось устроить мягкое аэродинамическое торможение на высоте ста сорока пяти километров над уровнем земного моря, сделав несколько оборотов, дабы отрегулировать нашу орбиту. Самым сложным было бы миновать насыщенные кольца искусственного происхождения — полярное и экваториальное, но с этим «Королева Мэб» справилась бы без труда: просто уворачивалась бы, как хрен знает кто. Теперь же, получив настоятельное приглашение от неизвестной леди с орбитального города, мы решили спуститься до тридцати семи километров и сбавить ход гораздо быстрее, чем намеревались, а выйти на правильную эллиптическую орбиту придётся с первой попытки.

Орфу присвистнул.

Его друг попытался представить себе подобную картину.

— Это что же, мы полетим в каких-то сотнях тысяч футов над поверхностью планеты? Да с такой высоты можно различить человеческие лица!

— Ну, не совсем, — возразил Астиг-Че. — Однако всё будет выглядеть несколько эффектнее, нежели предполагалось. Мы наверняка прочертим полосу на их небосводе. Впрочем, сейчас, когда людям старого образца хватает своих забот, вряд ли кому-то есть дело до небесных явлений.

— О чём речь? — спросил иониец.

Первичный интегратор передал самые свежие фотографии. Манмут описал товарищу подробности, которых тот не мог разобрать, исходя из сопроводительной информации.

На новых снимках были сцены побоищ. Разорённые общины, разлагающиеся человеческие трупы. Инфракрасные изображения показывали раскалённые камни зданий, остывшие тела и столь же холодных, хотя и подвижных горбатых тварей, занимающихся резнёй. С ночной стороны планеты на месте жилищ и скромных поселений пылали костры. По всей Земле на «старомодных» людей нападали металлические безголовые чудовища, которых не смогли опознать эксперты моравеков. На четырёх континентах умножились и продолжали расти сооружения из голубого льда. Настала очередь снимков огромного существа, похожего на человеческий мозг, усеянный глазами, но только размером с товарный склад; а затем пошло видео: чудовище перемещалось при помощи гигантских ладоней на стеблеобразных руках, высовывающихся из тела подобно нервным узлам. Из отверстий для кормёжки торчали непристойного вида хоботы, которые, казалось, что-то сосали прямо из почвы.

— Данные я получил, — произнёс краб-исполин. — А вот с визуализацией что-то неладно. Неужели тварь и вправду настолько уродлива?

— Мы смотрим собственными глазами, — ответил генерал Бех бин Адее, — и тоже не верим. А тварь и вправду страшна, как ночной кошмар.

— Есть уже предположения, что это за существо и откуда оно взялось? — подал голос маленький европеец.

— Его появление связывают с голубыми ледяными постройками, впервые замеченными на месте бывшего Парижа, — отозвался Чо Ли. — Но ты сейчас не об этом, верно? Происхождение существа нам попросту неизвестно.

— Моравеки столетиями наблюдали Землю в телескопы с орбит Юпитера и Сатурна, — произнёс Орфу. — Вы уже видели что-нибудь подобное?

— Нет, — проговорили одновременно Астиг-Че и Сума Четвёртый.

— Рукомозг путешествует с эскортом, — сказал Ретроград Синопессен, включая ряд новых голографических и двухмерных проекций. — Вот эти существа появлялись на всех восемнадцати участках, где он был замечен.

— Люди? — спросил иониец, не доверяя запутанной информации.

— Не совсем, — ответил маленький европеец и рассказал ему о чешуе, клыках, чересчур длинных руках и перепончатых ногах загадочных тварей.

— Согласно моим данным, их тут сотни, — вставил гигантский краб.

— Тысячи, — поправил его центурион-лидер Меп Эхуу. — Мы просмотрели фотографии, выполненные в местах, удалённых друг от друга на тысячи километров, и насчитали не менее тридцати двух сотен полуамфибий.

— Это Калибан, — сказал Манмут.

— Что? — озадаченно прозвучал слегка модулированный голос Астига-Че.

— На Марсе, первичный интегратор, — промолвил маленький европеец, — маленькие зелёные человечки толковали о Просперо и Калибане, героях шекспировской «Бури». Каменные головы, если помните, изображали старого мага. И предостерегали нас от чудовища. Похоже, перед нами копии Калибана из спектакля, поставленного в одном из театров Земли за много веков до наших дней.

Никто из моравеков не нашёлся, что ответить. В конце концов заговорил Бех бин Адее:

— С тех пор, как две недели назад мы засекли пик квантовой активности, на планете возникло одиннадцать новых Бран. Насколько можно судить, ходячий мозг создал — или по крайней мере использует — их всё для перемещения себя самого и так называемых Калибанов. Между прочим, они путешествуют избирательно.

Над штурманским столом материализовались очередные голографические снимки. Манмут хотел описать их для своего друга по личному лучу, но иониец уже переварил сопроводительную информацию.

— Ратные поля и места великих исторических боен и зверств, — произнёс Орфу.

— Именно так, — подтвердил генерал Бех бин Адее. — Обратите внимание, первая квантовая Брана открылась в Париже. Как известно, около двадцати пяти веков назад, во время Обмена Чёрными Дырами между Империей Евросоюза и Глобальным Исламским Суринатом, в Париже и окрестностях погибло более четырнадцати миллионов человек.

— Другие Дыры тоже попадают в эту категорию, — вставил капитан подлодки. — Хиросима, Аушвиц, Ватерлоо, Хо Тепса, Сталинград, Кейптаун, Монреаль, Геттисберг, Окинава, Сомма, Нью-Веллингтон… Места кровавых исторических событий, свершившихся тысячелетия назад.

— Получается, мы имеем дело с мозгом-туристом? — промолвил иониец.

— Или с чем-то похуже, — возразил Чо Ли. — Нейтрино и тахионные лучи, растущие в тех местах, которые посещает… э-э-э… существо, содержат закодированную информацию. Лучи не направлены в нашу вселенную, а проходят между измерениями. Мы просто не можем перехватить их, чтобы расшифровать послание…

— По-моему, этот мозг — вампир, — вмешался Орфу.

— Вампир? — переспросил Астиг-Че.

Иониец объяснил значение слова, прибавив:

— Думаю, он питается тёмной энергией планеты.

— Ну, это маловероятно, — пропищал Ретроград Синопессен. — Никогда не слышал, чтобы на месте обыкновенного насилия оставалась какая-нибудь… энергия. Это метафизика… бред… это ненаучно.

Гигантский краб пожал четырьмя плечами.

— А не кажется ли вам, — начал центурион-лидер Меп Эхуу, — что исполинский мозг спроектировали и биологическим путём воспроизвели «старомодные» люди либо «посты» в безумные годы после Рубикона? А также калибанов и безголовых роботов-убийц? Может, всё это произведения сдуревших инженеров по ДНК — вроде анахронических растительных и животных форм жизни, возвращённых на Землю?

— Только не великан, — заспорил высокий ганимедянин Сума Четвёртый. — Мы бы раньше заметили. Мозг с руками явился через Брано-Дыру из иной вселенной считанные дни назад. Неясно, откуда пришли полуамфибии с горбатыми тварями, что «зачищают» «старомодное» человечество. Может, они и вправду продукты генетических манипуляций. Не будем забывать, постлюди создали сами себя на основе материалов генофонда более пятнадцати стандартных веков назад.

— Я видел голографические снимки динозавров, саблезубых тигров и кошмар-птиц, кишащих на планете, — добавил центурион-лидер.

— А что, металлические горбуны поубивали всех грязных людей старого образца? — вмешался Манмут, склонный употреблять слова вроде «зачистка» лишь в их буквальном значении.

— О да, — отозвался генерал Бех бин Адее. — И не только их. Процентов десять, если не больше, пало только за время нашего перелёта с Марса.

— И что будем делать? — осведомился Орфу Ионийский. — У меня есть мнение.

— Интересно послушать, — произнёс первичный интегратор.

— Думаю, нужно разморозить тысячу воинов-роквеков, запертых про запас в холодильнике, раскочегарить шлюпку и дюжину шершней, загрузить их вооружёнными солдатами и ввязаться в бой.

— Ввязаться в бой? — эхом отозвался каллистянин Чо Ли, штурман судна.

— Первым делом прихлопнем ядерной бомбой рукастый мозг и размажем его в радиоактивный гной, — продолжал гигантский краб. — Затем высаживаемся на Землю и защитим человечество. Прикончим калибанов и безголовых горбунов, которые убивают людей. Вступаем в битву.

— Какое неожиданное предложение, — потрясённо вымолвил Чо Ли.

— У нас недостаточно сведений, чтобы решиться на подобные действия, — вмешался Астиг-Че. — Насколько мы знаем, мозг-существо может оказаться единственным миролюбивым разумным организмом на планете. Вдруг это путешествующий между мирами археолог, историк или антрополог…

— Или вампир, — ввернул Манмут.

— Мы прилетели для того, чтобы наблюдать, — сурово, желая закончить разговор, произнёс Сума Четвёртый, — и не собираемся развязывать войну.

— Можно получить и то, и другое за одну цену, — возразил иониец. — На борту «Королевы Мэб» хватит огневой силы, дабы переменить ситуацию внизу, что бы там ни творилось. И ещё. Хотя ни Манмуту, ни мне официально этого не говорили, но мы понимаем: за судном наверняка следует уйма более современных невидимых кораблей. Отличная возможность прихлопнуть эту тварь, да нет — всех тварей скопом: они даже опомниться не успеют.

— Какое неожиданное предложение, — повторил Чо Ли. — Совершенно из ряда вон.

— Прямо сейчас, — проговорил Астиг-Че голосом Джеймса Мейсона, который Манмут помнил по стародавним двухмерным фильмам, — наша цель — не воевать, а доставить Одиссея в астероидный город на полярном кольце по требованию незнакомки.

— А прежде того, — вставил Сума Четвёртый, — нужно разобраться, спускать ли нам шлюпку, прикрываясь аэродинамическим торможением, или сначала наведаться в орбитальный город и доставить туда нашего пассажира.

— У меня вопрос, — подал голос любитель сонетов.

— Да? — тут же откликнулся Астиг-Че, такой же низкорослый европеец, как и Манмут, и оба уставились друг на друга зрительными панелями.

— Согласен ли наш пассажир быть доставленным в астероидный город? — закончил свою мысль капитан подлодки.

В наступившей тишине стало слышно, как жужжат вентиляторы, тихо переговариваются моравеки за приборами, поминутно шумят высотные двигатели.

— Боже милостивый, — произнёс Чо Ли, — как это мы забыли спросить его мнение?

— Других забот хватало, — сказал генерал Бех бин Адее.

— Пойду спрошу, — вызвался Сума Четвёртый. — Хотя, конечно, досадно будет, если он откажется.

— Мы уже и облачение приготовили, — вставил тонконогий Ретроград Синопессен.

— Облачение? — пророкотал Орфу. — Разве сын Лаэрта у нас мормон?

Никто не ответил. Разумеется, все моравеки в какой-то мере интересовались человеческой историей и обществом (так уж были запрограммированы их саморазвивающиеся ДНК и микросхемы), но мало кто настолько проникся образом мышления людей, как великан-иониец; в особенности это касалось его необычного чувства юмора.

— На борту «Королевы Мэб» Одиссей носит одежду нашего покроя, — пискнул Ретроград Синопессен. — Между тем платье, в котором он должен встретиться с голосом орбитального астероида, будет напичкано всевозможными записывающими, а также передающими наноприборами. Мы сможем наблюдать за происходящим в режиме реального времени.

— Даже те из нас, кто полетит на Землю в космошлюпке? — вмешался Орфу.

И снова все замолчали. Моравеки не склонны часто приходить в замешательство, но при случае способны и на такое.

— Тебя не назначали в команду, — отчеканил наконец Астиг-Че монотонным, однако не лишённым приятности голосом.

— Знаю, — кивнул иониец. — И всё-таки, думаю, мне удастся убедить вас непременно запустить шлюпку во время аэродинамического манёвра «Королевы», причём со мной на борту. В трюме у Манмута найдётся уютный уголок. Я проверял: там есть все нужные соединения; к тому же меня устраивает вид из окна.

— На подлодке нет окон, — возразил Сума Четвёртый. — Если ты о видеолинии, то и она может прерваться в случае нападения.

— Это шутка, — отозвался гигантский краб.

— И потом, — произнёс Чо Ли, издав тихий звук, похожий на кашель крохотного зверька. — Ты же… в буквальном смысле оптически… слепой.

— Спасибо, я заметил, — сказал Орфу. — Однако в свете конструктивных действий, направленных на ликвидацию расовой дискриминации, практику найма трудящихся следует… Ладно, проехали, некогда объяснять… Могу назвать вам целых три неоспоримых причины, чтобы включить меня в наземную команду.

— Мы ещё не определились, состоится ли миссия вообще, — промолвил Астиг-Че. — Впрочем, излагай свои доводы. А потом совет первичных интеграторов примет несколько важных решений.

— Прежде всего, разумеется, — начал Орфу, — для переговоров с любой разумной расой, какая только встретится на Земле, вам не найти лучшего посла, чем я.

Генерал Бех бин Адее грубо усмехнулся.

— Когда же вы собираетесь общаться — до или после того, как размажете их в радиоактивный гной?

— Во-вторых, пусть это и не так бросается в глаза, ни один из моравеков на этом корабле, а то и в мире, не знаком, как я, с романами Марселя Пруста, Джеймса Джойса, Уильяма Фолкнера, Джорджа Марии Вонга, не говоря уже о поэзии Эмили Дикинсон и Уолта Уитмена, а стало быть, я глубже всех вас постиг сокровенные тайны человеческой психологии. Если выпадет случай потолковать по душам со «старомодными» людьми, моё присутствие будет жизненно необходимо.

— Не знал, что ты изучаешь ещё и Джойса, Фолкнера, Дикинсон и Уитмена, — заметил по личному лучу Манмут.

— Да как-то к слову не пришлось, — ответил иониец. — Понимаешь, надо было чем-то занять свой ум, работая в жёстком вакууме и серном торе на Ио последние два стандартных тысячелетия.

— Две тысячи стандартных лет! — Маленький европеец опешил. Век моравеков был долог, но даже триста лет считалось у них перебором. Манмут и сам существовал не более полутора веков. — Ты никогда не говорил о своём возрасте!

— Опять же к слову не пришлось, — откликнулся Орфу.

— Я не совсем уловил логику твоих устных рассуждений, прежде чем вы с другом вступили в личную беседу, — произнёс первичный интегратор, — однако прошу, продолжай. Кажется, ты говорил о трёх неоспоримых поводах взять тебя в команду.

— А вот вам и третья причина уделить мне кресло в шлюпке, — сказал гигантский краб, — образно выражаясь, я всё разгадал.

— Разгадал? Что? — обронил Сума Четвёртый.

Чёрный ганимедянин, конечно, не стал открыто смотреть на хронометр, однако в его словах слышалось явное нетерпение.

— Да всё, — пояснил Орфу. — Почему на Красной планете водятся греческие боги. Зачем проложен туннель через пространство и время в иную вселенную, где до сих пор бьются за Трою. Откуда взялся немыслимо переменившийся Марс. Для чего Просперо и Калибан, герои допотопной шекспировской пьесы, ожидают нас на этой, настоящей Земле и почему Брано-Дыры возникают словно грибы после дождя, разрушая квантовые основы Солнечной системы… Одним словом, всё.

56

Имя женщины, похожей на юную Сейви, и впрямь было Мойра, но Просперо то и дело называл её Мирандой, а один раз, к вящему замешательству Хармана, даже Монетой. Впрочем, смущение возлюбленного Ады и так уже не ведало границ. В течение первого часа он вообще не знал, куда девать свой взгляд. Уже за неким подобием завтрака мужчина осмелился покоситься на разбуженную красавицу, но так и не рискнул посмотреть ей в глаза. Потом сообразил, что со стороны похоже, будто бы он пялится на её грудь, и вновь отвернулся.

Мойру нимало не трогали его терзания. Она попивала свежий апельсиновый сок, подносимый летающим сервитором, и болтала с магом.

— Просперо, старый ты сумасброд! Сам, что ли, придумал такой оригинальный способ меня будить?

— Разумеется, нет, дорогая Миранда.

— Оставь эти глупости. Если я Миранда, то ты — мандрагоровый корень, так и знай. Никогда я не приходилась, да и сейчас не прихожусь тебе дочерью.

— Ты была и есть моя дочь, дорогая Миранда, — промурлыкал старец. — Разве остался на Земле хотя бы один из постлюдей, которому не я помог бы сделаться таковым? Разве ты зародилась не в чреве моих генетических лабораторий и не они стали твоей первой колыбелью? И после этого я — не твой отец?

— А что, на Земле и впрямь остался кто-то из постлюдей? — спросила женщина.

— Насколько мне известно, нет.

— Ну и катись.

Она повернулась к Харману, отпила горячего кофе, разрезала апельсин пугающе острым ножом и представилась:

— Меня зовут Мойра.

Троица сидела за крохотным столом посреди маленькой комнаты, которой мужчина не заметил прежде. Это была неглубокая ниша в изогнутой, уставленной фолиантами стене колоссального купола, примерно в трёх сотнях футов над беломраморным лабиринтом. Легко понять, почему супруг Ады не разглядел этого алькова, ограждённого книжными полками. По дороге Харман увидел ещё несколько подобных комнат; в одних стояли похожие столы, в других — обложенные подушками скамьи перед загадочными экранами и приборами. Металлические лестницы оказались эскалаторами, иначе троице пришлось бы изрядно попотеть, взбираясь на такую высоту. Шагая по узким каменным выступам без перил и поднимаясь вместе с подвижными ступенями кованого железа, напоминающими скорее воздушное кружево, мужчина страшился опустить глаза, вместо этого он пристально смотрел на корешки томов и жался ближе к полкам.

Разбуженная оделась, как и Сейви в день их первой встречи: на ней был синий жакет, брюки из рубчатого плиса, высокие кожаные ботинки и даже короткая шерстяная накидка знакомого покроя — невероятно сложного, со множеством складок, разве что тёмно-жёлтого, а не алого, как у старухи, цвета. Главное отличие — не считая впечатляющей разницы в возрасте — состояло в том, что Сейви целилась в пришельцев из пистолета (Харман тогда впервые увидел огнестрельное оружие), а эта её копия — Мойра, Миранда, Монета — встретила гостя совершенно безоружной, уж тут сомневаться не приходилось.

— Что же произошло, пока я спала, Просперо? — промолвила она.

— Прошло четырнадцать веков. Ты желаешь услышать пересказ из десятка фраз?

— Да, если можно.

Женщина разделила сочный апельсин и протянула дольку супругу Ады; тот прожевал угощение, не ощутив его вкуса.

— «Леса гниют, — произнёс нараспев маг, — леса гниют и валятся на землю,

Туман её слезами орошает,

И пахарь в прах сойдёт, возделав поле,

И лебедь, многие лета прожив,

Умрёт; лишь одного меня бессмертье

Жестоко гложет; я в твоих руках

И гибну в тишине, у края мира —

Седая тень, скитающийся сон

Среди безмолвных пажитей Востока

Во мгле и в золотых чертогах утра».

Тут он еле заметно склонил седовласую, лысеющую голову.

— «Тифон», — поморщилась Мойра. — Теннисон перед завтраком? У меня от него кишки сводит. Лучше ответь, Просперо, исцелился ли этот мир?

— Нет, Миранда.

— А моё племя? Неужели все они мертвы или бежали отсюда, как ты говоришь?

Дама угостилась благоухающим сыром, виноградом и отпила холодной воды из кубка, усердно наполняемого порхающими сервиторами.

— Одни мертвы, иные бежали, многие успели и то, и другое.

— Они ещё вернутся, Просперо?

— Это известно лишь Богу, дочь моя.

— Иди ты со своим Богом, — произнесла женщина. — А как же девять тысяч сто тринадцать евреев, собратьев Сейви? Их извлекли на волю из нейтринной петли?

— Нет, милая. Как евреи, так и все пережившие Рубикон остались во вселенной лишь в виде синего луча, восходящего к небу из Иерусалима.

— Стало быть, мы не сдержали слова? — спросила Мойра, отодвинув тарелку и стряхивая с ладоней крошки.

— Нет, дочка.

— Ну а ты, насильник, — обратилась она к заморгавшему от неожиданности Харману, — есть у тебя в жизни какая-нибудь иная цель, нежели пользоваться беззащитностью спящих незнакомок?

Мужчина раскрыл рот, но, так и не придумав ответа, захлопнул его. Настолько скверно возлюбленный Ады уже давно себя не чувствовал.

Мойра коснулась его руки.

— Не кори себя, мой Прометей. У тебя не оставалось выбора. Воздух внутри саркофага напоён парами афродизиака столь мощного, что Просперо отослал это средство прочь вместе с Афродитой, одной из перебежчиц. К счастью для нас обоих, средство действует очень недолго.

Хармана захлестнула волна облегчения. Следом пришла ярость.

— Хочешь сказать, я был обречён…

— Да, если только в твоей крови содержится ДНК покойного Ахмана Фердинанда Марка Алонцо Хана Хо Тёпа, — ответила дама. — А таковы все мужчины вашей расы.

Тут она повернулась к магу:

— Кстати, где Фердинанд Марк Алонцо? Вернее, что с ним сталось?

Старец опустил голову.

— Через три года после твоего сошествия в саркофаг зацикленного факса, любезная Миранда, он скончался от стихийной формы Рубикона, что ежегодно косила земных обитателей, проносясь по планете с постоянством летнего зефира. Тело заключили в хрустальный гроб рядом с твоим, хотя тогдашнее факс-оборудование и было способно лишь удерживать труп от разложения, ибо лазарет ещё не мог бороться с Рубиконом. Прежде чем целебные баки научились самообразованию, два десятка мандроидов Халифата[79] взобрались на Эверест, обошли охранные щиты и принялись грабить великий Тадж. Первым делом они похитили тяжёлый гроб с останками бедного Фердинанда Марка Алонцо и швырнули его со стены.

— Почему же они не отправили следом и меня? — произнесла Мойра. — Или, если на то пошло, не завершили дела? Я видела яшму, агаты, гелиотропы, изумруды, лазурит, сердолик и прочие камешки на стенах купола и лабиринта, они до сих пор целы.

— Калибан факсовал в усыпальницу и растерзал грабителей ради тебя, — пояснил маг. — Сервиторы потом целый месяц подтирали кровавые пятна.

— Это чудовище? — вскинулась женщина. — Он ещё жив?

— О да. Вот можешь спросить своего друга Хармана.

Мойра мельком посмотрела на мужа Ады и сразу перевела пристальный взгляд на старца.

— Удивляюсь, как это Калибану не взбрело в голову надругаться надо мной?

Просперо печально улыбнулся.

— Он пытался, милая Миранда, и не раз, однако не сумел открыть саркофаг, а будь его воля, населил бы всю Землю калибанами.

Дама передёрнула плечами. Наконец она снова повернулась к Харману, забыв о старике.

— Мне нужно знать твою историю, судьбу и твой характер, — изрекла она. — Подай ладонь, — и, поставив правый локоть на стол, протянула мужчине открытую руку.

Супруг Ады смущённо сделал то же самое, однако по-прежнему не коснулся разбуженной.

— Не так, — проговорила Мойра. — Неужели «старомодные» люди забыли функцию обмена сведениями?

— Вообще-то забыли, — подал голос Просперо. — Прежде чем оказаться на Эйфелевой дороге, где мало что работает, наш друг умел вызывать разве что поисковую функцию, общую, ближнюю и дальнюю сеть. Да и то — воображая какие-то геометрические фигуры.

— Царица Небесная. — Женщина уронила руку на стол. — Ну, хоть читать-то они могут?

— Лишь Харман и горстка его знакомых, — ответил маг. — Да, забыл сказать: несколько месяцев назад наш приятель постиг секрет «глотания».

— «Глотания»? — Мойра усмехнулась. — Да ведь его никогда не использовали, чтобы понимать книги, только для быстрого розыска информации. Можно с таким же успехом просмотреть кулинарный рецепт и считать, что пообедал. Пожалуй, его народ — самый скучный вид гомо сапиенс, хоть патент выдавай.

— Эй, — вмешался Харман, — не надо говорить так, будто меня здесь нет. Пусть я не знаком ещё с вашей функцией обмена, но быстро научусь. А пока давайте потолкуем. Знаете, у меня тоже найдётся пара вопросов.

Женщина устремила на него яркие серо-зелёные глаза.

— Да уж, — сказала она, помолчав. — Я проявила бестактность. Ты проделал огромный путь, чтобы разбудить меня, к тому же сделал это помимо собственной воли, и я уверена, предпочёл бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Поэтому заслуживаешь по меньшей мере вежливого обращения и ответов на свои вопросы.

— Тогда покажи, как пользоваться этой вашей функцией обмена, — отозвался мужчина, собравший в кулак всё своё терпение для разговора с этой дамой, так похожей на Сейви и внешностью, и голосом. — Или научи факсовать без помощи павильонов, — прибавил он. — Как Ариэль.

— Ах, Ариэль… — Мойра покосилась на мага. — Разве люди старого образца забыли даже свободный факс?

— Чего они только не забыли, — кивнул Просперо. — Причём не по собственному желанию. Их вынудил твой народ, Мойра: Вала, Тирцах, Рахаба…

Женщина стукнула по ладони плоской стороной ножа.

— Почему ты велел этому человеку меня разбудить? Неужто Сикоракса упрочила свою силу и выпустила на свободу это чудовище — Калибана?

— Так и есть, — негромко молвил Просперо. — Но я нарушил твой сон по иной причине. Час пробил, ибо в этот мир явился Сетебос.

— Сикоракса, Калибан и Сетебос. — Мойра со свистом втянула воздух между зубами.

— Союз между ведьмой, полудьяволом и порождением тьмы, — глухо произнёс маг. — Втроём они заберут Луну и Землю, начнут повелевать морской пучиной, подчинят себе всякую силу.

Женщина кивнула и на миг закусила нижнюю губу.

— И когда твой вагон отправляется в путь?

— Через три часа, — проговорил старик в синем халате. — Ты едешь, дорогая Миранда? Или предпочитаешь улечься обратно во временную факс-гробницу, дабы так и восстанавливаться — без конца, без смысла?

— Я сяду в ваш проклятый вагон, — ответила Мойра. — Заодно пороюсь в последних банках данных об этом чудо-мирке, в котором опять родилась. Но сначала — у юного Прометея накопились кое-какие вопросы, а у меня есть предложение, как восстановить его функции.

Она покосилась на высшую точку гигантского купола.

— Не надо, Мойра, — сказал Просперо.

— Харман, — тихо произнесла разбуженная, мягко накрыв ладонью руку мужчины, — спрашивай.

Супруг Ады провёл языком по губам.

— Ты правда из «постов»?

— Правда. Так называл нас до Финального факса народ Сейви.

— Почему ты на неё похожа?

— А… Вы были знакомы? Ладно, позже я справлюсь о её здоровье и судьбе, когда заработает функция последних новостей. Мы знали друг друга, но главное: Сейви вскружила голову Ахману Фердинанду Марку Алонцо Хану Хо Тёпу, хотя и оставила его любовь без ответа: они принадлежали, можно сказать, разным племенам. Поэтому я приняла её вид, воспоминания, голос… и всё другое… прежде чем явиться сюда, в Тадж.

— Как же ты приняла её вид?

Женщина повернулась к магу:

— Его народ вообще ничего не знает? — И вновь обратилась к Харману: — Мы, «посты», достигли уровня, когда перестали нуждаться в телах, молодой Прометей. По крайней мере в таких, которые вы согласились бы признать телами. Нас было всего лишь несколько тысяч, но мы возникли из человеческого генофонда благодаря усилиям аватары киберкосмической логосферы…

— Всегда рад помочь, — вставил Просперо.

— И если желали преобразиться — причём, надо сказать, всех привлекали только женские формы, — мы просто занимали чужое тело.

— Да, но как?

Мойра вздохнула.

— Кольца ещё на небе?

— Само собой, — ответил супруг Ады.

— Оба, экваториальное и полярное?

— Ага.

— И чем вы считаете их, о Харман-Прометей? Там больше миллиона различных объектов… Что это, по-вашему?

Мужчина вновь провёл языком по губам. В гигантской усыпальнице совершенно пересох воздух.

— Где-то наверху есть лазарет, в котором восстанавливали наше здоровье, это мы знаем. Прочие небесные тела большинство из нас называли домами или машинами «постов» — ну, то есть вашего племени. Считали их городами на орбитальных островах, вроде астероида Просперо, где я с друзьями побывал в прошлом году. Я даже помог его уничтожить.

— Правда? — Мойра перевела взгляд на старца. — Очень мило с твоей стороны, юный Прометей. Но ты заблуждаешься, полагая, что миллион искусственных небесных объектов, многие из которых гораздо меньше острова Просперо, предназначались исключительно для наших целей. Конечно, среди них найдётся дюжина с чем-то жилищ плюс несколько тысяч гигантских генераторов червоточин и Бран, уловители чёрных дыр, плоды наших ранних экспериментов межмировой программы путешествий… Однако в основном эти небесные тела обслуживали вас.

— Меня?

— Известно ли тебе, что такое факс?

Харман пожал плечами.

— Я всю жизнь этим занимаюсь.

— Разумеется, но знаешь ли ты, что это?

Мужчина испустил вздох.

— Мы никогда всерьёз не задумывались. Впрочем, во время нашего последнего путешествия Просперо и Сейви разъяснили, что павильоны превращают наши тела в закодированную энергию и восстанавливают их вместе с разумом и опытом в другом узле.

Разбуженная кивнула.

— А ведь в узлах и павильонах нет необходимости, — произнесла она. — Это всего лишь уловка для того, чтобы вы, «старомодные», не совались, куда не положено. Такая форма квантовой телепортации перегружала компьютерную память даже с учётом самых продвинутых технологий. Ты хоть примерно представляешь себе, сколько занимают данные о молекулах одного человека, не говоря уже о целостном волновом фронте личности?

— Нет, — сказал избранник Ады.

Женщина указала на верхнюю точку огромного купола, но Харман догадался: на самом деле она имела в виду тёмно-синие небеса, где медленно кружились полярное и экваториальное кольца.

— Миллион орбитальных банков памяти, — сообщила Мойра, — каждый из которых посвящён одному человеку старого образца. Всякую ночь твоей жизни, Харман-Прометей, на небосводе меж громоздких машин, телепортационных устройств, использующих энергию чёрных дыр, спутников глобальной системы навигации, сканеров, преобразователей, компиляторов, приёмников и передатчиков, обращалась звезда, наречённая твоим именем.

— А почему миллион? — спросил муж Ады.

— Таким задумывалось минимальное живущее поголовье, — пояснила двойница Сейви. — Подозреваю, что на сегодняшний день оно сильно сократилось. В моё время на Земле оставалось девять тысяч триста четырнадцать представителей вашего вида со встроенными и активированными наногенетическими функциями да несколько сотен тысяч вымирающих людей, устаревших даже по сравнению со «старомодными», взять хотя бы моего возлюбленного Ахмана Фердинанда Марка Алонцо Хана Хо Тёпа, последнего в царской династии.

— Кто такие войниксы? — проговорил похищенный. — Откуда они взялись? Почему так долго молча служили нам, а потом, когда мы с Даэманом разрушили остров Просперо и лазарет, начали нападать на людей? Как их остановить?

— Столько вопросов сразу… — Мойра вздохнула. — Если хочешь получить ответы на всё, тебе нужно знать контекст. А значит, придётся прочесть эти книги.

Харман резко запрокинул голову и окинул взором изогнутые стены с нескончаемыми полками. Не имея возможности подсчитать количество томов на квадратный фут, он вслепую с ужасом прикинул: их тут не менее миллиона.

— Какие книги? — уточнил мужчина.

— Все книги, — промолвила разбуженная и отпустила его руку, чтобы описать ладонью широкий круг. — Знаешь, тебе это под силу.

— Мойра, не надо, — вмешался маг. — Ты убьёшь его.

— Чепуха, — поморщилась женщина. — Он достаточно молод.

— Ему девяносто девять, — возразил старик в синем халате. — Тело Сейви, когда ты клонировала его для собственных целей, было на семьдесят пять лет моложе, и оно уже хранило воспоминания. Они и теперь с тобой. Наш друг — не tabula rasa.[80]

Та, кого маг называл своей дочерью, пожала плечами.

— Он здоров и полон сил. Сам посмотри.

— Ты уничтожишь его, — повторил Просперо. — А с ним и одно из лучших наших орудий для победы над Сетебосом и Сикораксой.

Харман кипел от ярости и возбуждения.

— О чём вы тут говорите? — воскликнул он и быстро отдёрнул руку, когда женщина попыталась вновь накрыть её своей ладонью. — Хотите, чтобы я «проглотил» все фолианты до единого? Это займёт месяцы… годы. А то и декады.

— Не «проглотил», — поправила Мойра, — но съел их.

— А, съел, — протянул мужчина, соображая, свихнулась ли его собеседница, прежде чем сойти во временной саркофаг, или же мозг её разрушили столетия воспроизведения — циклического, бесконечного, по клеточке, по нейрону.

— Вот именно, — подтвердила дама. — В том смысле, что подразумевался в Талмуде. Книги нужно не читать, а есть.

— Не понял.

— Тебе известно, что такое Талмуд? — осведомилась разбуженная.

— Нет.

Мойра указала опять на верхнюю точку гигантского полушария в нескольких этажах над головой.

— Там наверху, мой юный друг, в крохотном куполе чистейшего стекла спрятан чертог из жемчуга, хрусталя и золота, открытый в мир и маленькую ночь с чудесной маленькой луной.

— Вроде твоего саркофага? — уточнил Харман.

— Да нет, между ними нет ничего общего, — рассмеялась дама. — Этот гроб — лишь ещё один узел в системе факсов, он веками воспроизводил меня, пока не настало время проснуться и взяться за дело. А мы говорим о машине, с помощью которой ты прочтёшь эти книги и глубоко проникнешься ими, прежде чем вагон Эйфелевой дороги покинет вокзал Таджа через… — она покосилась на запястье, — пятьдесят восемь минут.

— Остановись, Мойра, — предостерёг маг. — Разве он пригодится нам в войне против Сетебоса, если умрёт или превратится в слюноточивого идиота?

— Замолчи! — рявкнула женщина. — Взгляни, ведь он уже идиот. Кажется, будто со дней Сейви всю их расу подвергли лоботомии. Но если мой замысел удастся и молодой человек выживет, он ещё сумеет послужить и себе, и нам. — Она снова взяла Хармана за руку. — Чего ты желаешь больше всего на свете, о Харман-Прометей?

— Вернуться домой к жене, — ответил похищенный.

Мойра вздохнула.

— Не обещаю, что хрустальный чертог, вернее, глубокое познание всех этих книг, собранных за столетия моим бедняжкой Ахманом Фердинандом Марком Алонцо Ханом Хо Тепом, позволит тебе свободно факсовать обратно к супруге… Как её имя?

— Ада.

Произнеся два коротеньких слога, Харман едва не зарыдал. Слёзы душили его по двум причинам: во-первых, от жгучей тоски, во-вторых, из-за собственного предательства.

— К Аде, — закончила женщина. — Но можешь поверить, что ты никогда не увидишь её живой, если упустишь эту возможность.

Мужчина поднялся и шагнул на лишённый перил каменный выступ в трёх сотнях футов над холодным полом из мрамора. Запрокинув голову, Харман присмотрелся, но так и не разглядел вершины купола в семи сотнях футов над головой. Он увидел лишь неясную мглу, где повисли тонкой, почти невидимой чёрной паутинкой мостки переходов.

— Послушай, друг Никого… — начал Просперо.

— Заткнись, — оборвал его Харман. И бросил Мойре: — Идём.

57

— Ну вот, я провёл квантовую телепортацию по твоим наводкам, — ворчит Гефест. — И где мы, провалиться мне в бездны Аида?

— На Итаке, — поясняет Ахилл. — Это скалистый остров, отменные ясли для мальчиков, мечтающих стать мужами.

— А по-моему — душный вонючий сортир, — бормочет бог огня, хромая по пыльной, усеянной острыми камнями тропинке вверх по крутому склону мимо пастбищ, где бродят стада коз и овец, навстречу постройкам, крытым алой черепицей, сияющей под немилосердным солнцем.

— Я здесь бывал, — произносит мужеубийца. — Первый раз — в детстве.

Тяжёлый щит пристёгнут на спине героя, меч надёжно покоится в ножнах на поясе. Молодой блондин ничуть не взмок от жары или трудного восхождения, а вот ковыляющий следом Гефест пыхтит и обливается потом. Даже с бессмертной бороды кузнеца течёт в три ручья.

Отвесная узкая дорожка обрывается на вершине холма, среди крупных зданий.

— Дворец Одиссея, — сообщает быстроногий, бодрым шагом одолевая последние пятьдесят ярдов.

— Ничего себе дворец, — фыркает калека, дохромав до высоких ворот, и сгибается пополам, упёршись руками в изувеченную ногу, точно собирается извергнуть содержимое желудка. — Похоже на чёртов свинарник.

Приблизительно в полусотне ярдов по правую руку от главного дома, на выступе, нависающем над скалой, вздымаются подобно каменному обрубку останки маленькой заброшенной крепости. Сам особняк, или Одиссеев дворец, возведён из дерева и камня поновее, но главные двери — кстати, они распахнуты, — составлены из пары древних обтёсанных плит. Пол террасы аккуратно выложен дорогой терракотовой плиткой (здесь явно поработали лучшие ремесленники и каменщики), хотя и давно не видел метлы. Стены расписаны яркими красками. Белые колонны у входа перевиты рисованными лозами, на которых распевают сказочные пташки, однако вокруг достаточно и настоящего винограда, манящего живых птиц: в гуще спутанной листвы виднеется по меньшей мере одно гнездо. В тенистом преддверии за воротами, которые почему-то оставили настежь, мерцают на стенах сочные фрески.

Ахиллес шагает вперёд, но Гефест хватает его за локоть:

— Осторожнее, сын Пелея. Там силовое поле.

— Не вижу.

— И не увидишь, пока не войдёшь. Любой другой отдал бы концы, да и тебя, быстроногий мужеубийца, с твоим, как выразилась Никта, уникальным коэффициентом вероятности, ощутимо пнёт под зад. Мои приборы намеряли свыше двухсот тысяч вольт, мало не покажется. Ну-ка отойди.

Бородатый карлик возится с коробочками и похожими на штопоры железками, висящими на кожаных нагрудных ремнях, вращает крохотные диски, применяет короткий жезл с зажимом типа «крокодил», чтобы закрепить на краю невидимого поля нечто вроде металлического дохлого хорька, затем соединяет разноцветными проводами четыре ромбоидных устройства и нажимает медную кнопку.

— Ну вот, — говорит бог огня. — Поле снято.

— За это и люблю верховных жрецов, — замечает Ахилл. — Пальцем о палец не ударят, а похвальбы-то…

— Показал бы я тебе «пальцем о палец», — ворчит Гефест. — Узнаю руку Геры, а машинки, кстати, — мои.

— Ну, тогда спасибо, — роняет Пелид и бодро проходит под каменной аркой в переднюю Одиссеева жилища.

Внезапно слышится грозный рык, и прямо из тени на человека бросается тёмный зверь.

В руке ахейца сверкает меч, но пёс уже рухнул на пыльные плиты.

— Это Аргус, — говорит Ахиллес, поглаживая голову поверженного, тяжело дышащего животного. — Одиссей натаскивал его малым щенком десять лет назад, но уплыл к берегам Трои, не успев поохотиться с любимцем на кабана или лесного оленя. В отсутствие хозяина о псе должен был заботиться Телемах, отпрыск нашего хитроумного друга.

— Что ж, последние недели об этой твари никто не заботился, — произносит хромой Кузнец. — Сейчас издохнет от голода, бедолага.

И это правда; несчастный Аргус не в силах даже поднять морду и только следит огромными умоляющими глазами за рукой героя, что ласково треплет его по загривку. Шкура пса, потерявшая здоровый лоск, обвисла на выпирающих рёбрах, точно изношенный парус на остове корабля.

— Не смог одолеть защитное поле Геры, — бормочет под нос Ахилл. — А здесь, готов поспорить, и есть-то нечего. Хорошо, если воды хватало в лужах и дождевых желобах.

Он достаёт из маленького мешка на поясе несколько хлебцев, позаимствованных в доме Гефеста, и предлагает парочку Аргусу. Тот через силу жуёт угощение. Оставив собаке ещё три хлебца, грек поднимается на ноги.

— Здесь даже трупов нет, — подаёт голос калека. — По всей Земле, кроме Илиона, люди растворились, словно туман поутру, будь он неладен.

— Куда они подевались? — набрасывается быстроногий на хромоногого. — Что вы, бессмертные, с ними сотворили?

Ремесленник вскидывает ладони кверху:

— Слушай, сын Пелея, это не наших рук дело. Даже не великого Зевса. Планету опустошила иная, неведомая нам сила. Мы, олимпийцы, нуждаемся в поклонении. Когда никто не раболепствует, не возводит алтарей и не приносит жертв, разве это жизнь? С таким же успехом Нарцисс — а уж я-то с ним на короткой ноге — мог бы маяться в мире без единого зеркала. Нет, мы тут ни при чём.

— Думаешь, я поверю, что, кроме вас, есть и другие боги? — осведомляется Ахиллес.

— А как же, — отзывается бородатый карлик. — На больших блохах водятся блохи поменьше, но и по тем скачут свои насекомые, а те имеют собственных паразитов, и так далее, до бесконечности, что-то в этом роде.

— Умолкни, — обрывает его Пелид и, на прощание погладив повеселевшую собаку, поворачивается к богу спиной.

Минуя переднюю, путники вступают в главную комнату — или тронный зал, если на то пошло. В этих стенах много лет назад Одиссей с Пенелопой принимали в гостях Ахилла. Сын хитроумного героя Телемах, тогда ещё робкий шестилетний мальчонка, едва дорос до того, чтобы несмело кивнуть собравшимся мирмидонцам и быстро уйти вслед за кормилицей. Нынче тронный чертог совершенно пуст.

Гефест сверяется с показаниями какого-то прибора в коробочке, произносит:

— Сюда, — и ведёт мужеубийцу по коридору с яркими фресками в длинное полутёмное помещение.

Это зал для пиршеств, и главное место в нём занимает стол длиной тридцать футов.

На столе, раскинув неестественно вывернутые конечности, распластался Громовержец. Он обнажён и громко храпит. Вокруг царит беспорядок: везде раскиданы кубки, чаши, прочая утварь, пол усеяли стрелы из огромного колчана, упавшего со стены; с другой же — сорван ковёр, помятые края которого торчат из-под могучего торса спящего Отца бессмертных и смертных.

— Всё ясно: это Неодолимый Сон, — ворчит Гефест.

— У меня даже уши заложило, — соглашается Ахиллес. — Как только стропила не треснут от храпа?..

Быстроногий осторожно шагает между заострёнными стрелами, рассыпанными по полу. Мало кто из греков сознаётся, что вымачивает наконечники в сильном яде, но все так делают, а пророчества матери Фетиды и древнего Оракула сулили непобедимому герою гибель от укола отравленным остриём в единственную тленную часть его тела. Однако ни бессмертная родительница, ни Мойры не уточняли, где и когда это случится, а также чья рука пустит роковую стрелу. Обидно было бы наступить именно сейчас на проклятый наконечник и умереть в муках, не успев разбудить Зевса, дабы тот воскресил Пентесилею.

— Да нет, я имею в виду хренов наркотик, с помощью которого Гера его вырубила, — поясняет бог огня. — Я сам помогал создать это зелье в виде аэрозоля, а главную формулу вывела Никта.

— Но ты же растолкаешь Кронида?

— Думаю, да, думаю, да…

Бородач снимает с кожаных ремней, опоясавших его широкую грудь, какие-то мешочки, коробочки, заглядывает внутрь, достаёт разные диковины, принимается расставлять на столе подле исполинского бедра спящего пузырьки и крохотные приборы. Пока хромоногий карлик, важно пыхтя, возится с игрушками, Ахиллес впервые рассматривает вблизи Отца всех богов и людей, Повелителя Грозовых Туч.

Пятнадцатифутовая фигура Зевса, пусть даже развалившегося, раскинув ноги, на столешнице со скомканным ковром, производит неизгладимое впечатление. Безукоризненные пропорции, литые мускулы, умащённая борода струится идеальными колечками… Впрочем, если оставить в стороне такие мелочи, как размеры и совершенство форм, можно увидеть всего лишь крупного мужчину, который хорошенько потрахался и забылся сном. Божественный пенис немногим короче Пелидова клинка, по-прежнему розовый и набухший, бессильно покоится на умащённом стегне Верховного Олимпийца. Собиратель Облаков храпит и пускает слюну, как последняя свинья.

— Вот что его поднимет. — Гефест берёт в руку шприц.

— Клянусь богами! — восклицает Ахилл, захлопав глазами при виде незнакомой штуковины с иглой длиннее фута. — Ты ведь не собираешься втыкать это в нашего Тучегонителя?

— Прямо в его лживое, порочное сердце. — Покровитель огня зловеще ухмыляется. — Здесь ровно тысяча кубических сантиметров божественного адреналина в смеси с раствором амфетаминов, составленным по моему особому рецепту. Единственное средство против Неодолимого Сна.

— Интересно, что сделает Громовержец, когда проснётся? — говорит мужеубийца, прикрываясь круглым щитом.

Гефест пожимает плечами.

— Даже не собираюсь выяснять. Лично я мигом квитируюсь отсюда, едва вколю ему этот коктейль. Понятия не имею, что будет, когда Зевс оклемается здесь со здоровенной иголкой в сердце, но это уже не моя беда, сын Пелея.

Герой хватает бога за бороду и подтягивает к себе.

— Ну нет, если беда, то наша общая, хромоногий ремесленник, даже не сомневайся.

— Чего тебе надо, кратковечный? Или мне остаться и держать тебя за ручку? В конце концов, это была твоя дурацкая затея — нарушить сон Кронида.

— Знаешь, это и в твоих интересах тоже, калека, — произносит ахеец, не разжимая кулака с бородой.

Гефест щурит здоровый глаз.

— Почему?

— Поможешь в моём деле, — шепчет Ахилл в уродливое олимпийское ухо, — и через неделю сможешь воссесть на золотом престоле в Зале Собраний вместо Зевса.

— Как это?

Бог тоже переходит на шёпот, по-прежнему щуря глаз, но уже скорее от жадности, чем от недоверия.

Не повышая голоса и не выпуская косматой бороды, сын Фетиды излагает кузнецу заманчивый замысел.

Зевс пробуждается с рёвом.

Верный своему слову Гефест ретировался, едва только ввёл адреналин в могучее сердце Отца Бессмертных, задержавшись лишь на миг, чтобы выдернуть иглу и отшвырнуть шприц подальше. Тремя секундами позже Громовержец уже уселся, завопил так, что мужеубийца закрыл уши ладонями, — и вот олимпиец вскакивает на ноги, опрокинув тяжёлый тридцатифутовый стол, и крушит южную стену дворца Одиссея.

— ГЕРА!!! — грохочет бог. — ЧТОБ ТЕБЕ ПРОВАЛИТЬСЯ!!!

Быстроногий, конечно, не позволяет себе присесть на корточки и закрыться руками, но всё-таки отступает на шаг, увидев, как Зевс разносит остаток стены, потом оторванной балкой разбивает в щепки висячую свечную люстру размером с тележное колесо, ударом гигантского кулака разрушает поваленный массивный стол и начинает яростно метаться из угла в угол.

В конце концов бессмертный вроде бы впервые замечает мужчину, застывшего на пороге передней.

— ТЫ!

— Я, — соглашается Ахиллес, сын Пелея.

Его клинок покоится в ножнах, щит из учтивости пристёгнут за плечом, а не надет на руку; пустые ладони открыты. Богоубийственный кинжал, полученный от Афины для покушения на Афродиту, надёжно спрятан за широким поясом.

— А ты что забыл на Олимпе? — ревёт Громовержец, не обращая внимания на свою наготу.

Он потирает лоб гигантской левой ладонью; Ахилл замечает бьющуюся жилку, налитые кровью глаза. Очевидно, Неодолимый Сон проходит не без последствий.

— Мы не на Олимпе, владыка Зевс, — негромко произносит мужеубийца. — Это остров Итака, укрытый потайным золотым облаком, и здесь — пиршественный зал Одиссея, Лаэртова сына.

Громовержец, прищурясь, оглядывается. Потом ещё мрачнее хмурит лоб. Наконец вновь опускает взор на кратковечного.

— И сколько я спал, смертный?

— Две недели, Отец, — отвечает Пелид.

— Ты, аргивянин, быстроногий мужеубийца, ты же не мог разрушить чары моей белорукой Геры, к какому бы зелью она ни прибегла. Кто из богов и зачем вернул меня к жизни?

— О Зевс, повелевающий грозовыми тучами, — Ахилл старательно изображает смирение, потупив очи, как это часто делали другие в его присутствии, — я расскажу всё, что тебе будет угодно знать. И знай: в то время, когда почти все бессмертные олимпийцы оставили своего повелителя, среди них остался по крайней мере один верный слуга. Но прежде осмелюсь просить об одном благодеянии…

— Благодеянии?! — ревёт бог. — Я тебя так облагодетельствую, что век будешь помнить, если ещё раз откроешь рот без разрешения. Стой и помалкивай.

Великан тычет пальцем в одну из трёх уцелевших стен — ту, с которой рухнул колчан с отравленными стрелами. Поверхность расплывается и заменяется трёхмерным изображением, точно как в голографическом пруду в Большой Зале Собраний.

Сын Пелея смекает: перед ним вид сверху на дворец Одиссея. Вот и оголодавший Аргус. Собака доела хлебцы и ожила настолько, что уползла в тень.

— Гера наверняка оставила бы защитное поле под золотым облаком, — бормочет Кронид. — А его мог снять один Гефест. Ладно, я с ним позже потолкую.

Зевс опять поднимает руку. Виртуальный дисплей перемещается на вершину Олимпа: всюду пустые чертоги, брошенные колесницы.

— Сошли на Землю поиграть с любимыми игрушками, — бубнит себе под нос Громовержец.

У стен Илиона кипит сражение. Судя по всему, силы Гектора теснят аргивян с их осадной техникой обратно к Лесному Утёсу и даже далее. Земля содрогается от оглушительных взрывов. В небе темно от бесчисленных стрел, между которыми носится два десятка летающих колесниц. Над бранным полем блистают, перекрещиваясь, алые лучи и острые зигзаги молний: боги люто бьются друг с другом, пока их любимцы проливают кровь на земле.

Тучегонитель качает головой.

— Нет, ты видишь, Ахиллес? Они же больные, словно кокаинисты или законченные картёжники. Свыше пяти веков миновало с тех пор, как я одолел титанов, этих первых оборотней, низвергнув Крона, Рею и прочих чудовищ в газообразную бездну Тартара; мы развили собственные божественные силы, распределили роли на Олимпе… спрашивается, ради ЧЕГО???

Сын Фетиды помалкивает: недвусмысленного приказа говорить ещё не было.

— ПРОКЛЯТЫЕ ДЕТИШКИ С ИХ БИРЮЛЬКАМИ!!! — рычит Зевс, и герой опять затыкает уши. — От них не больше проку, чем от подсевших на героин или же от сопливых подростков Потерянной Эпохи, уткнувшихся в свои видеоигры. После долгой декады заговоров и тайной борьбы вопреки моему строгому запрету (а сколько раз они замедляли время, чтобы наделить своих любимцев нанотехнической мощью!) эти глупцы не успокоятся, пока не доведут игру до страшного конца, приложив все силы, лишь бы дать победу своей команде! КАК БУДТО, ЧёРТ ПОБЕРИ, ОТ ЭТОГО ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ ИЗМЕНИТСЯ!!!

Ахиллес уверен: какой-нибудь слабак — то есть любой другой смертный — на его месте уже повалился бы на колени, визжа от боли; впрочем, и быстроногому слегка не по себе от ультразвуковых волн могучего рокота.

— Все как один помешаны. — Рёв Зевса становится более сносным. — Надо было пять лет назад записать их в общество Анонимных Илионщиков, тогда нынче не пробил бы час расплаты. Но Гера и её союзники перешли все границы.

Между тем Пелид внимательно следит за ходом бойни. Изображение на стене так объёмно, так правдоподобно, что можно подумать, из дома прорублена дверь прямо в шумные, залитые кровью долины Илиона. Ахейцы во главе с неповоротливым Агамемноном явно сдают позиции. Сребролукий Аполлон — похоже, самый опасный среди бессмертных на этом поле сечи, — теснит летающие колесницы Ареса, Афины и Геры обратно к морю, хотя, с другой стороны, это ещё не окончательный разгром. И в воздухе, и на земле картина пока неясная. При виде горячей схватки в жилах героя вскипает кровь: его так и тянет ринуться в бой, бросить своих мирмидонцев в ответное наступление и убивать, убивать, убивать, покуда копыта коней и колёса его повозки не застучат по мраморному полу Приамова дворца, причём желательно, чтобы позади, оставляя багровый след, волочилось привязанное тело Гектора.

— НУ??? — грохочет Кронид. — Говори!

— О чём, о Великий Отец всех богов и людей?

— Какого… благодеяния… ты от меня ожидал, сын Фетиды? — осведомляется Громовержец, успевший за время просмотра полностью облачиться.

— Владыка, в награду за то, что я отыскал и разбудил тебя, прошу возвратить жизнь Пентесилее в целебных баках и…

— Пентесилее? — рокочет олимпиец. — Этой северной амазонке? Этой стервозной блондинке, что угробила родную сестру Ипполиту ради своего никчёмного трона? Как же она умерла? И что за дело у неё до тебя или наоборот?

Герой скрипит коренными зубами, однако ещё не поднимает пылающего яростью взора.

— Я люблю её, Отец Зевс, и…

Бог разражается хохотом.

— Влюбился, говоришь? Сын Фетиды, я давно слежу за тобой — как очно, так и на расстоянии, через голографические пруды; помню тебя ещё сопливым юнцом под началом многотерпеливого кентавра Хирона, но ни разу не видел, чтобы ты воспылал страстью к даме. Вспомнить хотя бы девчонку, родившую тебе сына и брошенную, точно бесполезная ноша, когда её мужчину потянуло на подвиги — вернее, на грабёж и по бабам. А теперь он влюбился в безмозглую белокурую тёлку с копьём?.. Так я и поверил!

— Я люблю и хочу, чтобы она была здорова, — сквозь зубы цедит Пелид.

Все его думы занимает чудесный кинжал за поясом. Впрочем, Афина не стеснялась обманывать прежде, и если она солгала насчёт свойств этого клинка… надо быть полным дураком, чтобы пойти против Громовержца. Конечно, мужеубийца уже показал себя кретином, явившись просить Зевса о подобной услуге. Однако он продолжает, не отрывая взора от пола, хотя и сжав руки в кулаки:

— Идя на битву, амазонка получила от Афродиты особые духи…

Кронид опять хохочет:

— Надеюсь, не Девятый Номер! Что ж, дружище, тебя поимели на всю катушку. И как умерла эта бабёнка? Нет, погоди, я сам посмотрю…

Бессмертный машет десницей в сторону экрана; картинка затуманивается, перемещаясь во времени и пространстве. Подняв глаза, герой видит, как обречённые амазонки скачут во весь опор по красным равнинам у подошв Олимпа навстречу гибели. Клония, Бремуза и их сёстры по оружию падают, поражённые стрелами и клинками врагов. А потом Ахиллес на экране, метнув надёжное отцовское копьё, пронзает Пентесилею насквозь и вместе с крепким конём пригвождает к земле, словно извивающееся насекомое.

— Отличный удар, — грохочет Зевс. — И теперь ты желаешь воскресить её в одном из баков?

— Да, владыка, — отвечает Пелид.

— Ума не приложу, кто тебе рассказал о Чертогах Целителя, — ворчит Громовержец, расхаживая взад и вперёд, — но знай: даже Сороконожке не под силу вернуть к жизни покойника, если тот кратковечный.

— Повелитель, — глухо, упрямо произносит быстроногий, — чары Афины сберегли тело моей возлюбленной от всякого тления, так что ещё возможно…

— МОЛЧАТЬ!!! — Зычный рёв Кронида отбрасывает Ахиллеса спиной вперёд к экрану. — ДАЖЕ В ПЕРВОМ ПАНТЕОНЕ БЕССМЕРТНЫХ НИКТО НЕ УКАЗЫВАЛ ЗЕВСУ, ЧТО ВОЗМОЖНО И НУЖНО ДЕЛАТЬ, НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О ЖАЛКОЙ, БРЕННОЙ КУЧКЕ МУСКУЛОВ!!!

— Да, Отец, — мужеубийца поднимает глаза на бородатого исполина, — но я надеялся…

— Молчать, — повторяет Зевс намного тише, и быстроногий убирает ладони от ушей. — Я ухожу. Пора уничтожить Геру, низвергнуть её с сообщниками в бездонные глубины Тартара, покарать и прочих богов, да так чтобы впредь не забывали, а потом наконец-то стереть с лица планеты армию захватчиков-аргивян. Кичливые, льстивые греки, вы мне уже всю плешь проели… — Он медленно направляется к двери. — Ты на Земле Илиона, отпрыск Фетиды. Дорогу домой отыщешь сам, это займёт несколько месяцев, не больше. Возвращаться под неприступные стены Трои не советую: живых ахейцев ты там не найдёшь.

— Нет, — возражает Пелид.

Бог резко поворачивается к нему, улыбаясь в бороду.

— Что ты сказал?

— Я сказал — нет. Ты обязан исполнить мою просьбу.

Ахиллес надевает свой щит на руку, точно собираясь на битву, и вынимает меч.

Тучегонитель смеётся, запрокинув огромную голову.

— А если не исполню… что тогда, незаконный сынок Фетиды?

— Иначе я накормлю изголодавшегося Одиссеева пса во дворе печёнкой Зевса, — твёрдо отвечает герой.

Кронид усмехается и качает головой.

— Знаешь ли, почему ты жив до сих пор, насекомое?

— Потому что я Ахиллес, сын Пелея, — молвит ахеец и надвигается на противника, жалея о верном боевом копье. — Величайший воин и благороднейший из героев, неуязвимый в любой сече, друг убиенного Патрокла, никогда не склонявший голову ни перед кем из людей… или бессмертных.

Громовержец ещё раз трясёт головой.

— Ты вовсе не сын Пелея.

Быстроногий замирает на полпути.

— Что ты несёшь, Повелитель Мух и Конского Дерьма? Отец мой — Пелей Эакид, кратковечный, разделивший ложе с богиней моря, потомок древнейшего рода царей, правящих мирмидонцами.

— Нет, — отрезает великан и теперь уже сам делает два шага навстречу Ахиллу, дабы возвыситься над собеседником. — Фетида произвела тебя на свет не от семени какого-то там Пелея, а понесла от меня.

— Да ты!.. — Мужеубийца пытается хохотнуть, но у него получается сиплый лай. — Бессмертная мать говорила мне как на духу, что…

— Твоя подводная мамаша врёт и не краснеет, — ухмыляется Тучегонитель. — Примерно три декады назад я возжелал Фетиду — пусть и не совсем богиню, зато смазливее большинства кратковечных. Правда, Мойры, эти чёртовы бухгалтерши со счетами памяти ДНК, предупреждали, что любое наше дитя принесёт беду, сможет повлечь мою гибель и даже разрушить власть Олимпа.

Сквозь дыры в шлеме очи быстроногого пылают злобой и неверием.

— И всё-таки я захотел мокрогрудую, — продолжает Зевс. — Ну и добился своего. Но сперва принял облик обычного земного парня, с которым у твоей матери что-то было. Однако не заблуждайся, ты рождён от моего божественного семени, о сын Фетиды. Думаешь, почему морская богиня услала тебя подальше от недоумка Пелея, отдав на воспитание старому кентавру Хирону?

— Врёшь! — рычит человек.

Громовержец чуть ли не печально поводит головой из стороны в сторону.

— Ещё мгновение, и ты умрёшь, юный Ахилл, — молвит Отец бессмертных и смертных. — Однако знай, что я сказал истинную правду.

— Тебе меня не убить, Повелитель Крабов.

— Это верно. — Громовержец потирает бороду. — Сам — не смогу, спасибо Фетиде: позаботилась. Едва узнав, что её обрюхатил не женишок Пелей, этот кастрированный червь, она разведала о предсказании Мойр и смекнула, что я прикончу тебя по примеру собственного папаши Крона, который поедал родных отпрысков, лишь бы не допустить в грядущем каких-нибудь мятежей и вендетт. Я бы так и сделал, юный Ахилл, проглотил бы тебя ещё во младенчестве, когда бы мокрогрудая не погрузила ребёнка в пламя вероятностей чистого Небесного огня. Ты — квантовый урод, единственный во вселенной, незаконный отпрыск Фетиды и Зевса. Гибель твоя (а ведь даже мне неизвестны подробности, Мойры всего не раскрыли) предначертана совершенно точно.

— Тогда сразись со мной, Владыка Грязных Сортиров! — восклицает Пелид и кидается вперёд со щитом и клинком наготове.

Зевс поднимает руку. Быстроногий застывает на месте. Кажется, время замёрзло.

— Убить я тебя не смогу, мой горячий побочный сын, — бормочет олимпиец как бы себе под нос. — Но что, если плоть отделить от костей и растерзать на составляющие клетки, на молекулы? Долго же придётся ей собирать себя по крупицам — несколько столетий в лучшем случае, — и я не уверен, будет ли этот процесс безболезненным.

Окаменевший Ахилл чувствует, что способен говорить, однако не раскрывает рта.

— Или отослать тебя подальше, — Тучегонитель указывает на потолок, — туда, где нет воздуха, пригодного для дыхания. Занятная головоломка для квантовых сил вселенной.

— Воздух есть везде, кроме моря! — рявкает мужеубийца и только потом припоминает, как накануне пыхтел и мучился на высотах Олимпа.

— Космическому пространству ничего не стоит опровергнуть это заблуждение. — Кронид издевательски ухмыляется. — Где-нибудь за орбитой Урана, а то и в Поясе Койпера. Тартар тоже подойдёт. Атмосфера там состоит в основном из метана и аммиака. Твои лёгкие обратятся в головешки. Но если протянешь в ужасных терзаниях несколько часов, успеешь пообщаться со своими прадедом и прабабкой. Знаешь, они даже любят кратковечных… на ужин.

— Пошёл на хрен! — кричит человек.

— Быть посему, — изрекает Повелитель Туч. — Приятного путешествия, сынок. Недолгого, полного страданий, но приятного.

Божественная десница описывает в воздухе плавную короткую дугу, и плитки под ногами Ахилла начинают растворяться, образуя на полу пиршественной залы круг пустоты, озарённой огнистыми всполохами. Далеко-далеко снизу, из ужасной бездны, полной бурлящими серными облаками, среди чёрных гор, похожих на сгнившие зубы дракона, озёр из расплавленного свинца, пузырящихся потоков шипящей лавы и таинственных, огромных, бродящих во мраке теней, доносится вечный рёв чудовищ, когда-то именуемых титанами.

Рука Громовержца совершает ещё одно еле заметное движение, и мужеубийца летит прямо в пропасть. Без единого вскрика.

С минуту олимпиец пристально смотрит на жаркое пламя и чёрные клубы облаков, затем поводит ладонью слева направо: круг тут же смыкается, пол затвердевает и вновь покрывается плиткой ручной работы, и в доме повисает могильная тишина; лишь где-то во дворе жалобно лает оголодавший пёс по кличке Аргус.

Кронид со вздохом телепортируется прочь: пора призвать к ответу ничего не подозревающих бессмертных.

58

Просперо не стал подниматься; Мойра сама повела Хармана кругом по мраморному балкону без ограждения, вверх по движущейся металлической лестнице, снова кругом, и снова вверх, и так далее, покуда пол Таджа не превратился в маленький кружок, оставшийся, казалось, на много миль под ногами. Сердце мужчины всё громче стучало в груди.

В уставленной книгами стене бесконечно вздымающегося купола были прорезаны маленькие круглые окошки, которых супруг Ады не замечал ни снаружи, ни когда находился внизу. Они пропускали свет, а главное — давали Харману возможность передохнуть и набраться храбрости: у каждого из них мужчина задерживался посмотреть на далёкие горные пики, сверкающие белизной в лучах недавно взошедшего солнца. На севере и востоке изрезанные ущельями ледники скрывались под массой громоздящихся облаков. А в туманной дали за ними — за сотню, двести, а то и более миль, кто знает, — виднелся слегка изогнутый горизонт.

— Не убивайся так, — вдруг негромко сказала Мойра.

Человек обернулся.

— Я о том, как ты меня разбудил, — промолвила спутница. — Не стоит сокрушаться. Прости, нам очень жаль. Ты и в самом деле был обречён. Механизмы для возбуждения установили задолго до рождения прапрапрадеда отца твоего отца.

— Интересно, какова была вероятность, что я окажусь потомком этого вашего Фердинанда Марка Алонцо Хана Хо Тёпа? — проговорил Харман, даже и не пытаясь притвориться, что не раскаивается в произошедшем.

К его удивлению, женщина рассмеялась. Непринуждённо, без предупреждения, совсем как Сейви; недоставало разве что лёгкого привкуса горечи, всегда присущего веселью старухи.

— Стопроцентная вероятность, — ответила Мойра.

Возлюбленный Ады ошеломлённо промолчал.

— Когда мы готовили и отсеивали новое поколение «старомодных» людей, Фердинанд Марк Алонцо позаботился о том, чтобы все мужчины этого рода получили часть его хромосом.

— Понятно теперь, почему мы такие тщедушные, безмозглые и ни на что не годимся, — кивнул Харман. — Чего и ждать от горстки сожительствующих родственников.

Три недели назад (а мнится, прошло много лет) он почерпнул кое-какие сведения о законах генетики. Вспомнилось, как Ада мирно спала рядом с любимым, пока по его пальцам, запястью, руке бежали золотые буквы…

Мойра опять усмехнулась.

— Готов одолеть остаток пути до хрустального чертога?

Чуть заострённый прозрачный купол на вершине Таджа оказался гораздо крупнее, нежели могло показаться снизу: не то шестидесяти, не то семидесяти футов в поперечнике. Здесь уже не было мраморных выступов; металлические эскалаторы, как и чугунные мостки, обрывались точно посередине, блистая под солнцем, льющимся из окон.

Харман ещё никогда не забирался столь высоко (хотя он бывал и на Золотых Воротах Мачу-Пикчу, в семистах футах над подвесной дорогой) — и никогда так не страшился упасть. Глядя вниз, он мог бы закрыть ладонью весь мраморный пол Таджа Мойры. Лабиринт и усыпальница в его центре смотрелись будто вышивка-микросхема на туринской пелене. Мужчина старательно не смотрел туда, поднимаясь по самой последней лестнице на кованую площадку.

— И это всё? — произнёс он, кивнув на десяти-двенадцатифутовое сооружение посередине платформы.

— Да.

Возлюбленный Ады ожидал, что так называемый хрустальный чертог будет похож на прозрачный саркофаг его спутницы, однако теперь увидел, что заблуждался. «Додекаэдр», — мелькнуло в голове Хармана. Правда, это слово мужчина не вычитал, а «проглотил» в какой-то книге и не был уверен, правильно ли запомнил. Двенадцать плоских невидимых граней чертога, соединённых тонкими рамами блестящего металла, напоминающего старую латунь, составляли вместе неровную окружность. По стенам купола к подножию сооружения тянулись разноцветные провода и трубки; саму площадку занимали таинственные приборы с тёмными дисплеями и клавиатурой, а также вертикально стоящие тончайшие ширмы из прозрачного пластика высотой пять или шесть футов.

— Что это за место? — спросил мужчина.

— Нексус Таджа.

Активировав несколько приборов, Мойра коснулась вертикальной перегородки. Пластик исчез, его заменила голографическая панель управления. Руки женщины заплясали среди виртуальных изображений, стены купола запели низким, глубоким голосом, и к основанию хрустального чертога потекли ручьи золота — жидкого, словно волны реки.

Харман шагнул поближе к двенадцатиграннику.

— Туда что-то льётся.

— Да.

— Это бред. Я не смогу войти, я захлебнусь.

— Нет, не захлебнёшься.

— Хочешь сказать, мне нужно погрузиться в чертог, на десять футов заполненный золотой водичкой?

— Да.

Мужчина помотал головой и попятился, замерев за шесть футов от края металлической платформы.

— Нет, нет и нет. Я не настолько свихнулся.

— Как пожелаешь, но ты отвергаешь единственный путь обрести мудрость, — возразила спутница. — Жидкость — это проводящая среда, способная передать содержание миллиона томов, собранных в Тадже. Здесь знания, без которых не обойтись, если ты собираешься стать нашим Прометеем в битве против Сетебоса и его злого племени. Если хочешь сделаться наставником вашего народа. И если желаешь спасти свою любимую Аду.

— Да, но там вода… или как её… Десять футов, если не глубже. А я плаваю как топор… — начал Харман.

Внезапно, хотя мужчина не слышал шагов по металлическим ступеням, рядом на площадке возник Ариэль. Маленькое полупрозрачное существо держало в руках некий тяжёлый предмет, обёрнутый в подобие красной туринской пелены.

— О, милый Ариэль! — воскликнула женщина голосом, звенящим от восторга и обожания, какого Харман ещё ни разу не слышал ни от неё, ни от Сейви за время их близкого знакомства.

— Привет тебе, Миранда, — промолвил дух и, развернув алую ткань, преподнёс Мойре древнее музыкальное орудие со струнами.

«Старомодные» люди умели петь, но владели лишь несколькими видами инструментов, не говоря уже о том, чтобы делать их.

— Гитара! — Женщина-«пост» приняла диковину из рук мерцающего существа и длинными пальцами провела по струнам.

Раздавшиеся ноты напомнили Харману певучий голос Ариэля.

Дух низко поклонился и учтиво изрёк:

Мы

С гитарой — верные рабы

Твои — и музыки волшебной.

Прими же ты сей дар смиренный

И дай гармонии урок,

Какого мир явить не смог,

Чтоб духу радостно воспрять,

Чтоб счастье вспыхнуло опять

И солнцем пламенным взошло

И сладкой болью обожгло.

Твой принц, твой Фердинанд изволил

(А бедный Ариэль исполнил)

Принесть сей молчаливый знак

Того, что блекнет на словах.[81]

Мойра отложила ещё не умолкнувший инструмент, наклонилась к существу и поцеловала его в зеленоватый мерцающий лоб.

— Благодарю, мой друг, порой слуга, но никогда не раб. Как поживал мой Ариэль с того дня, когда я крепко уснула?

И дух промолвил:

Слёзы льёт луна-колдунья

В ожиданьи новолунья,

Но поверь, что Ариэль

Тосковал ещё сильней.

Ты вернулась — я с тобой,

Словно ангел за спиной.

Скажи — на крыльях вознесу,

От бурь и горестей спасу.

Мойра коснулась его щеки, перевела взор на Хармана, потом обратно — на призрачную аватару земной биосферы.

— Похоже, вы уже знакомы?

— Встречались, — проронил мужчина.

— Что было с миром, Ариэль, с тех пор как я покинула его? — спросила дама, опять отвернувшись от человека.

И призрак отвечал:

Мир менялся, как река

Морщит гладь от ветерка.

Только испокон веков

Я тебе служить готов.

И уже не столь официально, словно завершая некий торжественный ритуал, прибавил:

— А ты, моя леди, как ты чувствуешь себя, заново родившись в нашем мире?

Видимо, настала очередь Мойры изъясняться размеренным, церемонным тоном, какого Харман ни разу не слышал от Сейви:

Заброшенный, печальный этот храм —

Всё, что оставила война титанов

С мятежными богами. Этот древний

Колосс, чей лик суровый искажён

Морщинами с тех пор, как он низвергнут, —

Просперо изваянье; я — Миранда,

Последняя богиня этих мест,

Где ныне лишь печаль и запустенье…[82]

К ужасу Хармана, женщина-«пост» и воплощённая биосфера, не имеющая ничего общего с людьми, без стеснения разрыдались.

Ариэль с учтивым поклоном отступил на шаг и, плавно указав рукой на человека, молвил:

— А сей кратковечный доставлен в хрустальный чертог, разумеется, для наказания?

— Нет, — сказала Мойра. — Скорее в образовательных целях.

59

Детёныш Сетебоса вылупился в первую ночь после возвращения колонистов обратно в Ардис-холл.

При виде разорённого семейного гнезда сердце Ады сжалось от боли. Покидая имение в последний раз, она лежала в соньере без сознания, а предыдущие ужасные часы оставили смутные воспоминания: сказались бесчисленные раны и сотрясение мозга. И вот, когда беженцы одолели последний холм, перед её глазами возникли при белом свете дня развалины родного дома, прежней жизни, руины памяти. Женщине хотелось упасть на колени и плакать до полного бессилия, но позади брели сорок четыре усталых путника, в небе парил летающий диск с восемью наиболее пострадавшими — и она продолжала идти среди опалённых руин, вскинув голову, не проронив ни слезинки, только смотрела по сторонам, отыскивая взглядом уцелевшие вещи, что могли пригодиться для нового поселения.

Её дом, огромный особняк Ардис-холла, две тысячи лет семейной гордости, — всё безвозвратно погибло, остались чёрные обугленные балки да россыпь кирпичей на месте многочисленных каминов. Хотя, если присмотреться, кое-что всё-таки сохранилось.

А на поле брани лежали растерзанные тела погибших.

Ада посовещалась с Даэманом и несколькими товарищами; решили, что первым делом необходимо разжечь костёр и возвести укрытие — для начала хотя бы самый простой навес, куда можно было бы снести больных и раненых и где колонисты в тепле скоротали бы зимнюю ночь. Главный особняк они потеряли, зато бараки, сараи и прочие сооружения, построенные за последние девять месяцев перед Великим Падением, частично убереглись от разрушений и огня. Некоторые — даже полностью, но люди не рискнули бы заночевать в их стенах: слишком близко к лесу, непомерно тяжело защищать и чересчур далеко от колодца, расположенного у самых стен Ардис-холла.

Собрав горы хвороста и сухой древесины и потратив, как показалось Аде, кучу спичек из тающего запаса, погорельцы развели большой костёр. Греоджи приземлил соньер, и вскоре пострадавших (кто-то был без сознания, кто-то с трудом понимал, что происходит) как можно удобнее разместили на импровизированных ложах вокруг огня. Особо отряжённые люди продолжали разбирать развалины на дрова: никто не желал отправляться в сумрачный лес, да и бывшая хозяйка имения запретила подобные подвиги, по крайней мере до наступления утра. Летающий диск опять сорвался в небо и принялся описывать круги шириной в милю. Утомлённый Греоджи «за рулём» и вооружённый винтовкой Боман зорко высматривали войниксов. В одном из бараков (его возводил несколько месяцев ещё Одиссей с учениками) обнаружилась настоящая сокровищница — одеяла и рулоны скатанного полотна, вполне пригодные, хоть и сильно пропахшие гарью. Ещё в одном поваленном, наполовину сгоревшем сарае неподалёку от сожжённого литейного купола Ханны Кауль наткнулся на кирки, лопаты, ломы, тяпки, молотки, гвозди, мотки нейлоновой бечевы, карабины и прочие орудия, что некогда принадлежали сервиторам, а теперь могли спасти жизни людей, лишившихся крова. Другая команда занялась сооружением не то навеса, не то древесной хижины из неповреждённых брёвен, которые искали на развалинах бараков и частокола. Временное укрытие для всех — и возможно, не на одну только ночь, — строили вокруг глубокого колодца рядом со всё ещё дымящимися руинами Ардиса. Боман предлагал возвести нечто более солидное, с башней, бойницами и собственным частоколом, но Ада убедила мужчину отложить мечты о крепости на будущее, а покуда вместе решать насущные жизненные вопросы.

Войниксы по-прежнему никак о себе не напоминали. Правда, ещё не стемнело, хотя ждать оставалось недолго; так что Даэман с кузиной выставили по большому периметру стражу из десятка отборных стрелков под началом Камана. Остальные несли охрану ближе к огню и убежищу. Всего в запасе насчитывалось двадцать четыре винтовки в рабочем состоянии, одна с подозрением на неисправность и менее ста двадцати магазинов хрустальных дротиков.

Немногим больше трёх часов ушло на то, чтобы сколотить и установить каркас убежища: стены шестифутовой высоты из брёвен от частокола и покатую крышу из досок от бараков, которую накрыли холстиной. Укладывать больных на сырую землю было немыслимо, а делать настоящий пол — занятие хлопотное и занимающее уйму времени, поэтому колонисты, натаскав из бывшего коровника у северной стены охапки сухого сена, застелили его несколькими слоями полотна. Скотина или вся разбежалась, или же пала от рук безголовых чудовищ, однако нынче никто не спешил на поиски в лес, а небесным дозорным на соньере и без того хватало забот.

Поздно вечером укрытие было готово. Ада, которая успела поработать в команде, ладившей новые колодезные вёдра и цепи, а потом возглавить отряд могильщиков, лопатами и ломами пробивавших в мёрзлой почве неглубокие ямы, вернулась, осмотрела постройку и нашла её вполне просторной для сорока пяти человек, если те улягутся вплотную друг к другу (предполагалось, что остальные в это время будут охранять спящих), а поесть в ней могли бы при необходимости сразу все пятьдесят три колониста, хотя потесниться пришлось бы изрядно. Лишь три стены состояли из брёвен: четвёртую, северную, что была обращена к колодцу и двум кострам, сделали в виде полотняного навеса, который почти целиком откинули, чтобы впустить внутрь побольше тепла. Эдида и Ламан, покопавшись на развалинах Ардис-холла, принесли разные железки и керамическую плитку: хотели сделать дымоход, а то и целую трубу, но и это усовершенствование пришлось отложить до следующего дня. Стёкла для окон так и не нашли, поэтому прорубили несколько маленьких отверстий на разной высоте во всех деревянных стенах, а потом закрыли на ночь створками и для надёжности завесили холстиной. Бывший любитель бабочек предположил, что в случае нападения можно будет укрыться здесь и палить по врагам через бойницы, однако при первом же взгляде на тряпичную четвёртую стену становилось ясно: если войниксы ринутся в атаку, колонистам долго не продержаться.

Впрочем, яйцо Сетебоса вроде бы отпугивало чудовищ.

Уже почти стемнело, когда Даэман отвёл кузину, Тома и Ламана в сторону от общего костра на пепелище литейного купола Ханны, раскрыл рюкзак и показал друзьям свою добычу. Яйцо всё ярче мерцало каким-то болезненным белёсым светом; скорлупу изрезали тонкие трещинки, но дырок пока не было.

— И скоро он вылупится? — спросила Ада.

— Я-то откуда знаю? — пожал плечами сын Марины. — Скажу одно: маленький Сетебос внутри ещё жив и хочет вылезти наружу. Если приложишь ухо, можешь услышать, как он пищит и чавкает.

— Нет уж, спасибо, — отказалась жена Хармана.

— Что будет, когда он выберется? — произнёс Ламан: он с самого начала настаивал на уничтожении яйца.

Даэман пожал плечами.

— О чём ты вообще думал, воруя эту штуковину из гнезда многорукого мозга в сине-ледяном соборе Парижского Кратера? — высказался врач колонистов Том, когда выслушал всю историю.

— Да не знаю я! — простонал кузен Ады. — Думал: почему бы и нет? На худой конец, хоть разузнаем, что это за тварь такая — Сетебос.

— А если мамуля придёт за своим малышом? — вмешался Ламан.

Даэман слышал этот вопрос не в первый раз, поэтому снова пожал плечами.

— Если что, мы всегда успеем его прикончить, — глухо промолвил он, глядя, как под сенью деревьев за руинами старого частокола сгущается зимний сумрак.

— Успеем ли? — возразил Ламан. И, положив руку на треснувшую скорлупу, тут же отпрянул, точно обжегшись.

Каждый, кто пробовал прикасаться к яйцу, испытывал гадкое чувство: белёсый шар как будто вытягивал из людей силы.

Сын Марины хотел ответить, но Ада опередила его:

— Даэман, не принеси ты сюда эту штуку, большинства из нас уже не было бы в живых. До сих пор яйцо держало войниксов на расстоянии; может, и детёныш, когда вылупится, будет нас защищать?

— Если только не сожрёт нас во сне или не позовёт на помощь мамку-папку, — буркнул Ламан, покачивая искалеченную правую руку.

Позже, уже с наступлением темноты, к супруге Хармана подошла Сирис и шёпотом сообщила о смерти Шермана, одного из серьёзно больных. Ада кивнула, подозвала ещё двоих — Эдиду и не потерявшего упитанности Раллума; вместе они отнесли безжизненное тело подальше от костра, к поваленным баракам, и прикрыли его камнями и брёвнами. Настоящие похороны решили устроить поутру, поскольку дул холодный пронизывающий ветер.

Потом бывшая хозяйка имения простояла четыре часа в дозоре с дротиковой винтовкой, вдали от согревающего костра, в полусотне ярдов от ближайшего дозорного. В больной голове после сотрясения мозга так грохотало, что женщина не заметила бы даже войникса или Сетебоса у себя под ногами. Когда Кауль наконец-то пришёл на смену, будущая мать, шатаясь, добрела до забитого до отказа людьми, трясущегося от дружного храпа укрытия и забылась глубоким сном, который уже не могло нарушить ничто, кроме жутких кошмаров.

Даэман разбудил её перед рассветом, склонившись над кузиной и зашептав ей в ухо:

— Детёныш вылупился.

Ада уселась в полной темноте; вокруг теснились и пыхтели чьи-то тела, и ей почудилось, что страшный сон продолжается. Ах, если бы Харман оказался рядом, тронул милую за плечо, и, раскрыв глаза, она бы зажмурилась от яркого солнечного сияния! Душа ждала объятий — вместо этого студёного мрака, тесноты, толкающихся чужаков и тревожных бликов угасающего костра, пляшущих на холстине.

— Он вылупился, — еле слышно повторил сын Марины. — Не хотел тебя будить, но надо же что-то решать.

— Ага, — шепнула женщина в ответ.

Она спала в одежде, поэтому свободно выскользнула из-под вороха сырых одеял, затем, осторожно шагая между спящими телами, выбралась из укрытия, вслед за мужчиной миновала костёр и двинулась на юг, навстречу другому слабому огоньку.

— Я-то спал тут, не с другими, — рассказывал Даэман уже обычным тоном, отойдя на приличное расстояние от главного навеса.

Голос его по-прежнему звучал тихо, но каждый слог отдавался эхом в больной голове кузины. Высоко в небесах вращались, как и всегда, экваториальное и полярное кольца, скрещиваясь на фоне звёзд и луны размером с ноготь большого пальца. Ада заметила краем глаза какое-то движение. Упавшее сердце с минуту гулко стучало в груди. А, ну да, это же летающий диск беззвучно пишет круги в ночи…

— Кто пилот? — полюбопытствовала возлюбленная Хармана.

— Око.

— Не знала, что она умеет водить соньер.

— Научилась вчера от Греоджи, — пояснил мужчина.

Впереди, при свете маленького костра, вырисовывались очертания стоящего человека.

— Доброе утро, Ада Ухр, — поздоровался врач поселенцев.

Женщина лишь улыбнулась, услышав забытое в последние месяцы учтивое обращение.

— С добрым утром, Том, — прошептала она. — Где оно?

Даэман вытащил из огня длинную горящую головню и протянул во тьму, словно факел.

Супруга Хармана отступила назад.

Мужчины успели нагромоздить брёвна из частокола, оградив… э-э-э… существо с трёх сторон. Пленник метался в закрытом пространстве, силясь выбраться за пределы хлипкой двухфутовой баррикады.

Ада присела на корточки, чтобы рассмотреть крошку-чудовище поближе в неверном мерцании факела, который взяла у Тома.

Несметные жёлтые глазки моргали и щурились на свет. Малыш Сетебос — если это был действительно он — имел около фута в длину, то есть уже сейчас превосходил размерами обычный живой человеческий мозг, — и всё же сильно напоминал его формой и складками омерзительного розоватого оттенка. Между полушариями пролегла серая полоска, существо покрывала тонкая слизистая мембрана, и с каждым вздохом по телу пробегала еле заметная дрожь. Правда, этот мозг ухитрился отрастить себе множество ртов-отверстий и бегал туда-сюда, перебирая тысячью крошечных детских ручек, розовые пальцы которых напомнили Аде кишащих червей.

Жёлтые глазки раскрылись и не мигая уставились на женщину. Одно из отверстий раскрылось и разразилось визгливым клёкотом.

— Он что, разговаривает? — шёпотом обратилась Ада к своим спутникам.

— Понятия не имею, — отозвался кузен. — Так ведь ему несколько минут от роду. Не удивлюсь, если через час он уже научится болтать.

— Лучше не дожидаться, пока ему исполнится час, — негромко, но твёрдо сказал Том. — Давайте сейчас же прикончим гада. Разнесём его в клочья из винтовок, а труп сожжём и развеем пепел.

Супруга Хармана изумлённо посмотрела на врача-самоучку, самого беззлобного и жизнерадостного человека в Ардисе.

— Нет, для начала, — вставил Даэман, глядя, как существо успешно карабкается на невысокую ограду, — посадим его на поводок.

Надев на руки шерстяные перчатки, пошитые в Ардисе ранней зимой для работы на пастбищах, и обмотав их плотным холстом, сын Марины нагнулся и вонзил тонкий изогнутый в виде крюка гвоздь прямо в толстую связку волокон (их ещё называют «мозолистым телом», припомнилось Аде), соединявшую полушария маленького Сетебоса, потом быстро дёрнул за шляпку, чтобы проверить, надёжно ли вошло остриё, пристегнул карабин и торопливо привязал к нему двадцать футов нейлоновой бечевы.

Малыш завизжал и взвыл от боли. Женщина в испуге обернулась на главное укрытие, уверенная, что оттуда посыплются разбуженные, перепуганные люди, однако не заметила никакого движения. Разве что сторож у костра сонно покосился на неё и вновь погрузился в созерцание пламени.

Детёныш Сетебоса принялся извиваться, кататься по земле, с разбега ударился о бревенчатую перегородку и наконец полез по ней, точно краб. Даэман подтянул поводок, укоротив его до шести футов. Из разинутых ртов среди розовых складок мозга полезли новые ладони на гибких стеблях, длина которых достигала более одного ярда. Мелкие пальцы вцепились в бечёвку и стали рьяно дёргать её; другие руки тем временем ощупывали карабин и пытались выдернуть крюк. Но гвоздь оказался засажен крепко. На секунду мужчину повлекло вперёд, однако он тут же встряхнулся и стащил упирающийся мозг обратно в клетку, на заиндевелую траву.

— Маленький, а сильный, сволочь, — вполголоса выругался сын Марины.

— Пусть погуляет, — сказала супруга Хармана. — Давай поглядим, куда он пойдёт и что будет делать.

— Ты серьёзно?

— Да. Далеко пускать не надо, но мне интересно, что ему нужно.

Том сломал ударом ноги низкую перегородку, и существо побежало на волю, в унисон перебирая розоватыми пальцами, мелькающими точно конечности непристойной сороконожки. Даэман двинулся следом, не ослабляя короткого поводка. Кузина и врач шагали рядом, готовые отпрянуть, едва лишь тварь устремится к ним. Быстрота и целеустремлённость мозга не могли не внушить людям чувства опасности. Том держал наготове свою винтовку. Вторая висела на плече бывшего любителя бабочек.

Существо не направилось ни к огню, ни к укрытию, зато увлекло людей на двадцать ярдов по залитой мраком западной лужайке. Потом оно спустилось в оборонительную траншею, которую помогала рыть Ада, и присело на растопыренных ручках.

По бокам твари возникли новые отверстия, оттуда вылезли два пульсирующих хобота и, покачавшись в воздухе, вдруг резко припали к земле. Послышался звук, похожий не то на чавканье свиньи, копающей коренья, не то на чмоканье младенца, сосущего грудь.

— Какого чёрта? — бросил Том и решительно прицелился из винтовки, положив металлический приклад на плечо.

Первый же выстрел всадил бы в пульсирующее розоватое чудище несколько тысяч острейших дротиков из хрусталя со скоростью звука, а то и быстрее.

Женщину бросило в дрожь; к неотвязной, стучащей в висках головной боли прибавилась ужасная тошнота.

— Я помню это место, — дрожащим голосом шепнула Ада. — Здесь умерли Реман и Эмма… Сгорели заживо, когда мы сражались с войниксами.

Детёныш продолжал похрюкивать и причмокивать.

— Так он, получается… — Даэман запнулся.

— Ест, — закончила кузина.

Врач опустил палец на спусковой крючок.

— Можно я прибью его, Ада Ухр? Пожалуйста.

— Обязательно, — ответила хозяйка особняка. — Только не сейчас. Если он умрёт, войниксы наверняка пронюхают и вернутся. Ещё даже не рассвело. Идём назад, в лагерь.

И они все вместе тронулись в обратный путь. Сын Марины тащил за собой на поводке недовольный, упирающийся «мозг».

60

Харман тонул.

За мгновение до того, как влага хлынула в лёгкие, он успел подумать: «Ах, эта стерва всё-таки обманула!» — и тут же поперхнулся, закашлялся и захлебнулся бурлящей золотой жидкостью.

До гранёной крышки хрустального додекаэдра оставалось чуть более фута, а странная «водичка» продолжала и продолжала течь на глазах мужчины. Сейви-Мойра-Миранда назвала густой золотой бульон «проводящей средой» для «глотания» (хотя нет, этого слова дама не упоминала) колоссальной библиотеки, собранной в Тадже. Избранник Ады разделся до термокожи.

— И это тоже придётся снять, — промолвила женщина.

Ариэль удалился в сумрак, оставив юную копию Сейви наедине с мужчиной в ярком сиянии, льющемся в окна купола. На столике рядом лежала гитара.

— Почему? — выдавил Харман.

— Жидкость должна иметь свободный доступ к телу, — пояснила разбуженная. — Через молекулярный слой термокостюма передача не состоится.

— Какая ещё передача?

Мужчина провёл языком по губам, чувствуя, как сердце всё тревожнее колотится в груди.

Мойра широким жестом обвела бесконечные полки с фолиантами, опоясавшие стоэтажный купол под ногами собеседников.

— А как мне узнать, — начал Харман, — что в этих старых книжках найдутся сведения, которые помогут вернуться к Аде?

— Никак.

Друг Никого отвернулся от наполняющегося хрустального резервуара.

— А может, вы с магом просто пошлёте меня домой, и обойдёмся без этих глупостей?

— Это не так легко, — возразила женщина.

— Да уж, хрена с два! — взорвался похищенный.

Но Мойра продолжала говорить как ни в чём не бывало:

— Прежде всего тебе уже известно со слов Просперо, что факс-узлы на планете отключены.

— И кто их отключил? — осведомился Харман и повернулся обратно к хрустальному чертогу.

Золотая жидкость бурлила за фут от крышки, однако прибывать перестала.

— Сетебос или его сообщники.

Мойра откинула верхнюю прозрачную панель, и мужчина разглядел короткие металлические скобы для спуска в открывшееся отверстие.

— Какие сообщники? Ты что, не можешь взять и рассказать?

Копия Сейви покачала головой.

— Мой юный Прометей, ты слушал разговоры почти целый год. Это ничего не даёт, если не знать контекста. Настала пора постигнуть необходимые связи.

— Почему ты всё время зовёшь меня Прометеем? — рявкнул муж Ады. — Похоже, у всех тут по десять имён. В жизни не слышал ни о каком Прометее.

Собеседница улыбнулась.

— Обещаю, уж это ты непременно поймёшь после того, как побываешь в хрустальном чертоге.

Харман сделал глубокий вдох. «Ещё одна самодовольная улыбочка — и я не сдержусь, врежу ей по физиономии».

— Просперо говорил, я могу погибнуть, — произнёс мужчина; ему казалось удобнее смотреть на бурлящий резервуар, чем на женщину, принявшую облик Сейви.

Мойра кивнула.

— Мог бы, но я этому не верю.

— Какие у меня шансы? — Вопрос прозвучал как-то жалобно и плаксиво.

— Трудно сказать. Думаю, очень хорошие, иначе я бы не подвергла тебя подобной… неприятности.

— А ты сама это делала?

— Погружалась ли я в хрустальный чертог? — проговорила Мойра. — Нет, у меня лично не было причин.

— Тогда у кого они были? — допытывался Харман. — Сколько уцелело? Сколько погибло?

— Погружению подвергали каждого Главного Библиотекаря, — ответила та, кого Просперо называл своей дочерью. — Каждое поколение Хранителей Таджа. И всех прямых потомков первого Хана Хо Тёпа.

— Включая вашего ненаглядного Фердинанда Марка Алонцо?

— Да.

— И многие из Хранителей пережили погружение?

Возлюбленный Ады оставался пока в термокоже; открытое лицо и ладони обжигал жуткий холод, и мужчина изо всех сил старался не дрожать.

«Если она ещё раз пожмёт плечами, я повернусь и уйду навсегда», — со страхом подумал Харман. Уходить ему не хотелось. По крайней мере пока. Обещанные знания притягивали. Этот нелепый хрустальный чертог мог убить его… или как можно скорее вернуть к любимой.

Мойра не пожала плечами. Она посмотрела человеку в глаза (знакомый взгляд Сейви!) и просто сказала:

— Я точно не знаю. Случалось, беспомощные умы не справлялись с потоком сведений. Сомневаюсь, что твой ум настолько беспомощен, Прометей.

— Хватит называть меня Прометеем!

Коченеющие пальцы мужчины сами собою сжались в кулаки.

— Как скажешь.

— Сколько это продлится?

— Передача? Около часа.

— Сколько?!

Харман представил, как будет хвататься за гладкие стены или барахтаться, пытаясь удержаться на плаву. Целый час, да ещё на таком холоде…

— Проводящая среда очень тёплая, — сказала Мойра, словно прочла его мысли; вернее, гусиную кожу и дрожь в коленях.

После этих слов муж Ады решился. Он порывистыми, неловкими движениями сдёрнул с себя молекулярный термокостюм, смущаясь близостью женщины, с которой недавно занимался довольно странным сексом, и, страдая от лютой стужи, торопливо полез вверх по хрустальной стене. Короткие скобы обожгли ему голые ступни и ладони.

И вот человек с облегчением опустился, буквально нырнул в золотую жидкость. Та, как и было обещано, оказалась довольно тёплой. Влага совсем не имела запаха. И вкуса тоже, понял мужчина, слизнув брызги с губ.

А потом невесомый Ариэль возник из тени, взлетел и захлопнул крышку над головой похищенного.

А потом двойница Сейви коснулась какого-то рычага виртуальной панели управления, возле которой стояла всё это время.

А потом запыхтел какой-то мотор, скрытый в основании хрустального чертога, и в закрытый резервуар снова хлынула золотая жидкость.

Харман отчаянно закричал, требуя немедленно выпустить его; женщина-«пост» и воплощённая биосфера даже ухом не повели. Тогда несчастный принялся колотить по верхней панели, одновременно пиная ногами прозрачные стены. Влага продолжала поступать. Мужчина отыскал под крышкой последний дюйм пустоты и жадно сделал глубокий вдох, не переставая барабанить по хрусталю. А потом воздуха вообще не осталось, ни единого пузырька, не считая тех, что срывались из носа и с губ похищенного.

Супруг Ады задерживал дыхание сколько мог. В последние мгновения жизни ему страшно хотелось думать о милой, об их любви, сожалеть о собственной измене, однако теперь, зажимая рот руками, чувствуя, как пылают лёгкие, он лишь невнятно терзался ужасом, яростью и раскаянием.

А потом Харман уже не мог удерживаться, хотя по-прежнему колотил по неподдающемуся хрусталю, — и выдохнул, закашлялся, подавился, выбранился, ещё сильней поперхнулся, глотнул густой жидкости… Тьма захлестнула рассудок, и неодолимая паника переполнила тело волной бесполезного адреналина.

А потом из лёгких вышел весь кислород, но мужчина этого не узнал. Отяжелев без воздуха, уже не дёргаясь, не двигаясь, не дыша, Харман медленно упал на дно хрустального чертога.

61

Когда от голоса с астероида на полярной орбите Земли поступило новое послание, на мостике «Королевы Мэб» воцарилось оживление, однако через пять минут переговоров по личному лучу (оказалось, это были всего лишь многократно повторённые координаты для встречи, а новых сообщений не последовало) главные моравеки вновь собрались у навигационного стола.

— На чём я остановился? — спросил Орфу.

— Кто-то собирался представить нам теорию всего, — напомнил первичный интегратор Астиг-Че.

— Судя по твоим словам, ты знаешь даже автора мазерных посланий, — вставил Чо Ли. — Кто или что желает назначить нам рандеву?

— Это мне неизвестно, — негромко пророкотал иониец, не прибегая к личному лучу и стандартным каналам корабельной связи. — Но догадки есть.

— Расскажи нам, — скорее потребовал, нежели попросил генерал Бех бин Адее.

— Сначала я предпочёл бы изложить свою… теорию всего, — ответил гигантский краб. — Мои соображения по поводу голоса будут понятнее в контексте.

— Тогда начинай, — поторопил Астиг-Че.

Манмут услышал, как его товарищ глубоко вдохнул, хотя и располагал многонедельным, если не многомесячным запасом кислорода. Маленькому европейцу хотелось сказать по личному лучу: «Ты уверен, что готов развивать эту тему?» Впрочем, он ведь точно не знал, о чём пойдёт речь, и поэтому промолчал. Но всё-таки очень волновался за друга.

— Прежде всего, — начал Орфу Ионийский, — официальной информации пока ещё не было, однако я убеждён, что вы распознали тип спутников, составляющих экваториальное и полярное кольца планеты, к которой мы стремительно приближаемся… И бьюсь об заклад, львиная доля из них — не астероиды или небесные города.

— Верно, — согласился первичный интегратор.

— Некоторые, как мы знаем, возникли в результате ранних попыток «постов» создавать и выращивать чёрные дыры, — продолжал краб. — Громадные установки вроде ускорителя частиц, что врезался девять месяцев назад в орбитальный астероидный город, как нам показывали. Но много ли там подобных устройств? Несколько тысяч?

— Чуть менее двух, — подтвердил Астиг-Че.

— Готов поспорить, оставшуюся часть миллиона… объектов… размещённых «постами» на орбите, составляют хранилища данных. Не знаю точно, какого рода: вероятно, банки ДНК, хотя тогда потребовалось бы непрерывное жизнеобеспечение, так что скорее всего мы имеем дело с запоминающими устройствами на цилиндрических магнитных доменах в сочетании с некими усовершенствованными компьютерами постлюдей, иными словами, с настолько сложной системой памяти, какая до сих пор незнакома даже нам, моравекам.

Гигантский краб умолк. Наступила долгая, томительная для маленького европейца тишина. Интеграторы и прочие представители власти не переглядывались, но Манмут подозревал: они, безусловно, совещаются по личным каналам.

Наконец, спустя лишь несколько мгновений, Астиг-Че нарушил молчание.

— Да, в основном это запоминающие устройства, — согласился первичный интегратор. — Мы ещё не разобрались в их природе, однако, судя по всему, перед нами блоки памяти квантового фронта волны на цилиндрических магнитных доменах.

— Причём каждый блок по большей части независим, — прибавил Орфу. — Можно сказать, у каждого свой собственный жёсткий диск.

— Да, — подтвердил Астиг-Че.

— А львиная доля прочих спутников на кольцах, тысяч примерно десять, — стандартные энергопередатчики плюс некие преобразователи тахионного волнового фронта.

— Шесть тысяч четыреста восемь энергопередатчиков, — сообщил штурман Чо Ли. — Плюс ровно три тысячи тахионных волновых преобразователей.

— Откуда тебе всё это известно, Орфу Ионийский? — осведомился могучий ганимедянин Сума Четвёртый. — Уж не влез ли ты в секретные папки или на наши каналы связи?

Знаток творчества Пруста воздел кверху ладонями два сочленённых манипулятора:

— Нет-нет, я не столь подкован в компьютерных технологиях, чтобы тайком залезть даже в дневник своей сестры… конечно, если бы у меня была сестра и она вела бы дневник.

— Тогда как же… — начал Ретроград Синопессен.

— Логическим путём, — пояснил Орфу. — Меня всегда интересовала человеческая культура, в особенности книги. Столетиями я уделял большое внимание результатам наблюдений за планетой и кольцами, а также любым официальным сообщениям Консорциума Пяти Лун о малочисленных людях, оставшихся на Земле.

— Консорциум никогда не выпускал официальных сообщений об орбитальных запоминающих устройствах, — заметил Сума Четвёртый.

— Не выпускал, — согласился иониец. — Но это было самым логичным предположением. Насколько известно, четырнадцать веков назад, когда «посты» покинули Землю, их численность составляла считанные тысячи, так ведь?

— Верно, — кивнул Астиг-Че.

— В то время моравеки-учёные сомневались даже, есть ли у этих существ нормальные тела… в нашем понимании, — проговорил Орфу. — Так зачем бестелесным возводить миллион городов на орбите?

— Отсюда не следует вывод, что кольца по большей части состоят из банков памяти, — возразил генерал Бех бин Адее.

Манмут поймал себя на мысли: «Интересно, как именно на этом корабле карают за шпионаж?»

— Следует, — произнёс гигантский краб, — если взглянуть на то, чем занимались люди старого образца около полутора тысячелетий… И чем не занимались.

— В каком смысле: «Чем не занимались»? — неожиданно вмешался его лучший друг.

Маленький европеец не собирался встревать в разговор, однако любопытство взяло верх.

— Во-первых, люди не размножались, как положено природой, — ответил Орфу. — В течение столетий их оставалось менее десяти тысяч. И вот четырнадцать веков назад в Иерусалиме появился нейтринный луч, управляемый (как я понял из оперативных астрономических публикаций) модулированными тахионами. Луч этот бесцельно уходил в дальний космос. И вдруг ни с того ни с сего «старомодных» будто корова слизала. Всех до единого.

— Но только на время, — поправил Астиг-Че.

— И всё-таки… — Казалось, Орфу вдруг потерял нить разговора, но вскоре продолжал: — Прошло чуть меньше ста лет, и на Земле возникли рассеянные поселения, что-то около ста тысяч людей старого образца. Явно, что это не потомки десяти тысяч исчезнувших. Не было никакого постепенного увеличения количества жителей, всё произошло мгновенно, раз-два — и в дамки. Получите и распишитесь: вот вам сто тысяч человек невесть откуда.

— И какой же ты сделал вывод? — В голосе грозного первичного интегратора сквозило приятное изумление, как у профессора, обнаружившего нечаянные успехи у своего студента.

— Прежде всего эти люди не рождались, — ответил иониец. — Их вырастили.

— Непорочное зачатие? — съязвил Чо Ли.

— Вроде того, — не смутился краб и ровным, раскатистым голосом продолжал: — Полагаю, орбитальные ЗУ хранят и хранили сведения о всяком человеке: память, личность и сведения о теле (как знать, может, каждому выделяли отдельный спутник?), и «посты» частично восстановили поголовье. Это объясняет, почему количество землян достигало миллиона каждые несколько веков, затем уменьшалось до считанных тысяч и вновь как по волшебству резко вырастало до миллиона.

— Почему? — спросил центурион-лидер Меп Эхуу искренне заинтересованным, как показалось Манмуту, тоном.

— Минимальное поголовье, — пояснил Орфу. — «Посты» разводили «старомодных» лишь на половинную замену: то есть по одному ребёнку на пару. Однажды я читал, будто бы люди старого образца живут ровно сто лет и потом исчезают. Этого достаточно, чтобы стадо пережило перемены климата и тому подобное, но и не разбредалось из резерваций. Однако население стремительно тает. Поэтому примерно раз в тысячелетие поголовье увеличивают до максимальной величины в один миллион человек. После чего каждой женщине по-прежнему дозволяется производить на свет не более одного ребёнка, так что количество людей опять начинает быстро уменьшаться — до следующего искусственного возрождения.

— Где ты прочёл, что «старомодные» живут ровно сто лет? — потрясённо вымолвил Чо Ли.

— В издании «Научный ганимедянин». Я восемь с лишним веков на него подписываюсь.

Первичный интегратор Астиг-Че поднял свою весьма гуманоидного вида руку:

— Прошу прощения, Орфу с Ио, меня восхищают твои блестящие выводы насчёт назначения орбитальных устройств и кропотливые исследования всего, что связано с оставшимися ста тысячами «старомодных» людей (впрочем, за последние месяцы число их существенно снизилось из-за нападений неизвестных врагов), но ты обещал рассказать, откуда греческие боги взялись на Марсе, кому принадлежит голос, кто и как чудесным образом терраформировал Красную планету и что стало причиной нынешней квантовой нестабильности на Земле и на Марсе.

— К этому я и веду, — пророкотал слепец. — Хотите, выражу свою теорию в сжатом виде и вышлю вам по скоростному лучу? Всё займёт не больше секунды.

— Нет, в этом нет нужды, — отказался Астиг-Че. — Только не мог бы ты объяснять немного быстрее? Менее чем через три часа нам нужно запустить шлюпку, прикрываясь аэродинамическим манёвром, — или не запускать.

Орфу отозвался инфразвуковыми раскатами, в которых его друг давно привык узнавать смех.

— «Старомодные» люди, — произнёс иониец, — собраны примерно в трёх сотнях поселений на пяти континентах планеты, не так ли?

— Так, — подтвердил Чо Ли.

— И состав населения постоянно меняется, — заметил Орфу. — Между тем наши телескопы ни разу не засекли каких-либо видов транспорта — ни пригодных к употреблению автомагистралей, ни летающих аппаратов, ни кораблей (хотя бы даже допотопных парусников вроде тех, на борту которых мы с Манмутом переплыли марсианскую Долину Маринера), ни даже воздушных шаров, на худой конец. Итак, мы предположили, что люди перемещаются при помощи квантовой телепортации, хотя моравеки с их развитой технологией до сих пор не освоили данный способ путешествий.

— Вполне разумное предположение, — вставил Сума Четвёртый.

— Разумное, — согласился иониец, — но неправильное. Из наблюдений за так называемыми олимпийскими богами на Марсе и на Земле из иного измерения, где по сей день идёт битва за Трою, нам известно, как со стороны выглядит квантовая телепортация. Люди старого образца не оставляли подобных следов, переносясь из пункта А в пункт Б.

— Но если ты прав, — начал центурион-лидер Меп Эхуу, — как иначе они мгновенно перемещались по планете более четырнадцати веков?

— Старомодная идея телепортации, — пояснил Орфу. — Все сведения о теле, разуме и личности превращаются в код, материя преобразуется в энергию, направляется в виде луча на новое место и собирается заново. Примерно как в телесериалах Потерянной Эпохи — «Стар Трюк», например.

— «Трек», — машинально поправил его Бех бин Адее.

— Ага! — сказал Орфу. — Ещё один фанат.

Генерал раздражённо клацнул убийственными клешнями.

— Наши исследователи давно установили, что хранить подобные объёмы информации невозможно, немыслимо, — возразил Чо Ли. — В целой вселенной не найдётся столько атомов, сколько терабайтов потребуется на их запоминание.

— Значит, «посты» умудрились создать именно такой банк, — ответил гигантский краб, — ибо люди старого образца веками телепортировали свои зады куда им вздумается. Однако не на квантовом уровне, как боги Олимпа или наш друг Хокенберри, а более варварским способом: их попросту разрывали на молекулы, а затем собирали где-нибудь ещё.

— С чего бы постчеловечеству так заботиться о «старомодных»? — подал голос маленький европеец. — Затевать проект невероятной сложности ради нескольких сотен тысяч людей, с которыми обращаются будто с домашними любимцами… будто с животными в зоопарке? За полтора тысячелетия мы не заметили ни следов новой психологической инженерии, ни градостроительства, ни любого другого созидания.

— Может, примитивная телепортация сама по себе — итог их культурного вырождения? — предположил иониец. — А может, и нет. Но я убеждён, мы наблюдаем именно её. Что-то вроде: «Подбрось меня, Скути».

— «Скотти», — поправил Ретроград Синопессен.

— Благодарю, — отозвался Орфу и тут же передал Манмуту по личному лучу: «Нашего полку прибывает».

— Не исключено, что ты прав, — заговорил Астиг-Че, — и «старомодные» пользуются не настоящей квантовой телепортацией, а грубой формой расщепления и воспроизведения материи, но это не объясняет положения на Марсе или, например…

— Зато помешанность «постов» на путешествиях в иные измерения объясняет, и даже очень!

В пылу рассказа иониец и не заметил, как осмелился прервать самого могущественного из первичных интеграторов во всём Пятилунном Консорциуме.

— Откуда ты взял, что они рвались в иные измерения? — осведомился Бех бин Адее.

— Ты что, смеёшься? — хмыкнул Орфу.

Манмут не мог не призадуматься: как часто суровому генералу задавали подобный вопрос?

— Только взгляните, чем «посты» захламили орбиту, — продолжал гигантский краб, не обращая внимания на поражённого подобной дерзостью военного роквека. — Накопители червоточин, ускорители чёрных дыр — налицо явные старания прорваться сквозь пространство и время, найти короткую дорожку через привычный мир… или куда-нибудь ещё.

— Чёрные дыры и червоточины не работают, — без выражения произнёс Чо Ли. — По крайней мере они не годятся для путешествий.

— Ага, теперь нам это известно, — поддакнул иониец, — и постинженеры выяснили то же самое веков пятнадцать назад. И вот, уже запустив на орбиту спутники с невообразимым объёмом памяти, настроив по всей Земле примитивных, основанных на воспроизведении расщеплённой материи телепорталов для «старомодных» людей, которых, по моим подозрениям, использовали в качестве подопытных свинок, — только тогда учёные-«посты» забили себе головы Бранами и квантовой телепортацией.

— А как же наши исследователи? Они уже много столетий, как ты изволил выразиться, «забивают свои головы» как пресловутой квантовой телепортацией, так и созданием дыр-мембран вселенной Калаби-Яу, — вмешался Ретроград Синопессен, чуть ли не пританцовывая от волнения на длинных паучьих ножках серебристого цвета. — Причём безуспешно, — добавил он.

— Просто у нас никогда не было того, что позволило «постам» совершить настоящий прорыв.

Тут Орфу сделал паузу. Все ждали продолжения. Маленький европеец прекрасно понимал, как упивается его друг этой сладкой минутой.

— Миллиона человеческих тел, умов, опытов, личностей, заложенных в форме цифровой информации в банки памяти орбитальных спутников, — торжествующе заключил иониец, как если бы объявлял решение сложнейшей математической головоломки.

— Я не понял, — сказал центурион-лидер Меп Эхуу.

Радар слепого краба пытливо обвёл присутствующих; его касание можно было сравнить с прикосновением невесомого пера, только в электромагнитном спектре. Манмут догадывался, что друг ожидает какой-то реакции, возможно, возгласов одобрения. Однако все остальные продолжали молчать и не шевелились.

— Я тоже не понял, — признался любитель Шекспира.

— Что есть мозг человека? — риторически вопросил Орфу. — Понятно, каждый из нас обладает его частицей. Ну и на что это похоже? Как он работает? Подобно двоичным или построенным на основе ДНК компьютерам, которые мы таскаем с собой для разных научных целей?

— Нет, — ответил Чо Ли. — Известно, что человеческий мозг не схож с компьютером и не является химическим ЗУ, как полагали в Потерянную Эпоху. Разум есть целостный и постоянный фронт волны квантовых состояний.

— В точку! — воскликнул иониец. — Именно это глубокое понимание разума людей и помогло «постам» усовершенствовать свои Браны, научиться странствовать во времени, а также освоить квантовую телепортацию.

— Я до сих пор не вижу, каким образом, — произнёс Астиг-Че.

— Давайте вспомним принцип действия квантовой телепортации, — предложил знаток Марселя Пруста. — Чо, изложи нам, у тебя лучше получится.

Каллистянин погромыхал, после чего модулировал громыхания в раздельные слова:

— Ранние эксперименты, проводимые «старомодными» учёными в глубокой древности, аж в самом двадцатом столетии, основывались на создании пары спутанных фотонов и телепортации одного из них — точнее, телепортировали его полное квантовое состояние, в то время как анализ белловских состояний второго фотона передавали посредством потайных каналов.

— Разве это не нарушает принцип Гейзенберга и ограничения Эйнштейна, касающиеся световой скорости? — полюбопытствовал Меп Эхуу: он, как и Манмут, пропустил доклады о механизмах, позволявших богам квитироваться с марсианского вулкана Олимп в Илион.

— Нет, — отвечал Чо Ли. — Мгновенно перемещаясь по этой вселенной, телепортируемые фотоны не переносили никакой информации, даже сведений о собственном квантовом состоянии.

— Выходит, они совершенно бесполезны, — заключил центурион-лидер. — По крайней мере в целях коммуникации.

— Не совсем, — возразил каллистянин. — У фотона всего лишь четыре квантовых состояния, стало быть, вероятность угадывания приёмной стороной — один к четырём. При этом используются квантовые биты информации, называемые кубитами, и мы успешно применяем их именно в целях мгновенной коммуникации.

Маленький европеец помотал головой.

— Какая связь между фотонами в любом состоянии, не умеющими переносить информацию, и греческими богами, телепортирующимися в Трою?

— «Воображение можно уподобить сну Адама, — процитировал Орфу, — он пробудился и увидел, что всё это — правда». Джон Китс.[83]

— Нельзя ли изъясняться чуть позагадочней? — насмешливо произнёс Сума Четвёртый.

— Могу попробовать, — ответил иониец.

— Что общего между поэтом Джоном Китсом, квантовой телепортацией и причинами нынешнего квантового кризиса? — спросил Манмут.

— По-моему, — начал посерьёзневший Орфу, — полтора тысячелетия назад «посты» добились прорыва в опытах с Бранами и квантовой телепортацией именно благодаря сокровенному пониманию целостной квантовой природы человеческого сознания. Я проводил предварительные исследования на квантовом компьютере судна. Вообразите себе сознание человека как феномен устойчивого волнового фронта, чем оно и является в действительности, помножьте на терабайты кубитов квантовой информации на основании волнового фронта физической реальности, примените к упомянутым волновым функциям разума-сознания-реальности трансформации соответствующего релятивистского кулонова поля, и вы без труда поймёте, как «постам» удалось открыть Брано-Дыры в иные вселенные и даже телепортироваться туда.

— И как же? — осведомился Астиг-Че.

— Для начала они пробились в миры, в которых существовали такие точки пространства и времени, где уже находились спутанные пары волновых фронтов человеческого сознания, — пояснил Орфу.

— Пары чего? — растерялся его лучший друг.

— Что есть реальность, как не устойчивый квантовый фронт волны, коллапсирующий посредством вероятностных состояний? — промолвил гигантский краб. — И как иначе работает мозг человека, если не в качестве интерферометра, воспринимающего и разрушающего сии самые волновые фронты?

Маленький европеец продолжал трясти головой. Он позабыл о прочих моравеках, собравшихся на мостике, о своей подлодке, которую менее чем через три часа могли спустить на Землю в космошлюпке, о надвигающейся опасности — словом, забыл обо всём, кроме отчаянной головной боли, порождённой речами ближайшего друга. А тот не унимался:

— Постлюди открывали Брано-Дыры в иные миры, созданные — или по крайней мере воспринятые — сфокусированными линзами существовавших заранее голографических волновых фронтов. То есть человеческим воображением. Гением человека.

— Нет, ну ради всего святого! — возмутился генерал Бех бин Адее.

— Почему же, — сказал иониец. — Если предположить существование бесконечного или приблизительно бесконечного ряда альтернативных вселенных, то многие из них непременно сотворены одною лишь силой человеческого гения — сингулярностью гения — анализатора белловских состояний, источника чистой квантовой пены реальности.

— Метафизика, — ошеломлённо проговорил Чо Ли.

— Чушь собачья, — изрёк Сума Четвёртый.

— Да нет, всё было именно так, — возразил Орфу. — Что мы имеем? Терраформированную Красную планету с изменённой силой гравитации. Вероятно ли, чтобы подобное преобразование заняло всего лишь несколько лет? Вот что я называю чушью собачьей. У нас весь Марс уставлен изваяниями Просперо, а вулкан Олимп заселён древнегреческими богами, которые шастают через пространство и время к иной Земле, покуда Гектор с Ахиллом бьются, решая судьбу Илиона. Вот что такое чушь собачья. Если только…

— Если только мы не поверим, будто «посты» открыли порталы именно в те миры, которые были созданы прежде могучей силой человеческого гения, — закончил первичный интегратор Астиг-Че. — Что сразу объясняет и статуи Просперо, и калибановидных тварей на Земле, и присутствие на планете Илиона Ахилла, Гектора с Агамемноном и прочих людей.

— А как же быть с греческим пантеоном? — усмехнулся Бех бин Адее. — Кого мы повстречаем дальше? Иегову? Будду?

— Возможно, — ответил слепец. — Но я бы скорее предположил, что наши знакомые олимпийцы — это «посты»-трансформеры, сбежавшие сюда четырнадцатью веками ранее.

— С какой стати им превращаться в богов? — усомнился Ретроград Синопессен. — Особенно в тех, чья сила происходит от нанотехнологий и квантовых фокусов?

— А почему бы нет? — спросил Орфу. — Бесконечная жизнь, выбор пола, возможность разделить ложе с любым кратковечным, разведение уймы бессмертных и бренных отпрысков, которых «посты», судя по всему, не могли производить на свет самостоятельно… Я уж не говорю о десятилетней шахматной партии под названием «Осада Трои».

Маленький европеец потёр висок.

— Получается, терраформирование и перемена гравитации на Марсе…

— Да, — подтвердил гигантский краб. — Работы здесь — почти на четырнадцать веков, а не на три года. И это при божественных квантовых технологиях.

— Выходит, — начал капитан подлодки, — где-то там, внизу, обитает настоящий Просперо? Просперо из «Бури» Шекспира?

— Или кто-нибудь… что-нибудь в этом роде, — закончил иониец.

— А как же мозг-урод, явившийся из Брано-Дыры на Землю несколько дней назад? — Голос ганимедянина Сумы Четвёртого звенел от гнева. — Он что, тоже персонаж из вашей драгоценной человеческой литературы?

— Возможно, — откликнулся Орфу. — Роберт Браунинг написал однажды поэму «Калибан о Сетебосе», в котором чудовище из шекспировской «Бури» рассуждает о своём божестве, описанном у поэта очень скупо: «многорукий, словно каракатица», существо весьма своенравное, вскормленное на страхе и жестокости.

— Твои домыслы переходят все границы, — произнёс Астиг-Че.

— Да, — согласился гигантский краб. — Однако тварь, которую мы недавно сфотографировали, выглядит как исполинский человеческий мозг, бегающий на длинных руках. Невероятный плод эволюции в любом из миров, или вам так не кажется? Впрочем, Роберт Браунинг обладал весьма живым и богатым воображением.

— А не ждёт ли на Земле ещё и Гамлет? — съехидничал Сума Четвёртый.

— О! — вырвалось у маленького европейца. — О! О, вот было бы славно…

— Прошу не отвлекаться, — вмешался первичный интегратор. — Орфу, откуда ты всё это взял?

Иониец испустил вздох. Вместо вербального ответа голографический проектор из устройства связи на помятом и поцарапанном панцире краба передал изображение, которое тут же зависло над навигационным столом. Это была виртуальная полка с шестью довольно увесистыми фолиантами. Одна из книг — Манмут успел заметить заглавие: «В поисках утраченного времени. Том третий. У Германтов» — раскрылась на четыреста сорок пятой странице. Картинка увеличилась, так что стало возможно прочесть печатный шрифт.

Внезапно любитель Шекспира сообразил: ведь Орфу оптически слеп и, значит, не видит, что именно показывает сейчас. Неужели ему пришлось запоминать эти книги страница за страницей? От этой мысли хотелось плакать.

Манмут вместе с другими прочёл парящий в воздухе текст: «Люди со вкусом говорят нам сегодня, что Ренуар — великий живописец восемнадцатого века. Но они забывают о Времени и о том, что даже в конце девятнадцатого века далеко не все отваживались признать Ренуара великим художником. Чтобы получить такое высокое звание, и оригинальный художник, и оригинальный писатель действуют по способу окулистов. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно для пациентов. По окончании курса врач говорит нам: „Теперь смотрите“. Внезапно мир (сотворённый не однажды, а каждый раз пересоздаваемый новым оригинальным художником) предстаёт перед нами совершенно иным и вместе с тем предельно ясным. Идущие по улицам женщины не похожи на прежних, потому что они ренуаровские женщины, те самые ренуаровские женщины, которых мы когда-то не принимали за женщин. Экипажи тоже ренуаровские, и вода, и небо; нам хочется побродить по лесу, хотя он похож на тот, что, когда мы увидели его впервые, казался нам чем угодно, только не лесом, а, скажем, ковром, и хотя в тот раз на богатой палитре художника мы не обнаружили именно тех красок, какие являет нашему взору лес. Вот она, новая, только что сотворённая и обречённая на гибель вселенная. Она просуществует до следующего геологического переворота, который произведут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель».

Прочитавшие безмолвно застыли вокруг навигационного стола. В тишине было слышно мерное гудение вентиляторов, звуки машин и негромкие переговоры моравеков, на самом деле управляющих «Королевой Мэб» в эту критическую минуту приближения к экваториальному и полярному кольцам Земли.

В конце концов генерал Бех бин Адее нарушил молчание:

— Какая солипсическая чушь. Какой метафизический вздор. Какая куча конского навоза.

Иониец не отвечал.

— Может, эта история и куча навоза, — изрёк Астиг-Че, — но зато самая правдоподобная, что я слышал за долгие месяцы, полные сюрреализма. Думаю, рассказчик заслужил путешествие в трюме «Смуглой леди», когда космошлюпка отправится в атмосферу Земли через… два часа и пятнадцать минут. Что ж, идёмте готовиться.

Манмут словно в тумане направился к подъёмнику в обществе своего друга, беззвучно плывущего на мощных отталкивателях, когда первичный интегратор окликнул:

— Орфу!

Гигантский краб развернулся и в ожидании вежливо направил на Астига-Че мёртвые камеры и остатки глазных стебельков.

— Ты собирался сказать, кто так упорно добивается с нами встречи.

— Ну, вообще-то… — Иониец впервые замялся. — Это просто догадка.

— Поделись, — велел первичный интегратор.

— Что ж, принимая на веру мою скромную теорию, — проговорил Орфу, — кто бы мог женским голосом потребовать свидания с нашим пассажиром — Одиссеем, сыном Лаэрта?

— Санта Клаус? — предположил генерал бин Адее.

— Не совсем, — сказал иониец. — Калипсо.

По всей видимости, никто из моравеков раньше не слышал этого имени.

— Во вселенной, откуда явились наши новые друзья, — продолжал гигантский краб, — чародейку ещё называют Цирцеей.

62

Харман утонул, но не умер. Впрочем, несколько минут спустя он пожалел об этом.

Золотая жидкость, наполнившая двенадцатигранный хрустальный чертог, оказалась перенасыщена кислородом, который быстро начал всасываться через тончайшие капилляры лёгких и насытил собой кровеносную систему. Этого хватило, чтобы заставить сердце биться (точнее сказать, биться снова, поскольку оно пропустило несколько ударов и молчало почти полминуты, пока человек барахтался и шёл на дно) и поддержать жизнь мозга… пусть даже вконец отупевшего, охваченного ужасом, отторгнутого, если верить ощущениям, от остального тела. Организм продолжал инстинктивно требовать воздуха, хотя на деле уже получал его.

После трудной борьбы мужчина кое-как разлепил веки, однако ничего хорошего не увидел; перед глазами стремительно кружилась воронка из мириада золотых слов и десяти мириадов мелькающих изображений, которые только и ждали своей очереди возродиться в его голове. Харману смутно удалось различить шестигранную стеклянную панель заполненного доверху чертога и чью-то размытую фигуру за ней. Это могла быть Мойра, или Просперо, или сам Ариэль… да какая, собственно, разница?

Мужчина по-прежнему жаждал дышать привычным ему образом. Не отключись сознание несчастного ровно наполовину (видимо, жидкость подействовала как транквилизатор, подготавливая разум к «передаче»), один только рвотный рефлекс давно убил бы жертву или довёл до безумия.

Впрочем, хрустальный чертог припас иные причины для сумасшествия.

Хармана захлестнул поток информации. Той, что, по словам разбуженной постженщины и мага, содержалась на страницах миллиона старинных книг. Речения и мысли миллиона давно почивших умов… Нет, более, ведь одни умы горячо спорили с другими, опровергали их, пылко соглашались, безжалостно исправляли, яростно противились.

Ничего подобного мужчине ещё не приходилось переживать. Когда-то, в течение долгих декад, он выучился читать и стал самым первым за неисчислимые века «старомодным» человеком, разобравшим закорючки, точки и штрихи в допотопных фолиантах, которые повсюду гнили на полках заброшенных библиотек. Однако при чтении слова проникали в разум по порядку, неспешно, со скоростью обычной беседы: Харман даже слышал в голове некий голос, отчётливо произносивший их вслух. «Глотание» при помощи вновь открытой нанотехнической функции оказалось более быстрым, но менее эффективным способом узнать содержание книги. Внутреннего голоса не было и в помине; информация текла по руке прямо в мозг, забрасывалась порциями, точно уголь в топку, отнимая у человека удовольствие от медленного чтения. «Проглотив» очередной том, супруг Ады, конечно, чувствовал, что голова забита новыми сведениями, однако львиная доля контекста и бездна смысловых оттенков при этом безнадёжно упускались. Мужчина частенько задумывался над назначением подобной функции в Потерянные Времена: быть может, «старомодные» люди пользовались ею для усвоения сухих таблиц, наборов уже «переваренных» данных? Способ этот, разумеется, не годился для чтения романов или шекспировских пьес. Правда, Харману доныне попало в руки одно-единственное творение великого барда — восхитительная и трогательная трагедия «Ромео и Джульетта». Прежде похищенный и слова такого не слышал: «пьеса». Его современники знали разве что туринскую драму об осаде Трои, да и то — последние десять лет, не дольше.

Но если при чтении речь автора лилась размеренным потоком, а «глотание» резко будоражило мозг, оставляя некий осадок информации, то здесь…

На вольной воле я блуждал

И юной девой взят был в плен.

Она ввела меня в чертог

Из четырёх хрустальных стен.[84]

* * *

Сведения поступали не через уши, глаза или при помощи каких-либо здравых чувств, данных человеку для восприятия нового; строго говоря, они проникали даже не путём осязания, хотя кожу пронзали мириады и мириады булавочных уколов: это книжные слова, наполнившие золотую жидкость, проникали сквозь мельчайшие поры, сквозь каждую клетку плоти.

ДНК — теперь мужчина знал это — предпочитает форму стандартной двойной спирали; именно её избрала природа для хранения наиболее ценных сведений. На то было множество разных причин, и главная из них: спираль — самый удобный и эффективный путь двустороннего потока свободной энергии, определяющей соединения, вид и функционирование столь гигантских молекул, как протеины, ДНК и РНК. Химические системы вечно стремятся к состоянию наименьшего объёма свободной энергии, количество которой минимально в том случае, когда нити комплементарных нуклеотидов тесно переплетаются, точно двойные витые лестницы.

Однако «посты», преобразовавшие как «железо», так и «программное обеспечение» генома «старомодных» соплеменников Хармана, добрались и до значительной части запасов ДНК в их телах. Взамен закрученных вправо молекул дезоксирибонуклеиновой кислоты экспериментаторы поместили двойные спирали обычного размера, диаметром около двух нанометров, но только закрученные в противоположную сторону. Последние использовали в качестве основы, усложняя их и переплетая парами, а затем связав из полученных верёвок непроницаемые протеиновые сети. Внутри таких прочных сетей — а их были мириады в костях, мускульных волокнах, ткани кишечника, яичках, пальцах и волосяных фолликулах каждого человека — находились биологические макромолекулы, которые, в свой черёд, обслуживали ещё более сложные группы, предназначенные для хранения наноэлектронной органической памяти.

Харман всем телом, каждой клеткой поглощал библиотеку Таджа Мойры — миллион древних томов.

Чертог светился, а внутри

Я в нём увидел мир иной:

Была там маленькая ночь

С чудесной маленькой луной.

Мужчине пришлось очень больно. Ужасно больно. Захлебнувшийся золотой жидкостью, всплывший брюхом кверху, словно дохлый карп, он испытывал неприятнейшее ощущение, как если бы отсидел ногу и теперь её медленно приводили в чувство тысячи уколов острыми раскалёнными иглами. Но только дело было не в одной конечности. Всякая молекула, будь то в ядре или стенке наружной или внутренней клетки тела, «пробуждалась» от информации, что разбегалась потоками свободной энергии по коллективному организму, носящему имя Харман.

Избранник Ады даже не представлял себе, что в мире существует подобная боль. Несчастный то и дело разевал рот, чтобы отчаянно закричать; однако воздуха ни в лёгких, ни снаружи давно уже не осталось, и голосовые связки беспомощно трепетали в золотой жидкости.

Металлические наночастицы, карбоновые нанотрубки, а также более сложные наноэлектронные устройства, вживлённые в тело и мозг человека ещё до его рождения, теперь подвергались поляризации, вращались и преобразовывались сразу в трёх измерениях, после чего начинали проводить и накапливать информацию. Триллионы сложных мостиков дезоксирибонуклеиновой кислоты, упрятанных в клетки, совершали обороты, перестраивались, рекомбинировались — и навечно впитывали данные, текущие по кручёному позвоночнику ДНК.

За хрустальными гранями мужчина увидел искажённое рябью лицо Мойры, но не сумел различить выражения пристальных тёмных очей, похожих на очи Сейви, — тревога? сожаление? чистое любопытство?

Иная Англия была,

Ещё неведомая мне, —

И новый Лондон над рекой,

И новый Тауэр в вышине.

Книги, как понял бедняга, превозмогая Ниагарский водопад мучений, — всего лишь элементы практически бесконечной информативной матрицы, существующей в четырёх измерениях и стремящейся постичь идею концепции приблизительной тени Истины — как вертикально, сквозь Время, так и горизонтально, посредством Знания.

Ещё в яслях, несмышлёным ребёнком, Харман рисовал на редкой веленевой бумаге ещё более редкими маркерами, носящими название «карандаши», множество точек и тратил целые часы, соединяя их линиями. Всякий раз оказывалось, что можно провести ещё одну черту, ещё одна пара осталась порознь… Он даже не успевал закончить, а пергамент нежно-сливочного цвета уже покрывался густым слоем графита. В более поздние годы мужчина задумывался: уж не пытался ли таким образом его детский ум осмыслить и выразить собственное восприятие факс-порталов, куда каждый малыш впервые ступал, едва научившись ходить — или хотя бы сидеть на руках у матери. Триста известных узлов составляли девять миллионов различных сочетаний.

Однако что значили те ранние забавы по сравнению с объединением «точек» знания и макромолекулярными клетками памяти, тысячекратно более запутанным, а главное — бесконечно болезненным!

Не та уж девушка со мной,

А вся прозрачная, в лучах.

Их было три — одна в другой.

О сладкий, непонятный страх!

Её улыбкою тройной

Я был, как солнцем, освещён.

И мой блаженный поцелуй

Был троекратно возвращён.

Теперь уже Харман знал, что Уильям Блейк зарабатывал на жизнь, занимаясь ремеслом гравёра, к тому же никому не известного и не слишком успешного. «Контекст — это всё». Блейк покинул сей мир знойным и душным воскресным вечером двенадцатого августа тысяча восемьсот двадцать седьмого года, и в день его кончины мало кто из широкой публики подозревал о том, что молчаливый, нередко вспыльчивый гравёр был ещё и поэтом, уважаемым среди более прославленных современников, включая и Самюэля Кольриджа.[85][86][87] Уильям Блейк на полном серьёзе считал себя пророком вроде Иезекииля или Исаии, хотя не имел никаких данных, разве что презирал мистицизм да изредка баловался оккультизмом или чрезвычайно популярной в те дни теософией.[88]

Сами сведения, как понял обнажённый Харман, широко раскрытыми глазами смотрящий перед собой изнутри прозрачного кристалла, ещё можно было бы как-то пережить. Процесс расширения нервных связей, создание контекста — вот что терзало по-настоящему и приближало неминуемую гибель.

Я к сокровеннейшей из трёх

Простёр объятья — к ней одной.

И вдруг распался мой чертог.

Ребёнок плачет предо мной.

Лежит он на земле, а мать

В слезах склоняется над ним.

И, возвращаясь в мир опять,

Я плачу, горестью томим.

Способность мужчины воспринимать и боль, и сложнейшую информацию достигла предела. Пошевелив конечностями в густой золотой влаге, человек осознал, что стал неподвижнее беспомощного эмбриона: пальцы незаметно обернулись плавниками, мускулы обвисли, будто старые тряпки, а подлинной средой и плацентарной жидкостью вселенной сделалось невыносимое страдание.

«Я же вам не tabula rasa!» — хотел он крикнуть подонку Просперо и распоследней сучке по имени Мойра.

«Нет, я точно умру».

«Небо и Ад рождены в одно время», — подумал мужчина и тут же понял, что повторяет мысль Уильяма Блейка, рождённую как протест против кальвинистской веры Сведенборга в Предначертание:

Не отличаешь, будучи тупицей,

Людей от их одежды, Сатана!

«Прекратите! Остановите это! Пожалуйста, Господи…»

Пускай в ряду божественных имён

Есть и твоё — ты лишь небес изгнанник,

Сын утра на ущербе ночи, — сон,

Что видит под холмом уснувший странник.[89]

Харман завопил, хотя в лёгких не было воздуха, чтобы зародиться крику; и в горле, чтобы выпустить крик наружу, — тоже; и резервуаре, чтобы передать этот самый крик, — опять же совсем не осталось.[90] Рискните проделать подобное три мириада раз в секунду, и вы получите совершеннейшую из пыток, которая даже не снилась фанатичным дизайнерам инквизиции с их изощрёнными крючьями, зажимами, щипцами и лезвиями.

Харман попытался крикнуть снова.

С начала «передачи» миновало пятнадцать секунд.

Оставалось ещё пятьдесят девять минут и сорок пять секунд.

63

Зовут меня Томас Хокенберри. Я имею степень доктора филологии. Моя специальность — чтение лекций и написание научных трудов об «Илиаде» Гомера.

Приблизительно тридцать лет я занимался преподаванием, причём вторую половину этого срока — в Блумингтонском университете, штат Индиана. А потом умер. Проснулся — вернее, был возрождён, — на горе Олимп — по крайней мере так уверяли существа, изображающие собой богов, но позже я выяснил, что нахожусь на гигантском марсианском вулкане. Эти самые существа, эти боги, а может, и кто повыше (я краем уха слышал о них — например, о некоем Просперо, как в шекспировской «Буре», однако знаю мало или почти ничего), воссоздали меня и дали роль схолиаста, наблюдателя за ходом Троянской войны. Десять лет подряд я докладывал одной из муз, записывал ежедневные отчёты на запоминающий кристалл, ибо даже бессмертные здесь поголовно безграмотны. Этот рассказ я диктую на маленький электронный магнитофон, который украл на судне моравеков, на «Королеве Мэб».

В прошлом году, каких-то девять месяцев назад, всё рухнуло к чертям собачьим, и даже история, описанная Гомером, вылетела из предначертанной колеи. Чего только не случилось с тех пор: последовала страшная смута, Ахилл и Гектор заключили союз (а это равноценно мирному договору между греками и троянцами) и двинулись войной на богов, посыпались новые беды, предательства, сомкнулась последняя Брано-Дыра, соединявшая древнюю Трою с нынешним Марсом, и моравеки спешно покинули Землю Илиона. Ахилл бесследно исчез — остался по другую сторону Браны, на далёкой-далёкой Красной планете будущего, кровопролитная осада возобновилась, Громовержец куда-то пропал, и в его отсутствие боги с богинями спустились повоевать на стороне своих любимчиков. Какое-то время казалось, что рати Агамемнона и Менелая вот-вот возьмут верх. Город был почти уже в руках Диомеда. Но тут Гектор нарушил своё скорбное уединение… Любопытно, как это напоминает поведение Ахиллеса из гомеровской «Илиады», праздно сидевшего долгое время в шатрах… Короче, сын Приама взял и прикончил на поединке Тидида, которого все считали неуязвимым.

На следующий день, как мне рассказали, Гектор одолел Аякса — Большого Аякса, Великого Аякса, предводителя саламитов. Поверженный, по словам Елены, молил о пощаде, но был без жалости заколот победителем. Менелай — это бывший супруг похищенной красавицы, зачинщик проклятой войны, — пал в тот же самый день со стрелой в голове.

Затем, как мне сотни раз доводилось видеть за десять лет усердных наблюдений, инициативу перехватила противная сторона. Взбешённые Гера с Афиной и прочие бессмертные покровители бросили аргивян в ответное наступление, Посейдон взялся с рёвом сокрушать городские здания, и Гектор со своими людьми вынужден был отступить обратно за стены Трои. Говорят, при этом он вынес на плечах своего тяжело раненного брата, отважного Деифоба.

Однако два дня назад, когда Илиону опять грозило падение, когда разъярённые ахейцы во главе с наиболее могущественными, свирепыми олимпийцами — Афиной, Герой, Посейдоном и всей их братией — теснили осаждённых, выступавших под защитой сребролукого Аполлона, вдруг неизвестно откуда вернулся Зевс.

По словам Елены, Громовержец поразил свою вероломную супругу молнией, сбросил Колебателя Земли в адскую бездну Тартара, а прочим бессмертным велел немедленно убираться назад, на Олимп. И будто бы некогда страшные боги — многие десятки богов, облачённых в сияющие золотые доспехи, — прямо на летучих колесницах послушно телепортировались на вулкан, как нашкодившие детишки в ожидании отцовской трёпки.

Тут уже греки получили коленом под зад. Тучегонитель, чья голова, по рассказам красавицы, вздымалась выше кучевых облаков, принялся убивать аргивян точно мух, загнал остаток обратно к чёрным судам, а сами корабли спалил разящими перунами. Елена говорит, Повелитель бессмертных вызвал гигантскую волну, которая и потопила обугленные обломки. После этого Зевс пропал и более уже не являлся.

Две недели спустя, когда обе стороны сожгли на кострах тысячи павших героев и соблюли девятидневный погребальный ритуал, Гектор возглавил успешное контрнаступление, и греков отбросили ещё дальше. Из верной сотни тысяч с лишним аргивян уцелела примерно треть; правда, большинство страдает от ран и подавлено. Морской путь к отступлению отрезан — флот уничтожен, а дровосекам никак не добраться до лесистых склонов Иды, чтобы сладить новые корабли, но данайцы сделали всё, что могли: выкопали глубокие рвы, набросали земляные валы, соединили оборонительные линии траншеями, возвели песочные бермы,[91] поставив дальноразящих лучников и меднощитных копьеборцев на крепкой стене, оградившей этот полукруг смерти. Вот он, последний оплот ахейцев.

Нынче третье утро моего пребывания здесь. Я нахожусь в греческом лагере, внутри обрамлённой стенами и окопами арки чуть менее мили в поперечнике, где сгрудились тридцать тысяч злополучных аргивян, обратив спины к морю и догорающим остовам собственных кораблей.

У Гектора все преимущества. Людей у него в четыре раза больше, их боевой дух высок, они гораздо лучше питаются: у греков сводит животы при одном лишь запахе свиного и бараньего мяса, которое жарится на вертелах в троянском лагере. Поначалу Елена и царь Приам не сомневались: противнику не продержаться и одного дня. Они не учли того, что отчаяние делает человека храбрым, и ахейцы, которым нечего было терять, защищались, точно загнанные в угол крысы. Тем более на их стороне оказалась довольно короткая линия обороны и надёжные укрепления. Впрочем, это ненадолго. Еда на исходе, запасы воды своевременно не пополняются, поскольку троянцы запрудили реку в миле от побережья, и в антисанитарных условиях перенаселённого стана уже начинает расползаться брюшной тиф.

Что касается Агамемнона, он не принимает участия в битвах. Сын Атрея, царь Микен и главнокомандующий этих некогда великих вооружённых сил вот уже третий день скрывается в шатре. Елена докладывала, будто бы державный Атрид получил рану во время общего отступления, но, как я слышал от полководцев и охраны, у него всего лишь сломано левое предплечье, ничего серьёзного. Похоже, сильнее всего пострадал боевой настрой предводителя. Великий царь (и немезис Ахилла) не сумел отбить своего погибшего брата, когда тот получил стрелу в глаз, и в то время как Диомеда, Большого Аякса и прочих павших героев предали сожжению со всеми подобающими почестями, тело умерщвлённого Менелая влачилось за колесницей Гектора вокруг ликующих стен Илиона. Это унижение стало последней соломинкой, сломившей хребет надменного владыки. Вместо того чтобы в ярости выйти на бой, он погряз в пучине уныния, отринув надежду.

С другой стороны, греки не очень-то и нуждаются в его указаниях, чтобы драться за свои жизни. Командный состав потерпел существенный урон: Большой Аякс, Диомед и Менелай мертвы, а Одиссей с Ахиллесом исчезли по ту сторону сомкнувшейся Браны, так что последние два дня оборону возглавляет словоохотливый Нестор. Некогда весьма уважаемый воин вернул себе прежний почёт — хотя бы в тающих рядах соотечественников. На своей запряжённой четвёркой коней колеснице он появлялся там, где греки собирались дать слабину, побуждал строителей восстанавливать порушенный частокол, укреплять внутренние окопы песочными бермами, по ночам отсылал мужчин и юношей воровать у троянцев драгоценную воду, а главное — постоянно всех ободрял, убеждал не терять присутствия духа. Сыновья сладкоречивого витии, Фразимед и Антилох, не слишком отличившиеся в первую декаду войны, а также за короткий период сражений с богами, последние пару дней сражаются словно львы. Только вчера Фразимед был ранен дважды: копьём и стрелой в плечо, но продолжал бороться и даже отразил со своими пилийцами вражеское наступление, грозившее разрезать полукруг ещё на две части.

На востоке поднимается солнце третьего утра — вероятно, последнего, потому что бывшие осаждённые всю ночь совершали какие-то перемещения, подтягивали пехоту и колесницы, собирали различные приспособления для преодоления траншей, и прямо сейчас их относительно свежие силы подступают к оборонительному периметру.

Я принёс магнитофон в стан Агамемнона, так как Нестор собрал уцелевших полководцев на важный совет — по крайней мере тех, кого смог отозвать с боевых позиций. Кажется, утомлённые, грязные герои не замечают моего присутствия — или скорее мирятся с ним, поскольку за время нашей восьмимесячной битвы с богами неоднократно видели меня в обществе Ахиллеса. Ну а маленький приборчик в моей руке и вовсе никого не интересует.

Даже не знаю, для кого мне так необходимо старательно наблюдать и записывать свои наблюдения. Не являться же с отчётом на холмистый Олимп, к одной из муз, что хотела убить меня! Думаю, я — последний, кого там встретят с распростёртыми объятиями. Значит, сейчас Томас Хокенберри действует как истинный схолиаст, а не беглый раб, в которого некогда был обращён. И пусть научная работа осталась в прошлом, но я ещё могу послужить военным корреспондентом в эти решающие часы, когда на моих глазах рушится последний оплот ахейцев и близится к закату героическая эпоха.

Нестор: Какие вести? Что скажете про нынешний день, удержат ли ваши ратники оборону?

Идоменей (командующий критским контингентом. В последний раз, когда мы виделись, он поразил ударом копья амазонку Бремузу. Считанные мгновения спустя Брана захлопнулась. Идоменей покинул Ахилла одним из последних): У меня худые вести, о благородный Нестор. На место всякого врага, умерщвлённого нами прошлого и третьего дня, сегодня восстали трое. Неприятель готовит орудия против наших рвов и копья для наступления, и лучники непрестанно прибывают в неисчислимом количестве. Нынче решается наша судьба.

Малый Аякс (впервые вижу вождя локров сколь хмурым и злым. Что ни говори, а несмотря на явное несходство между ними, прославленные Эанты — Аяксы — были неразлучны, как родные братья. Лицо говорящего, изборождённое морщинами, покрытое кровью и грязью, напоминает маску театра Кабуки): Нестор, сын Нелея, герой сих чёрных дней! Мои славные локры сдерживали врага чуть ли не ночь напролёт, ибо воины Деифоба всеми силами тщились разбить нас на северном фланге. Мы отражали супостата, покуда бурные волны широкого Геллеспонта не заалели от крови. Наши защитные рвы по десять футов глубиной заполняются мертвецами с обеих сторон, и недалёк тот час, когда троянцы беспрепятственно пройдут через них, шагая по хладным телам. Каждый третий в наших рядах уже нашёл свою гибель, остальных истомила свирепая сеча.

Нестор: Подалир, поведай нам, здоров ли державный Атрид?

Подалир (сын Асклепия, один из последних уцелевших врачей в данайском стане. Кроме того, вместе со своим братом по имени Махаон командует племенем фессалийцев из Трикки): Благородный Нестор, хотя рука Агамемнона раздроблена, он отказался от врачевания, дабы унять свою боль; царь по-прежнему крепок и силой, и разумом.

Нестор: Отчего же тогда он по сию пору не покинул шатров? Его дружина — самая крупная из уцелевших, но ратники отсиживаются в середине стана подобно трепетным девам! Сердца их сокрушены без могучего вождя.

Подалир: А сердце вождя сокрушила гибель милого брата Менелая.

Тевкр (превосходный лучник, побочный брат и дражайший приятель убитого Большого Аякса): Тогда, я чаю, Ахиллес по праву корил Агамемнона десять месяцев назад, объявив перед сонмом ахейцев, что великий царь наделён сердцем оленя. (Плюёт на песок.)

Эвмел (сын Адмета и Алкесты, предводитель фессалийцев. Отсутствующие Ахилл с Одиссеем нередко величали его «владыкой мужей»): И где он, ваш наглый ругатель Пелид? Не он ли малодушно рассудил остаться лучше у подошвы холмистого Олимпа, нежели встретить погибель бок о бок с верными друзьями? Вот кто воистину наделён и сердцем, и быстрыми ногами оленя.

Менесфей (огромный и могучий предводитель мирмидонцев, бывший лейтенант из рати Ахилла): Я покараю смертью любого, кто дерзнёт бесславить имя Пелеева сына. Храбрейший Ахилл никогда бы не бросил нас по собственной воле. Мы же своими ушами внимали речам Афины о том, что мужеубийца пал жертвой заклятия самой Афродиты.

Эвмел: Вернее, жертвой прелестей амазонки.

(Менесфей шагает к нему, хватается за клинок.)

Нестор (становясь между ними): Довольно! Или, по-вашему, гордые чада Приама недостаточно быстро нас избивают, чтобы нам ещё и между собой затевать горькие распри? Эвмел, отступи сейчас же! Менесфей, меч в ножны!

Подалир (говорит уже как последний из ахейских врачей, а не как личный доктор Агамемнона): Прежде всего людей истребляет погибельный мор. Ещё две сотни ахейцев погрузились в чертоги Аида. Особенно много жертв среди эпейцев, что защищают южный берег реки.

Поликсен (сын Агасфена, один из вождей эпейцев): Это верно, владыка Нестор. Мы потеряли по меньшей мере двести человек, и ещё тысяча не в силах сражаться, ослабев от болезни.

Дрес (полководец эпейцев, только что возведённый в ранг командира): Нынче утром половина моих людей не отозвались на перекличке, владыка Нестор.

Подалир: И становится только хуже.

Амфий (ещё один недавно повышенный в должности полководец эпейцев): Сребролукий Феб навёл на воинство злую язву, как десять месяцев назад, когда по причине его смертоносных стрел частые трупов костры непрестанно пылали по стану. Это и привело к раздору между Ахиллом и Агамемноном и стало источником всех наших бед.

Подалир: Шёл бы ты знаешь куда со своим сребролуким Фебом! Вечно живущие олимпийцы, и даже Зевс, наслали на нас ужасные казни, а сами бесследно пропали, и вернутся ли — ведомо им одним. Мне-то, впрочем, безразлично. Нет, эти смерти, эта язва — не от гибельных стрел Аполлона. Если желаете знать моё мнение, всё дело в гнилостной жиже, коей люди утоляют жажду. Мы же здесь пьём собственную мочу и сидим на собственном кале. Отец мой Асклепий создал учение о зарождении болезней в грязной воде и…

Нестор: Глубокомудрый Подалир, мы с наслаждением побеседуем об учении твоего родителя, но после. Нынче меня занимает иное: сможем ли мы отражать противника до наступления ночи и что посоветуют военачальники, если, конечно, у них найдётся совет.

Эхепол (сын Анхиза): Предлагаю сдаться на милость Приама.

Фразимед (отпрыск Нестора, столь героически сражавшийся прошлого и третьего дня. Раны его перевязаны, однако мужчина явно страдает от них гораздо сильнее, нежели вчера, в пылу долгой битвы): Сдаться, хрена с два! Сыщется ли меж нами, в сонме аргивян, ещё хоть один, кто избрал бы позорное отречение от борьбы? Подчинись лучше мне, Анхизид, я избавлю тебя от мучений быстрее проворных троянцев.

Эхепол: У Гектора благородное сердце. Державный Приам всегда был великодушен и вряд ли переменился. Некогда я с Одиссеем наведался в Трою для беседы с великим царём, дабы уговорить Елену вернуться к супругу во избежание этой войны. Скипетроносец и его прославленный сын проявили себя людьми благоразумными и честными. Гектор смилуется над нами.

Фразимед: Безрассудный! С тех пор миновало одиннадцать круговратных лет, и сотни тысяч душ отлетели во мрачный Аид. Ты ли не видел вчера пределы хвалёного благородства Приамида? Большой Аякс молил о пощаде, заливая лицо слезами. Великодушный Гектор в ответ разрубил ему позвоночник и вырезал сердце. Боюсь, его люди будут к нам столь же милостивы.

Нестор: Я уже слышал толки о том, чтобы сдаться. Но Фразимед изрёк справедливое слово: аргивяне слишком обильно полили кровью троянскую землю, чтобы теперь надеяться на жалость недругов, какой и сами не оказали бы побеждённым. Поникни крепкостенный Илион тремя неделями, а то и десятью годами ранее под нашими ударами, разве не истребили бы мы всякого мужа, достаточно взрослого, чтобы поднять острый меч или верный лук, не закололи бы старцев, породивших на свет наших врагов, не обесчестили цветущих жён, не повлекли бы в горький плен малолетних детей и румяноланитных дев, похитив их свободу, не сожгли бы врата, и пышные чертоги Приама, и красивые храмы неугасным огнём? Однако боги… вернее, судьба… или кто там решает исход войны… они отвернулись от нас. Неразумно ждать от людей, переживших наше вторжение и десять томительных лет осады, пущей милости, нежели мы сами оказали бы им. Нет, если только услышите ропот и разговоры о том, чтобы покориться троянцам, впредь обрывайте подобные речи. Лучше аргивянам умереть на ногах, при оружии, чем на коленях.

Идоменей: По мне, так ещё лучше вовсе не умирать. Есть предложения, как избежать гибели?

Аластор (вождь Тевкра): Обоюдовесельные корабли сожжены. Запасы пищи иссякают, но злая жажда убьёт нас прежде голода. Смертоносный мор ежечасно пожинает богатую жатву.

Менесфей: Мои мирмидонцы ведут иные беседы: сердце побуждает их прорвать фаланги троянцев и уходить на восток, за лесистую Иду, в густые дубравы.

Нестор (кивая): Доблестный Менесфей, не только они помышляют об этом. Но мирмидонцам в одиночку не исполнить задуманного, как и любому нашему колену или племени. Вражеские дружины простёрлись на многие мили, а далее ополчаются союзные рати. Мало того, неприятель ждёт нашего прорыва. Приамовы сыны, верно, уже в недоумении: отчего мы медлим? Тебе, Менесфей, как и всем ахейцам и мирмидонцам, известен железный закон схватки на мечах и копьях: на каждого мужа, павшего в битве щитом к щиту, придётся добрая сотня зарезанных в спину при бегстве. У нас не осталось ни единой исправной колесницы, а у Гектора — сотни. Его люди загонят нас и перережут, как овец, не успеем достичь и пересохшего русла Скамандра.

Дрес: Так что же, остаться? И встретить лютую смерть нынче или завтра на берегу, при сожжённых останках великих чёрных судов?

Антилох (брат Фразимеда, сын Нестора): О нет, ни слова о том, чтобы сдаться! К сему не преклонится здесь ни единый из нас, у кого целы крепкие яйца! И на берегу нам долго не продержаться, дело может решить одно лишь сражение. Моё слово: прорываться должно всем вместе. Нас тысяч тридцать, двадцать с лишним из коих годны и бежать, и сражаться. Воистину четверо из пяти полягут во прахе подобно закланным овнам ранее, нежели мы достигнем спасительных дубрав у подножия Иды, но и тогда уцелеют четыре-пять тысяч. И пусть половину из них загонят гордые троянцы вкупе с союзниками, как царская охота травит по лесам оленей, пусть ещё половина из тех, что останутся, не отыщет пути в отчий край из этой проклятой земли, но прочие одолеют винноцветное море и приплывут домой. Мне по душе такая ставка.

Фразимед: И мне.

Тевкр: Любая ставка приятнее сердцу, стоит помыслить, что наши кости истлеют на этом траханом, проклятущем, дерьмогложущем и мочеглотающем поганом берегу.

Нестор: Стало быть, голосуешь за то, чтобы прорываться, о сын Теламона?

Тевкр: Конечно, владыка, мать твою, Нестор, ещё бы не за!

Нестор: А ты, благородный Эпеос, что молвишь? Сонм ещё не выслушал твоих речей.

Эпеос (шаркает ногой и сконфуженно смотрит в пол. Среди аргивян это первый кулачный боец. Долгие годы занятия любимым ремеслом наложили неизгладимый отпечаток на его внешность: блестящая, гладко бритая голова, уши как цветная капуста, приплюснутый нос, неисчислимые шрамы на щеках, у бровей и даже на затылке. Забавно, как моя давняя выходка повлияла и на его судьбу. Так и не стяжав себе славы на поле сечи, Эпеос должен был победить в кулачном бою на погребальных играх в честь Патрокла, устроенных исчезнувшим ныне Ахиллом, а потом руководить сооружением деревянного коня, придуманного хитроумным Одиссеем. Это если бы около года назад я не спутал все карты; а в нынешней, далёкой от Гомера версии громилу выбрали в совет — и только из-за того, что все начальники выше рангом, до Менелая включительно, были убиты): Владыка Нестор, когда противник наипаче уверен в победе, когда шагает по бранному поприщу, убеждённый всем сердцем, что ты всё равно что пропал и уже не восстанешь, тут-то самое время дать ему как следует. Тогда надо врезать ему, оглоушить супостата, сбить с ног и удирать, пока цел. В оное время один боец на моих глазах так и поступил.

(Слышен общий смех.)

Эпеос: Но действовать должно ночью.

Нестор: Согласен. При свете лучезарного дня зоркие троянцы с их прыткими конями да колесницами не дадут нам уйти далеко.

Мерион (отпрыск Мола, неразлучный товарищ Идоменея, второй полководец критян): В лучах луны, а она полна на три четверти, удача нам тоже не улыбнётся.

Лаерк (мирмидонец, отпрыск Гемана): Но в зимнюю пору дневное светило скрывается много раньше, а месяц сию неделю восходит позже. Истинная тьма — такая, когда без факела нельзя отыскать дорогу, — продлится без малого три часа.

Нестор: Но сможем ли мы отражать врагов до наступления полного мрака и позже — достанет ли ратникам крепости? Ведь нам придётся собрать все силы, дабы расторгнуть фаланги троянцев и бегом одолеть не менее двух сотен миль до лесистой Иды.

Идоменей: Достанет. Наши люди будут сражаться весь день подобно скимнам, если в их душах сверкнёт надежда вырваться из окружения под покровом ночи. Предлагаю ударить в середину, по дружинам, которые поведёт сам Гектор: он обвык ставить главные силы на правом и левом фланге. Вот моё слово: выступаем нынче.

Нестор: А что молвят прочие? Надобно выслушать каждого. Воистину, либо мы все прорвёмся, либо никто.

Подалир: Да, но придётся бросить больных и раненых, коих будут многие тысячи на закате. Троянцы добьют их, а то измыслят и что-нибудь хуже, озлобившись, если кто из нас уйдёт от расправы.

Нестор: Ты прав, однако таковы превратности войны. Я должен услышать ваши голоса, о мудрые предводители храбрых данайцев.

Фразимед: Я соглашаюсь. Нынче же ночью — за дело. И да помилуют боги всех пленников и оставленных.

Тевкр: Трахал я ваших богов по самую рукоятку. Моё слово: да. Если рок судил нам лечь костьми на сём вонючем берегу, то почему не утереть нос року? Ждём полного мрака — и вперёд.

Поликсен: Согласен.

Аластор: Да. Нынче ночью.

Малый Аякс: И я.

Эвмел: Я тоже. Всё или ничего.

Менесфей: Окажись тут Ахиллес, мой повелитель, он искал бы смерти ненавистного Гектора. Надеюсь, нам посчастливится порешить сукина сына, когда будем прорываться.

Нестор: Ещё один согласный. А ты, Эхепол?

Эхепол: Мой приговор: любой из нас не избегнет гибели, если останется в стане и примет бой. Но не избегнет её и тот, кто потщится уйти. Что до меня, то я не брошу раненых и сдамся на милость Гектора, уповая на благородство и честь, которые не могли до конца умереть в его сердце. Впрочем, я объявлю своим людям: пусть каждый решает сам за себя.

Нестор: Нет, Эхепол. Рати последуют за вождём. Прямо отсюда можешь направить стопы в шатёр, где томятся раненые, однако ни с кем ни слова. Оставайся и покорись врагу, но я слагаю с тебя полномочия власти и ставлю на твоё место Амфия. Твоя дружина расположена слева от его воинства и не столь велика, мы без труда соединим их, не возбудив никакого смятения и не перестраивая рядов. Хочу сказать, Амфий будет повышен, если он заодно с нами.

Амфий: Я с вами.

Дрес: Голосую за своих эпейцев: мы будем драться и, если не умрём до наступления ночи, продолжим кровавую сечу. Глядишь, и пробьёмся. Что до меня, то я желаю увидеть отчую землю и кровных.

Эвмел: Но ведь люди Агамемнона возвестили (а чужеземцы-моравеки подтвердили их речи), что наши города и дома пустуют, царства обезлюдели, что все народы похищены Зевсом?

Дрес: А я так отвечу: клал я на вашего Агамемнона, и на железные игрушки, величающие себя моравеками, и на Зевса иже с ними, если душа стремится в любезную отчизну — убедиться, ждут ли меня ещё мои родные. Верю, что так оно и есть.

Полипет (брат Поликсена, сын Агасфена, предводитель лапифов из Агриссы[92]): Мои ратники и сегодня не дрогнут, и ночью будут сражаться. Клянусь небесным сонмом богов.

Тевкр: Уж лучше найди для клятвы что-нибудь понадёжнее: к примеру, свои кишки.

(Слышится общий смех.)

Нестор: Итак, все согласились мыслить едино, и я подвожу итог. Исполним всё, что в человеческих силах, дабы нынче устоять под натиском аргивян. Подалир, поручаю тебе устроить обильный завтрак; сбережём лишь долю, которую каждый возьмёт с собой. Воды не жалеть, выдавать двоекратно против обычного. Обыщите личные запасы Агамемнона и покойного Менелая, забирайте всё, что съедобно. Воеводы, ободрите своих людей: пусть они только продержатся днём, не рискуют жизнями понапрасну, кроме как ради спасения товарищей, а с наступлением полного мрака выдвигаемся в наступление. Немногие из нас доберутся до леса и, если будет угодно судьбе, вернутся на милую родину, к семьям. Если же замысел не удастся, имена наши золотыми буквами впишут в историю славы, которая вовеки не увянет. Потомки внуков наших детей некогда приплывут на эту чёртову землю и молвят над погребальным курганом: «Да, были мужи в оно время…» Итак, велите всем военачальникам и ратникам плотно позавтракать — ужинать нам придётся уже на том свете.[93] Посему дождёмся чёрной ночи, и прежде чем взойдёт луна, я прикажу нашему лучшему борцу Эпеосу промчаться на колеснице вдоль аргивских рядов, крича «Apete!», как делают перед началом колесничных состязаний и бега от черты во время Великих Игр. И вот тогда мы устремимся навстречу свободе!

(На том бы и следовало разойтись — воодушевляющий конец, надо сказать, ибо Нестор — прирождённый вождь и знает, как зажечь собрание целеустремлённой энергией — не сравнить с нашей кафедрой Индианского университета, — но тут, как всегда, некто встревает и ломает безупречный ритм безукоризненного сценария. В данном случае это Тевкр.)

Тевкр: Благородный Эпеос, ты так и не поведал нам окончания той истории. Что было дальше с олимпийским борцом, оглушившим соперника и бежавшим с арены?

Эпеос (все знают, он более честен, нежели умён): Ах, с этим. Жрецы загнали его в дубраве и прикончили, как собаку.

На этом сонм распустили; ахейские полководцы вернулись к своим фалангам, сладкогласый вития ушёл с сыновьями. Целитель Подалир собрал отряд и отправился обыскивать царские шатры на предмет вина и пищи, а я остался на берегу в одиночестве — насколько это возможно в толпе среди тридцати тысяч немытых мужей, пропахших солёным потом и страхом.

Незаметно трогаю квит-медальон, спрятанный под туникой. Нестор так и не спросил моего мнения. За всё время спора никто из данайцев даже и не взглянул в мою сторону. Героям известно, что я не сражаюсь, а это равносильно тому, чтобы рядиться в женское платье и белить лицо. Гомосексуализм не слывёт здесь большим пороком; людей с подобными наклонностями попросту не замечают. Для этих древних греков Хокенберри — урод, изгой, нечто меньшее, чем настоящий мужчина.

Ясное дело: я не намерен ожидать вместе с ними горькой развязки. Сомневаюсь, что продержусь хотя бы до обеда. Каких-нибудь полчаса спустя тучи стрел затмят небеса и солнце. Жаль, со времён работы на Музу я потерял и видоизменяющий браслет, и непробиваемые латы. Вокруг полно трупов, однако у меня не поднялась рука снять с одного из них металлические или кожаные доспехи. Последние двое суток я либо изнывал от ужаса, либо трусливо прятался в самом тылу, за шатрами, где умирают раненые. Но даже если протянуть целый день, нет ни малейшей надежды перенести ещё и нападение на троянцев под покровом глубокой ночи.

Да и с какой стати? Боже мой, да ведь у меня на шее устройство для квантовой телепортации! Раз-два — и можно свалиться прямо в чертоги Елены, а через пять минут уже с наслаждением погрузиться в горячую ванну.

Тогда к чему же медлить?..

Время ещё не пришло. Слишком рано. Я больше не схолиаст, писать отчёты для Музы бессмысленно, однако и в качестве военного корреспондента, которому, возможно, никогда не светит поведать о своих наблюдениях, я не в силах пропустить этот последний великий день уходящей великой эпохи.

Пожалуй, подожду немного.

Трубят рога. Никто не успел вкусить обещанного сытного завтрака. Троянцы наступают по всему фронту.

64

Одно дело — догадываться о том, что всё в мире тесно переплетается: в истории, науке, поэзии, живописи, в музыке, что люди, места, вещи, мысли имеют непосредственное отношение друг к другу. Проникнуться этой самой связью, пусть даже не в полной мере, — совсем другое.

Девять суток Харман почти не приходил в себя. Рассудок его прояснялся лишь на короткое время, но и тогда мужчина ревел от ужасной мигрени: мозг словно рвался наружу из тесной черепной коробки. Муж Ады обильно блевал и снова терял сознание.

И вот на девятый день Харман очнулся. Боль накатила снова, раскалывая и перемалывая бедную голову, однако худшая часть девятисуточного кошмара наяву осталась позади. Тошнота миновала, желудок был совершенно пуст. Позже мужчина обнаружит, что похудел более чем на двадцать пять фунтов. Теперь же он понимал только, что лежит обнажённым в спальне на втором этаже вагона Эйфелевой дороги.

«Вагона, проект и дизайн которого выдержаны в духе модерна», — мысленно прибавил мужчина, выбираясь из постели и надевая шёлковый халат, оставленный подле кровати на подлокотнике пухлого кресла в стиле ампир. В уме шевельнулся ленивый вопрос: неужели где-то на Земле ещё разводят тутовых шелкопрядов? И кто этим занимался в течение долгих столетий, пока «старомодные» люди бездельничали, — должно быть, сервиторы? А может, насекомых искусственно выращивали в промышленных резервуарах, так же, как «посты» творили — вернее, воссоздавали, — расу Хармана, поголовье наноизмененного человечества? От мыслей в висках застучало ещё громче, и он прекратил раздумывать.

Мужчина задержался на мезонине, закрыл глаза и сосредоточился. Ничего не вышло. Тогда он попытался ещё раз. Ничего.

Слегка пошатываясь от головокружения, Харман сошёл вниз по кованой лестнице на первый этаж и повалился в единственное кресло у застеленного белой скатертью стола рядом с окном.

Муж Ады не произнёс ни слова, пока Мойра ставила перед ним хрустальный бокал с апельсиновым соком, кофе в белом сосуде, яйцо-пашот и ломтик лососины. Женщина налила похищенному чашку чёрного обжигающего напитка. Мужчина чуть наклонился, позволил ароматному пару согреть лицо и спросил у двойницы Сейви:

— Давно здесь?

В комнату вошёл Просперо и замер в болезненно слепящих лучах утра, струившегося через прозрачные двери.

— А, Харман… Или теперь ты предпочтёшь имя Ньюмен, Новый Человек? Рад тебя видеть проснувшимся и ходячим.

— Заткнись, — процедил мужчина и, не притронувшись к еде, медленно отхлебнул кофе.

Похищенный понимал, что имеет дело с голограммой, хотя и в телесной оболочке, ибо аватара логосферы каждую микросекунду формировалась из материи, посылаемой с орбиты одним из факс-накопителей массы; что нападать на мага бесполезно, поскольку материя обернётся неосязаемой проекцией быстрее, нежели сработал бы всякий человеческий рефлекс.

— У меня был примерно один шанс из сотни выйти живым из хрустального кабинета, и вы это знали, — сказал Харман, даже не посмотрев на старца, окружённого резким светом.

— По-моему, ты несколько преувеличиваешь, — ответил маг и великодушно задёрнул тяжёлые шторы.

Мойра подвинула стул и села рядом с Харманом. На ней был всё тот же суровый наряд путешественницы, разве что несколько иной расцветки.

Человек не мигая смотрел на неё.

— Ты знала Сейви в молодости, хотя отрицала это перед её друзьями на вечеринке Финального факса, устроенной на крыше затонувшего здания Эмпайр-Стейт-Билдинг в Нью-Йоркском архипелаге, а ведь сама навестила покойницу в Антарктике двумя днями раньше.

— Чёрт побери, откуда такие сведения? — спросила дама.

— Подруга Сейви пыталась найти её вместе со своим любовником по имени Пинхас и даже описала их приключения в коротком эссе. Его успели распечатать и переплести перед самым наступлением Финального факса, и книга чудом угодила в библиотеку твоего приятеля Фердинанда Марка Алонцо.

— А Петра-то откуда проведала, что я побывала у Сейви перед нью-йоркской вечеринкой?

— Полагаю, они с Пинхасом нашли какие-то записи в её жилище на горе Эребус, — отозвался Харман.

Кофе не очень-то помог ему избавиться от пульсирующей мигрени.

— Ну что ж, теперь тебе всё обо всём известно, не так ли? — произнесла Мойра.

Мужчина рассмеялся в голос, но тут же пожалел об этом.

— Нет, — возразил он через некоторое время, поставив чашку обратно и потирая правый висок. — Я узнал ровно столько, чтобы понять, как мало знаю. Кроме того, в мире осталась сорок одна библиотека, в хрустальные чертоги которой я ещё не погружался.

— Вот это тебя точно убило бы, — изрёк Просперо.

Сию минуту Харман и сам был не прочь расстаться с жизнью. Каждый взгляд отзывался в голове дикой пульсирующей болью. Мужчина отпил из чашки, надеясь, что тошнота не вернётся. Вагон продолжал со скрипом ехать вперёд, покрывая (как узнал его пассажир) более двухсот миль в час, и назойливое покачивание туда-сюда отнюдь не способствовало успокоению желудка.

— Хотите расскажу вам об Александре Гюставе Эйфеле? Родился он в Дижоне пятнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцать второго года н. э. В тысяча восемьсот пятьдесят пятом окончил центральную школу искусств и ремёсел в Париже. Прежде чем предложить идею башни для Всемирной выставки тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, он уже спроектировал вращающийся купол обсерватории в Ницце, а также каркас для статуи Свободы в Нью-Йорке. Потом он…

— Прекрати! — рявкнула Мойра. — Хвастуны нигде не в почёте.

— Кстати, шут возьми, где мы? — Харман с усилием поднялся на ноги и раздвинул шторы.

Вагон проплывал в семистах футах над красивой лесистой равниной. Внизу змеилась речка. Вдали, у линии горного хребта, темнели едва заметные развалины старинной крепости.

— Только что миновали Кагор, — пояснил маг. — На следующей станции повернём на юг, по направлению к Лурду.[94]

Муж Ады потёр воспалённые глаза, но всё-таки распахнул стеклянную дверь и шагнул наружу. Развёрнутое перед вагоном силовое поле не позволило ураганному ветру сдуть пассажира с балкона.

— А что такое? — поинтересовался Харман через открытую дверь. — Разве не хотите заскочить на север, к своему приятелю, в собор из голубого льда?

Мойра изумлённо подняла брови.

— Это ещё из какого тома? В Тадже ничего подобного…

— Не было, — согласился мужчина. — Зато мой друг Даэман застал начало всех этих бедствий: он видел, как Сетебос явился на планету. Из книг я понял, что именно сделает многорукий в Парижском Кратере. Так он до сих пор здесь? На Земле, я имею в виду?

— Да, — отозвался Просперо. — Только он нам не приятель.

Харман пожал плечами.

— Это вы двое притащили его сюда в самый первый раз. И прочих тоже.

— Мы не хотели, — сказала Мойра.

Мужчина не выдержал и расхохотался, невзирая на лихорадочный стук в мозгах.

— Нет, это надо же, — вымолвил он, — сначала они находят дверь между измерениями, раскрывают её во тьму, не запирают за собой, а потом, увидев на пороге воплощённое порождение мрака, говорят: «Мы не хотели!»

— Ты многому научился, — заметил старец, — но далеко не всему необходимому, дабы…

— Да-да, конечно, — перебил его Харман. — Поверь, я бы слушал гораздо внимательней, если б не знал, что ты явился в наш мир через ту же дверь, заодно с нашими нынешними врагами. «Посты» целую тысячу лет искали контакта с пришельцами, чужаками. Ради этого они переиначили квантовую структуру всей Солнечной системы, а получили в гости мозг с руками, да престарелого кибервируса из пьесы Шекспира.

Седовласый маг лишь усмехнулся в ответ. Женщина раздражённо тряхнула головой, налила себе кофе и выпила, не проронив ни слова.

— Даже если мы пожелаем нагрянуть к Сетебосу, — проговорил Просперо, — это невыполнимо. Со времён вируса Рубикона в Парижском Кратере нет ни одной башни-станции.

— Ну да. — Харман вернулся в комнату, взял со стола чашку и стоя допил свой кофе. А потом резко выпалил: — Почему я не могу свободно факсовать?

— Что? — переспросила Мойра.

— Почему? Я уже знаю, как вызвать функцию без помощи воображаемых фигур, но даже теперь ничего не выходит. Мне нужно обратно в Ардис.

— Сетебос отключил факс-систему планеты, — ответил маг. — Как павильоны, так и свободное перемещение.

Мужчина кивнул, задумчиво потёр подбородок и щёки. Ладонь оцарапала полуторанедельная поросль, почти полноценная борода.

— Стало быть, вы двое, да ещё, наверное, Ариэль, можете квант-телепортироваться куда вам вздумается, а я сиди в этом чёртовом вагончике, будто приклеенный, до самой Атлантической Бреши? Вы что, всерьёз решили, что я доберусь пешим ходом по дну океана до Северной Америки, а там и до Ардиса? Да прежде Ада умрёт от старости.

— Нанотехнологии, наделившие вашу расу функциями, — промолвил маг печальным старческим голосом, — не предусматривают возможность квантовой телепортации.

— Но ты ведь можешь перенести меня домой, — возразил Харман, возвышаясь над сидящим на тахте собеседником. — Возьми меня за руку и квитируйся. Это же так просто.

— Всё далеко не так просто, — ответил Просперо. — И ты уже достаточно грамотен, чтобы понимать, что ни Мойра, ни я не поддадимся твоим угрозам или запугиванию.

Очнувшись, похищенный первым делом сверился с орбитальными часами, а когда узнал, что пробыл без сознания почти девять суток… Мужчине вдруг захотелось перебить кулаком посуду и сломать стол.

— Мы следуем по одиннадцатому маршруту, — начал Харман. — За Эверестом полагалось свернуть на дорогу Ха Ксиль Шань — и мимо Тарима Пенди. Может, я нашёл бы там соньеры, оружие, вездеходы, левитационную упряжь, непробиваемые латы — всё, что так необходимо Аде и остальным уцелевшим, чтобы сражаться и выжить.

— Мы… отклонялись от курса, — ответил маг. — Было бы довольно опасно выходить из башни в Тариме Пенди.

— Опасно! — хмыкнул мужчина. — Как будто бы этот мир безопасен, а, маг и Мойра?

— Прежде чем погрузиться в хрустальный чертог, ты казался мне более зрелым, — презрительно бросила женщина.

Харман не стал с ней спорить. Он поставил чашку, упёрся руками в стол, пристально посмотрел Мойре в глаза и произнёс:

— Насколько мне известно, Глобальный Халифат послал войниксов через время для того, чтобы убивать евреев. Но зачем вы, «посты», сохранили девять тысяч сто четырнадцать соплеменников Сейви, направив их в космос? Почему бы не взять их с собой на кольца или куда-нибудь ещё в надёжное место? К примеру, вы ведь уже нашли в другом измерении Марс и терраформировали его. Разве так уж нужно было превращать людей в нейтрино?

— Девять тысяч сто тринадцать, — поправила Мойра. — Сейви осталась.

Возлюбленный Ады ждал ответа на свой вопрос.

Женщина поставила кофе. Взор её полыхал от гнева, в точности как у покойницы.

— Мы уверяли, будто заключаем народ Сейви в нейтринную петлю всего лишь на несколько тысяч лет, пока не приберёмся на планете, — глухо сказала она. — Люди решили, что речь идёт о реконструированных из РНК чудовищах — динозаврах, кошмар-птицах, а также первобытных саговниковых лесах, разбросанных по всему свету ещё со Времён Безумия, но мы имели в виду и прочие мелочи вроде войниксов, Сетебоса, той ведьмы в орбитальном городе…

— Но вы не убрали войниксов, — перебил Харман. — Они были активированы и возвели свой Третий Храм на Мечети Купола…

— Мы не смогли истребить их, — ответила Мойра, — зато поменяли программу. Серые твари служили вам добрых четырнадцать веков.

— А потом принялись убивать нас направо и налево, — заметил Харман и обратил пристальный взгляд на мага: — И всё началось после того, как ты подучил меня и Даэмана разрушить орбитальный город, где вы с Калибаном… отбывали заключение. Ради чего, Просперо? Чтобы вернуть себе ещё одну утраченную голограмму?

— Скорее эквивалент лобной доли мозга, — проговорил старец. — И потом, войниксы начали бы резню, даже если бы вы не тронули контрольные элементы моего города на экваториальном кольце.

— Почему?

— Сетебос, — пояснила аватара логосферы. — Истёк полуторатысячелетний срок его заточения на иных Землях и терраформированном Марсе. Стоило многорукому открыть первую же Брано-Дыру и почуять здешний воздух, войниксы тут же вернулись к первоначальной программе.

— Заложенной три тысячи лет назад, — прибавил мужчина. — Да, но среди «старомодных» нет ни одного человека иудейского происхождения.

Маг пожал плечами.

— Безголовые твари не знали этого. Во времена Сейви все люди были евреями, следовательно… Войниксы ведь не слишком умны. Они заключили, что люди и есть евреи. Если А равняется В, а В равняется С, выходит, что А равняется С. Крит — остров, и Англия — остров, а значит…

— Крит и Англия — одно и то же, — закончил Харман. — Однако вирус Рубикона явился не из лабораторий Израиля.

— Ты совершенно прав, — кивнул Просперо. — На самом деле Рубикон стал единственным существенным вкладом исламского мира в науку всего остального мира за две тысячи лет беспросветного мрака.

— Одиннадцать миллиардов смертей. — Голос мужчины дрогнул. — Девяносто семь процентов населения были стёрты с лица Земли.

Маг снова пожал плечами.

— Война затянулась.

Харман опять рассмеялся.

— И вирус добрался почти до всех, кроме тех людей, ради уничтожения которых его создавали.

— Учёные Израиля накопили к тому времени богатый опыт нанотехнического манипулирования с генами, — промолвил старец. — Они поспешили обезопасить свой народ, пока не поздно.

— Могли бы поделиться спасительной технологией с другими, — вставил Харман.

— Они пытались. Увы, времени уже не было. Хватило только, чтобы… сохранить про запас ДНК вашего рода.

— А ведь Глобальный Халифат не изобретал способа странствовать во времени, — не слишком убеждённо, полувопросительно произнёс мужчина.

— Верно, — подтвердил маг. — Первый рабочий пузырь для подобных путешествий создал один француз…

— Анри Делакур, — пробормотал, припоминая, Харман.

— …чтобы вернуться в тысяча четыреста семьдесят восьмой год н. э. с целью подробно изучить весьма любопытную рукопись, приобретённую императором Священной Римской империи Рудольфом Вторым[95] в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, — без запинки продолжал Просперо. — Казалось бы: ничего страшного, быстрый и несложный прыжок в далёкое прошлое. Это сейчас нам известно, что манускрипт с его зашифрованным тайным языком, полный роскошных миниатюр с изображением неземных растений, звёздных систем и обнажённых людей, — сплошная мистификация. Доктору Делакуру и его родному городу пришлось расплатиться за эту поездку, когда чёрная дыра, которой команда пользовалась в качестве источника энергии, вырвалась за пределы защитного силового поля.

— И всё-таки французы вместе с Новым Европейским Союзом передали чертежи машины времени Халифату, — сказал Харман. — Зачем?

Просперо воздел морщинистые, опутанные синими венами руки, будто желая благословить собеседника.

— Члены Союза водили близкое знакомство с учёными Палестины.

— Интересно, — проговорил мужчина, — мог ли торговец редкими книгами Вилфрид Войнич,[96] живший в начале двадцатого века, представить себе, что в его честь окрестят расу саморазмножающихся чудовищ?

— Мало кто из нас подозревает, какое наследие оставит после себя, — изрёк седовласый маг, по-прежнему не опуская воздетых дланей.

Мойра вздохнула.

— Может, закончите ваши странствия по мглистым долинам памяти?

Харман посмотрел на неё.

— А ты, грядущий Прометей, прикрыл бы хозяйство, хватит уже твоему красавцу на меня пялиться. Если это игра в гляделки, так он победил: я первая моргнула.

Мужчина покосился вниз и спешно запахнул свой халат, полы которого разъехались в самом начале беседы.

— Ближайший час вагон будет проезжать над Пиренеями, — продолжала дама. — Теперь, когда у Хармана в голове завёлся не только градусник телесных утех, нам найдётся что обсудить и решить по дороге. Предлагаю: пусть наш Прометей идёт наверх, примет душ и оденется. Дедуля может пока вздремнуть. А я, так и быть, помою посуду.

65

Ахиллес размышляет, не слишком ли он погорячился, вынудив Зевса низвергнуть себя в глубочайшую и темнейшую бездну преисподнего мира. А ведь поначалу затея казалась такой остроумной…

Во-первых, здесь нельзя дышать. Теоретически квантовая сингулярность его погибели от руки Париса должна защищать Пелида от смерти, но не спасает от першения в горле, саднящего кашля и падения с высоты на раскалённый, точно вулканическая лава, чёрный валун, пока напоённая метаном атмосфера травит и разъедает лёгкие. С тем же успехом можно вдыхать кислоту.

Во-вторых, этот самый Тартар — прескверное место. Чудовищное давление — а оно в этих краях такое же, как на уровне двухсот футов ниже поверхности земного моря, — больно сжимает каждый дюйм человеческого тела. Жара нестерпимая. Простого смертного, хотя бы и героя вроде прославленных Диомеда и Одиссея, давно убило бы, но даже и полубог Ахиллес тяжко страдает. Кожа его покрылась багровыми и белыми нарывами, а на открытых участках вздуваются всё новые волдыри.

И наконец, в-третьих, мужеубийца ослеп и почти оглох. Смутные, всё проницающие отблески вулканов не дают возможности ясно смотреть, ибо красноватая мгла колеблется из-за невероятного давления и плотного облачного покрова, из-за густого дыма, который валит из неостывших кратеров, и беспрестанной завесы кислотного ливня. Спёртая, палящая атмосфера давит на ушные перепонки героя, так что любые звуки представляются ему приглушёнными раскатами барабанов и многотонными шагами под стать свинцовым ударам внутри готовой расколоться черепной коробки.

Просунув руку под кожаные доспехи, Ахиллес проверяет, на месте ли крохотный механический маячок. Изобретение Гефеста слегка пульсирует. По крайней мере не треснуло под кошмарным давлением, от которого так страдают глаза и барабанные перепонки кратковечного смельчака.

Где-то среди адского мрака герою мерещатся громадные движущиеся тени, но даже самые яркие багровые вспышки не дают разглядеть, кто или что бродит рядом в ужасной ночи. Ясно одно: существа эти чересчур велики и странно сложены, чтобы оказаться людьми. Кем бы они ни были, пока что им нет никакого дела до человека.

Быстроногий Ахилл, сын Пелея, предводитель бесстрашных мирмидонцев и благороднейший из героев Троянской войны, полубог в испепеляющем гневе, лежит, раскинув конечности, ослепший и оглохший, на жарком пульсирующем камне и тратит последние силы на то, чтобы не задохнуться.

«А может, — думает он, — надо было придумать другой план, как одолеть Громовержца и воскресить мою милую?»

От одной лишь мысли о Пентесилее мужчина готов расплакаться, будто ребёнок. Впрочем, ребёнком-то он как раз и не лил слёз. Ни разу. Мудрый Хирон учил его не поддаваться чувствам — не считая, конечно, злости, ярости, ревности, голода, жажды и полового влечения, столь важных в жизни воина, — но чтобы рыдать от любви? Услышав такое, благородный наставник разразился бы резким хохотом и как следует огрел бы юного питомца тяжёлым посохом. «Любовь — ещё одно название блуда», — сказал бы кентавр, а потом во второй раз хватил бы семилетнего Ахиллеса палкой по виску.

Но самое обидное, от чего в этом зловонном аду на глаза мужеубийцы наворачиваются слёзы: среди бурлящих страстей, в сокровенной глубине сердца Пелид понимает, что не дал бы ломаного гроша за жизнь амазонки — свидетели боги, она же явилась к нему с отравленным копьём в руке! — и сожалел бы лишь о времени, потраченном на убийство грудастой девахи с конём. Однако вот он, герой из героев, мается в преисподней после горячей ссоры не с кем-нибудь, а с владыкой Зевсом, и всё из-за нескольких капель эликсира траханой Афродиты, пролитых на смрадное тело царицы.

Во мгле вырисовываются три исполинские фигуры. Существа приближаются, и воспалённые, слезящиеся очи Ахилла различают в них женщин — если это название подходит к великаншам тридцати футов ростом, чьи груди весят больше, чем весь Пелид. Нагие тела расписаны яркими красками, пёстрый рисунок виден даже в багровых зарницах вулканов. Лица у незнакомок вытянутые и на редкость безобразные, волосы не то извиваются в перегретом воздухе подобно спутанным гадюкам, не то на головах и впрямь змеиные клубки. Мужчина распознаёт голоса лишь потому, что каждый слог нестерпимым рокотом перекрывает общий шум.

— Сестрица Иона, — грохочет первая великанша, склоняясь над смертным во мгле, — не скажешь ли, что это за создание так распростёрлось на скале подобно звезде морской?

— Сестрица Азия, — отзывается вторая, — я бы рассудила, что сей есть смертный муж, когда бы кратковечный мог сюда явиться и жив остаться. И когда бы знала, какого пола это существо: ты видишь, возлежит оно на брюхе. А волосы у него красивые.

— Сестрицы Океаниды, — подытоживает последняя, — давайте же посмотрим, кто пред нами.

Огромная рука грубо хватает Ахилла и переворачивает на спину. Пальцы величиной с могучие чресла героя срывают с него доспехи, ремень и скатывают набедренную повязку.

— Ну что, оно — самец? — любопытствует первая громадина, которую нарекли Азией.

— Если подобная мелочь, как у него, даёт права на столь громкое имя, — откликается третья.

— Кем бы оно ни было, сейчас оно повержено ниц, — произносит великанша по имени Иона.

И вдруг исполинские тени во мраке, которые Ахиллес поначалу принял за утёсы, шевелятся и, покачиваясь, рокочут:

— Повержено ниц!

И где-то в вдали, в полыхающей багровыми всполохами ночи, неизвестно чьи голоса вторят эхом:

— Повержено ниц!

В голове героя наконец проясняется. Хирон обучал юного Ахиллеса почитать не только живых и присутствующих богов. Иона и Азия — дочери Океана; третью зовут Пантея. Они — второе поколение титанов, рождённых со времени первого совокупления Земли и Геи[97] и владевших вместе с родителями землёй и небом, покуда следующий потомок, Зевс, не одолел их всех и не свергнул в Тартар. Одному лишь Океану была оказана милость: Кронид заточил его в более уютном месте — в слое особого измерения под квантовой оболочкой на Земле Илиона. Боги даже могли навещать изгнанника; а вот его потомство без исключения оказалось в зловонной бездне заодно с Океановым братом Кроном и их сестрой Реей, которые и породили Громовержца. Все прочие титаны, рождённые от сочетания Земли и Геи, то есть братья Кей, Крий, Гиперион и Япет, а также их сёстры: Тейя, Фемида, Мнемосина, златоодежная Феба и прелестная Тетис, — без жалости были сброшены в Тартар тысячи лет назад, едва только Зевс одержал победу.

Всё это Ахиллес прекрасно помнит из наставлений, усвоенных при копытах мудрого Хирона.

«Ну и хрена ли мне пользы от этого?» — мрачно думает он.

— Оно разговаривает? — удивлённо басит Пантея.

— Пищит, — уточняет Иона.

Океаниды втроём наклоняются послушать, как Пелид пробует объясниться. Всякая попытка стоит ему немалых терзаний, вынуждая глубже вдыхать ядовитый воздух. Сторонний наблюдатель без труда определил бы по издаваемым звукам (и оказался бы прав), что в густой, точно жирный бульон, атмосфере Тартара, содержащей углекислоту, метан и аммиак, находится немалая доля гелия.

— Оно звучит, словно расплющенная мышь! — смеётся Азия.

— Словно расплющенная мышь, что силится говорить на цивилизованном языке, — подхватывает Иона.

— С кошмарным акцентом, — соглашается Пантея.

— Нам нужно отнести его к Демогоргону, — произносит Азия и склоняется ниже.

Гигантские пальцы грубо хватают Ахилла, выдавив при этом большую часть аммиака, метана, углекислого газа и гелия из настрадавшихся лёгких. Герой аргивян беспомощно разевает рот, как рыба, которую вытащили на берег.

— Демогоргон пожелает лицезреть сие непонятное существо, — кивает Иона. — Неси его, сестрица, неси к Демогоргону.

— Неси к Демогоргону! — вторят гигантские насекомообразные твари во мраке за великаншами.

— Неси к Демогоргону! — отзываются ещё более огромные и неузнаваемые тени где-то вдали.

66

Эйфелева дорога окончилась на сороковой параллели, у побережья некогда существовавшей Португалии, чуть южнее Фигейра-да-Фош. Харман уже знал, что на юго-востоке, в какой-то паре сотен миль, шаблоны модулированных силовых полей, прозываемые Дланями Геркулеса, разграничивают Атлантический океан и Средиземный Бассейн, который осушили «посты» — причём мужчина точно знал, зачем они это сделали и для чего использовали Бассейн примерно две тысячи лет. А в паре сотен миль к северо-востоку от места, где обрывалась Эйфелева дорога, располагался круг земли шестидесяти миль шириной, расплавленный в стекло. Здесь, по сведениям супруга Ады, тридцать два века назад состоялось решающее сражение между Глобальным Халифатом и Новым Европейским Союзом: более трёх миллионов протовойниксов ринулись в бой и легко одолели двести тысяч обречённых рыцарей механизированной человеческой пехоты. Харману и это было известно…

В общем, он уже понял, что знает чересчур много. А понимает чересчур мало.

Итак, все трое — Мойра, воплощённая голограмма Просперо и мужчина, у которого по-прежнему жутко раскалывалась голова, — стояли на площадке последней башни. Харман покинул подвесной вагон — возможно, уже навсегда.

За спинами путешественников зеленели холмы бывшей Португалии. Впереди расстилался Атлантический океан, перерезанный Брешью к западу от маршрута Эйфелевой дороги. Погожий выдался день: не слишком жарко, не слишком холодно, ласковый ветерок, в небе ни облачка. Солнце изливало свои лучи на зелёные пики скал, на белый песок и лазурные просторы по обе стороны от Атлантической Бреши. Мужчина твёрдо знал: даже с вершины башни взгляд его не проникнет далее шестидесяти миль к западу, и всё-таки открывшийся вид казался бескрайним, словно тянулся на тысячи миль. Брешь начиналась как широкая стометровая площадь, огороженная невысокими зеленовато-синими бермами, а далее понемногу превращалась в чёрную линию, которая упиралась в дальний горизонт.

— Вы что, и вправду ждёте, что я дойду пешком до Северной Америки? — проговорил Харман.

— Мы и вправду ждём, что ты попытаешься, — отозвался Просперо.

— Зачем это? — спросил муж Ады.

Ни женщина-«пост», ни тот, кто вовсе не являлся человеком, ему не ответили. Мойра повела своих спутников по лестнице к нижней площадке подъёмника. За спиной у дамы был рюкзак и часть походного снаряжения, припасённого для Хармана. Двери подъёмника отворились, и троица ступила в клетку; та загудела и поехала вниз мимо железных решёток.

— Я провожу тебя день-другой, — произнесла Мойра.

— Серьёзно? — удивился похищенный. — С какой стати?

— Вместе веселее.

Мужчина не нашёлся, что ей ответить. Уже ступив на ровный газон у подножия башни, он сказал:

— Вы знаете, всего в паре-тройке сотен миль к юго-востоку отсюда постлюди оставили дюжину складов, о существовании которых не ведала даже Сейви. Ей было известно об Атлантиде и молниеносной дороге к небесным кольцам на Трёх Креслах, но по жестокой иронии «постов» она не подозревала о соньерах и грузовых космических судах, упрятанных под пузырями. Если, конечно, пузыри ещё там…

— Они ещё там, — подтвердил Просперо.

Харман обратился к Мойре:

— Ну, тогда пройди со мной до Бассейна, тут всего-то пара дней пути, вместо того чтобы посылать меня на трёхмесячную прогулку по дну океана… которой я могу и не пережить. Возьмём соньер и отправимся в Ардис или же полетим на корабле на кольца, включим ток и запустим систему факсов.

Мойра покачала головой.

— Поверь, мой юный Прометей, ты сам не захочешь появиться в тех краях.

— Сейчас там резвится на воле почти миллион калибано, — пояснил маг. — Прежде они были заточены в Бассейне, но Сетебос их выпустил. Твари расправились с войниксами, охранявшими стены Иерусалима, наводнили Северную Африку и Ближний Восток и захватили бы львиную долю Европы, если бы Ариэль не сдержал их.

— Ариэль? — воскликнул мужчина.

Представить себе, как этот крохотный… призрак шутя усмиряет миллион разбушевавшихся калибано — да нет, хотя бы одного из них, — казалось верхом безумия.

— Ему подвластны такие силы, что и не снились вашим мудрецам, о Харман, друг Никого, — изрёк Просперо.

— А-а-а, — ничуть не убеждённым голосом протянул муж Ады.

Троица подошла к самому краю поросшего травой утёса, где начиналась узкая, змеистая и ухабистая тропинка, сбегавшая вниз, на берег. С такого близкого расстояния Атлантическая Брешь смотрелась гораздо правдоподобнее и почему-то страшнее. С обеих сторон отрезанный от океана сегмент омывали бурные волны.

— Просперо, — сказал мужчина, — ты создал калибано, чтобы справиться с угрозой нашествия войниксов. Но для чего ты позволил тварям распоясаться?

— Я утратил над ними власть, — промолвила аватара.

— С тех пор, как явился Сетебос?

Маг улыбнулся.

— Нет, калибано и сам Калибан перестали повиноваться мне за много столетий до Сетебоса.

— Тогда зачем было вообще создавать этих уродов?

— Для охраны, — ответил старик. И сам усмехнулся.

— Мы, постлюди, — начала Мойра, — просили Просперо и его… спутницу вывести новую расу, достаточно свирепую, дабы не дать саморазмножавшимся войниксам наполнить Средиземный Бассейн и помешать нашим работам. Видишь ли, в Бассейне мы…

— Выращивали хлопок, чай, съедобные и прочие культуры, необходимые для жизни на орбитальных островах, — закончил Харман. — Я знаю. — Тут он помедлил, переваривая слова постженщины. — Спутницу? Это ты про Ариэля?

— Нет, не про него, — покачала головой двойница Сейви. — Понимаешь, пятнадцать веков назад та, которую мы зовём Сикораксой, была ещё не…

— Достаточно, — сердито прервал её маг.

Однако мужчина не унимался.

— Но всё, что ты нам рассказывал в прошлом году, это правда? — спросил он у старца. — Сикоракса — мать Калибана, а Сетебос — отец… Или ты снова солгал?

— Нет-нет, — ответил Просперо. — Калибана действительно породили ведьма с чудовищем.

— Хотел бы я посмотреть, как мозг размером с хороший сарай, не наделённый ничем, кроме здоровенных рук, совокупляется с дамой обычного человеческого роста, — заметил супруг Ады.

— Очень осторожно, — проронила Мойра.

«Могла бы придумать шутку посвежее», — мысленно поморщился Харман.

А копия молодой Сейви указала на Брешь:

— Ну что же, в путь?

— Последний вопрос для Просперо, — сказал мужчина и обернулся, но мага уже и след простыл. — Чёрт, ненавижу, когда он так делает.

— У него было срочное дело где-то ещё.

— Да уж, не сомневаюсь. Но я хотел ещё раз уточнить, какой смысл посылать меня через Атлантическую Брешь. Это же полная чушь. Я не выживу. Сама посуди, еды не будет…

— Я завернула в дорогу двенадцать съедобных плиток, — заметила Мойра.

Похищенный лишь усмехнулся.

— Ладно, еды не будет через двенадцать дней. Питья никакого…

Постженщина достала из рюкзака нечто мягкое, изогнутое, почти плоское, немного похожее на винный мех из туринской драмы, только совершенно пустой и с узенькой трубочкой на выходе. Принимая подарок, Харман почувствовал исходящую от его поверхности приятную прохладу.

— Это гидратор, — пояснила Мойра. — Окажись в атмосфере хоть мизерная доля влаги, он соберёт воду и очистит её для питья. А если не снимать термокожу — будет фильтровать каждый твой выдох и капли пота. В общем, смерть от жажды тебе не грозит.

— Я не взял с собой термокожу, — признался мужчина.

— А я положила в рюкзак. На охоте пригодится.

— На охоте?

— Вернее сказать, на рыбалке, — поправилась собеседница. — Можешь в любое время протиснуться сквозь защитное поле и погоняться за рыбами. Ты уже плавал в этом костюме под водой на орбитальном острове Просперо и знаешь: молекулярный слой защищает от чрезмерного давления, а респиратор даёт возможность дышать.

— Ну а где, по-вашему, взять наживку?

Мойра сверкнула зубами точь-в-точь как Сейви:

— Акулы, киты-убийцы и многие другие глубоководные твари отлично клюнут на твоё собственное тело, Прометей.

Харману было не до смеха.

— С чем же я выйду на акулу, кита-убийцу или другую глубоководную тварь, на которую захочу поохотиться? Может, сражу её наповал моим остроумием?

Спутница вынула из рюкзака и протянула мужчине ружьё.

Чёрное, короткоствольное, оно было гораздо тяжелее и не столь изящно с виду, как дротиковые винтовки колонистов, но дуло, рукоять и спусковой крючок смотрелись очень похоже.

— Оно стреляет пулями, а не хрустальными дротиками, — пояснила Мойра, — и при помощи пороха, а не газа, как ты привык… Хотя принцип действия тот же. В рюкзаке три обоймы боеприпасов. Шестьсот боевых патронов. Под водой они способны создавать перед собой вакуум, дабы вода не замедляла движения. Чтобы снять с предохранителя — вот он, — нажми большим пальцем на красную точку. Отдача намного сильнее, чем у винтовки, но ты привыкнешь.

Супруг Ады несколько раз поднял оружие, прицелился в бескрайнее море и, убедившись, что предохранитель на месте, убрал ружьё в заплечный мешок. Опробовать можно будет и после, в самой Бреши.

— Подкинуть бы в Ардис хотя бы десяток-другой таких игрушек, — мечтательно произнёс он.

— Отнеси для начала эту, — сказала постженщина.

Харман едва не бросился на неё с кулаками.

— Отсюда больше двух тысяч миль пути! — рявкнул он. — Не знаю, как быстро я смогу идти, даже если научусь охотиться на вашу чёртову рыбу и если ваша хреновина под названием «гидратор» завтра же не испортится. Ну, сколько? Двадцать, тридцать миль в день? Получается двести дней на одну лишь дорогу до восточного побережья Северной Америки. Это при условии, что дно будет плоским … А я уже вижу на картах ближней и дальней сети: впереди треклятые горы, целые гряды! Плюс ущелья — глубже Большого Каньона в Колорадо! Гигантские валуны, скалистые расщелины, складки коры на тех участках, где дрейф континентов заставлял перемещаться целые массы земли, бездонные пропасти в местах активности тектонических плит, в результате которой вскрывалось океаническое дно, извергая наружу потоки лавы. Да и само оно постоянно меняется: коварное, каменистое, неудобное для ходьбы! Положим, за год я как-нибудь доберусь до берега; так ведь оттуда чуть ли не тысяча миль до Ардиса. И это через джунгли, кишащие динозаврами, саблезубыми тиграми, войниксами! А ты и твой киберкосмический мутант можете квант-телепортироваться куда пожелаете. Ну, возьмите же меня с собой! Или вызовите соньер из какого-нибудь укромного местечка, где вы прячете свои игрушки. Несколько часов перелёта, и я был бы дома, помогал бы своим товарищам… Так нет же, вы посылаете меня на верную гибель. Ладно, представим, что я перенесу дорогу. Но за долгие месяцы путешествия Ада и все, кто мне дорог, наверняка умрут: их убьёт или выродок Сетебоса, или войниксы, или зима, или голод. За что вы так со мной?

Мойра не мигая выдержала свирепый взгляд мужчины.

— Просперо когда-нибудь говорил тебе о предикаторах логосферы? — мягко спросила она.

— Предикаторах? — тупо отозвался похищенный, чувствуя, как потоки адреналина, переполнявшие тело, идут на спад. Ещё немного, и от отчаяния у него затрясутся руки. — Предсказателях, ты имела в виду? Нет, не говорил.

— Предикаторы, — начала собеседница, — настолько же уникальны и настолько же опасны, как и сам Просперо. Иногда он полагается на их суждения. Иногда нет. На этот раз маг решил доверить им твою жизнь и, не исключено, будущее всей вашей расы.

С этими словами она достала из рюкзака гидратор и повесила его за спиной, изогнув гибкую трубочку к правой щеке. А потом зашагала вниз по крутой тропинке.

На минуту Харман застыл на вершине скалы. Надевая заплечный мешок, он обернулся, прикрылся ладонью как козырьком от рассветных лучей и посмотрел на высокую Эйфелеву башню, чернеющую на фоне ясного синего неба. Следующей станции с этой точки было не разглядеть.

Мужчина обратил взор на запад. Белоснежные птицы, крупные и поменьше («чайки и крачки», всплыло в протеиновых банках памяти ДНК), с визгом кружили над лазурными просторами. Атлантическая Брешь, расщелина в океане шириной в добрых восемьдесят футов, ещё сильнее потрясала воображение своими размерами теперь, когда Мойра спустилась на середину обрыва.

Харман вздохнул, затянул покрепче лямки, чувствуя, как пот уже начинает пропитывать его тунику под маленьким хлопчатобумажным мешком, и вслед за спутницей двинулся вниз по тропе, навстречу морю и берегу.

67

Всё происходило одновременно.

«Королева Мэб» со всеми своими тысячью ста восемнадцатью футами начала выполнять аэродинамический манёвр, изогнутая буферная плита втянулась до предела, корабль охватило пламя и вспышки плазмы.

Когда вокруг забушевал ионный шторм, Сума Четвёртый спустил космошлюпку.

Как и в случае с тем судном, которое доставило Орфу и его друга на Марс, никто почему-то не выкроил время, чтобы дать ей имя. В беседах по мазерным и личным лучам все так и говорили: «шлюпка», хотя в её трюме уютно разместилась «Смуглая леди». Манмут в контрольном кубрике с искусственным климатом описывал поток видеосигналов, поступающих с внешних камер, когда яйцевидная, окутанная оболочкой невидимости космошлюпка отделилась от судна, объятого языками огня, крутясь и пятикратно обгоняя звук, пролетела верхний слой атмосферы и наконец-то выпустила короткие крылья, сбавив скорость всего лишь до числа Маха, равного трём.

Поначалу Бех бин Адее планировал спуститься на Землю вместе с разведывательной экспедицией, однако более явные угрозы, которые сулило свидание с таинственным голосом с астероида, вынудили первичных интеграторов дружно решить, что генерал остаётся на борту «Королевы». Меп Эхуу разместился на откидном сиденье в грузопассажирском отсеке за основным пузырём управления в верхней части корабля. За спиной центурион-лидера, пристегнувшись к сиденьям и сжимая между чёрными зазубренными коленями тяжёлое энергетическое оружие, ожидала посадки его команда: двадцать пять размороженных и прошедших инструктаж боевых роквеков.

Сума Четвёртый показал себя первоклассным пилотом. Маленький европеец не мог не восхититься, наблюдая, как тот уверенно ведёт шлюпку через верхние слои атмосферы (судно будто бы летело само по себе), и не сдержал улыбки, припомнив, как неуклюже шлёпнулся на Марс вместе с Орфу. Правда, ему тогда досталось неисправное, обгоревшее судно, и всё-таки, оказавшись в обществе настоящего пилота, Манмут по достоинству оценил его искусство.

— Радарные параметры и прочие данные впечатляют, — передал по личному лучу иониец из трюма. — А как насчёт визуальной картинки?

— Белое и голубое, — откликнулся капитан подлодки. — Всё голубое и белое. Это красивее любых фотографий. Земля под нами — один сплошной океан.

— Что, целиком?

Маленький европеец редко слышал, чтобы в голосе друга звучало подобное изумление.

— Да, целиком. Весь мир из воды. Волны переливаются миллионами солнечных бликов, над ними белые облака — перьевые, в виде ряби, а вот из-за горизонта над нами выплывает масса кучевых… Нет, погоди. Это же циклон диаметром в добрую тысячу километров. Он мощный, белоснежный, удивительный и красиво закручен. Я даже вижу его центр.

— Жаль, у нас такой короткий маршрут, — посетовал Орфу. — Прямо из Антарктиды через Южную Атлантику и на северо-восток.

— «Королева» покинула атмосферу, корабль уже по ту сторону Земли, — сообщил Манмут. — Запущенные спутники связи работают исправно. Скорость «Мэб» упала до пятидесяти километров в секунду и продолжает снижаться. Судно взлетает обратно к полярному кольцу, тормозя на ионном ходу. Траектория хорошая. Впереди свидание с голосом. По «Королеве» никто не стреляет.

— Лучше того, — хмыкнул гигантский краб. — По намдо сих пор тоже никто не выстрелил.

Сума Четвёртый позволил атмосфере замедлить ход шлюпки до скорости ниже звуковой, когда внизу показалась Африка. Согласно плану, судно должно было миновать Средиземный Бассейн, записать видео и собрать данные о загадочных сооружениях на его территории, однако, судя по текущим показаниям приборов, над пересохшим дном распростёрся подавляющий излучение купол защитного поля высотой сорок тысяч метров. Угодив туда, шлюпка могла навсегда отказать. Хуже того, если верить Суме Четвёртому, могли отказать и моравеки на её борту. Ганимедянин резко вырулил на восток, по направлению к Сахаре, и полетел на юго-восток от безводного Средиземноморья.

Между тем с «Королевы Мэб» продолжали поступать сигналы, огибая гигантскую планету посредством ретранслирующих спутников размером с крохотные снежинки.

Наконец большое космическое судно достигло координат, которые передавал голос, и очутилось на крохотном свободном участке у края орбитального кольца примерно в двух тысячах километров над астероидным городом, откуда поступали все сообщения. Их автору явно не хотелось, чтобы корабль, движущийся за счёт атомных взрывов, приближался к его — или её — орбитальному дому на расстояние ударной волны.

Шлюпка принимала два с лишним десятка широкополосных каналов информации, включая сигналы с камер и внешних датчиков «Королевы Мэб», линию связи с навигационным мостиком корабля, наземные данные, поступающие с разнообразных спутников и с многочисленных сенсоров Одиссея. Моравеки не только напичкали платье грека нанокамерами, а также молекулярными передатчиками, но и мягко усыпили героя, чтобы установить на лбу и руках Лаэртида устройства для визуализации размером не более клетки. Однако операторы с безграничным изумлением выяснили, что кожа ахейца на этих участках уже начинена бесчисленными нанокамерами. Обнаружились и приёмники-наноциты, установленные — как оказалось, задолго до появления грека на борту «Королевы», — в ушах Одиссея. Тогда моравеки попросту настроили найденные аппараты, так чтобы визуальные и звуковые сигналы попадали на записывающие устройства корабля. В тело героя вживили ещё несколько датчиков, дабы в случае его гибели данные всё равно продолжали поступать на судно.

Сын Лаэрта стоял на мостике в обществе первичного интегратора Астига-Че, Ретрограда Синопессена, штурмана Чо Ли, генерала Бех бин Адее и прочих главных моравеков.

Манмут и Орфу оживились, когда внезапно включилась прямая радиосвязь с «Королевой Мэб» в реальном времени.

— Поступило мазерное послание, — сообщил Чо Ли.

— ПРИШЛИТЕ МНЕ ОДНОГО ОДИССЕЯ, — томно велел женский голос из астероидного города. — НА ЧЕЛНОКЕ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИКАКОГО ОРУЖИЯ. ЕСЛИ МОИ ДЕТЕКТОРЫ ОБНАРУЖАТ ХОТЯ БЫ ОДНО ОРУДИЕ УБИЙСТВА ИЛИ ЖЕ ЗАСЕКУТ НА БОРТУ РОБОТА ИЛИ ЛЮБОЕ ПОСТОРОННЕЕ СУЩЕСТВО ОРГАНИЧЕСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ, ТО ВАШ КОРАБЛЬ НЕМЕДЛЕННО БУДЕТ УНИЧТОЖЕН.

— Петля затягивается, — заметил иониец по общей линии связи.

Моравеки на шлюпке наблюдали с запозданием в секунду за тем, как Ретроград Синопессен проводил Одиссея вниз, к восьмому пусковому отсеку. Поскольку на всех шершнях имелось оружие, требованиям голоса отвечал только один из трёх строительных челноков, оставшихся на борту ещё с Фобоса.

Судёнышко было крохотное, яйцевидной формы, с дистанционным управлением. Взрослый человек едва-едва разместился бы внутри. Из систем жизнеобеспечения присутствовали только подача воздуха и климат-контроль. Помогая ахейскому герою втиснуться в узкое пространство между запутанными проводами и монтажными платами, амальтеянин спросил:

— Ты уверен, что хочешь это сделать?

Одиссей смерил паукообразного моравека долгим пристальным взглядом и наконец произнёс по-гречески:

— Покой не для меня; я осушу до капли чашу странствий; я всегда страдал и радовался полной мерой: с друзьями — иль один; на берегу — иль там, где сквозь прорывы туч мерцали над пеной волн дождливые Гиады. Бродяга ненасытный, повидал я многое: чужие города, края, обычаи, вождей премудрых, и сам меж ними пировал с почётом, и ведал упоенье в звоне битв на гулких, ветреных равнинах Трои… К чему же медлить, ржаветь и стынуть в ножнах боязливых, как будто жизнь — дыханье, а не подвиг. Мне было б мало целой груды жизней, а предо мною — жалкие остатки одной; но каждый миг, что вырываю у вечного безмолвья, принесёт мне новое. Позор и стыд — беречься, жалеть себя и ждать за годом год, когда душа изныла от желанья умчать след за падучею звездой туда, за грань изведанного мира![98] Закрой же дверь, о существо-паук.

— Это же… — заикнулся Орфу с Ио.

— Он был в судовой библиотеке… — заикнулся Манмут.

— Тихо! — скомандовал Сума Четвёртый.

Моравеки в молчании смотрели, как затворился люк челнока. Ретроград Синопессен остался на месте, только вцепился в распорку, словно боясь, что его унесёт в открытый космос. Из отсека откачали кислород, и вот яйцевидный челнок бесшумно выплыл наружу на пероксидной тяге, вздрогнул, покачался, обрёл равновесие, нацелился носом на орбитальный астероидный город — маленькую искру, мерцающую среди тысяч огней полярного кольца, — и уверенно полетел навстречу голосу.

— Приближаемся к Иерусалиму, — сообщил Сума Четвёртый по линии общей связи.

Маленький европеец вновь обратился к видеомониторам и датчикам шлюпки.

— Расскажи мне, что ты видишь, старина, — попросил его товарищ по личному лучу.

— Хорошо. Мы по-прежнему находимся на высоте двадцати километров. Если смотреть в реальном масштабе, в шести-восьми десятках километров к западу располагается осушенный Средиземный Бассейн. Красные скалы, тёмная почва и что-то вроде зелёного поля. А дальше, у берега, — исполинский кратер на месте бывшей Газы, похоже на след от взрыва или метеорита; бухта в форме полумесяца перед высохшим морем, за ней начинаются возвышенности, и на высоком холме — Иерусалим.

— Как он выглядит?

— Погоди, я немного увеличу изображение… Ага … Сума Четвёртый одновременно показывает исторические снимки со спутников; видно, что более поздние кварталы и окраина уничтожены… Зато Старый Город, в пределах стены, цел и невредим. А вот и Дамасские ворота… Западная стена… Храмовая гора с куполом Скалы… И какое-то новое сооружение, на старых фотографиях его не было… Что-то высокое, из гранёного стекла и полированного камня, а вверх уходит синий луч.

— Я как раз изучаю данные по нему, — передал Орфу. — Это нейтринный луч, защищённый оболочкой из тахионов. Не представляю, для чего и кому он мог понадобиться. Бьюсь об заклад, что наши лучшие учёные тоже не в курсе.

— Ой, погоди минутку… — Манмут прервался. — Я тут немного увеличил картинку. Оказывается, в Старом Городе кипит бурная жизнь.

— Это люди?

— Нет…

— Безголовые горбатые полуорганические роботы?

— Да нет же, — отозвался маленький европеец по личному лучу. — Может, позволишь мне самому закончить?

— Извини.

— Там целыми тысячами кишат существа, похожие на амфибий, с когтистыми перепончатыми лапами. Одно такое создание ты уже окрестил Калибаном из шекспировской «Бури».

— Чем они заняты? — полюбопытствовал иониец.

— В основном толкутся без дела, — ответил капитан подлодки. — Нет, подожди, у Яффских ворот на улице Давида я вижу трупы… А вот ещё — на дороге Эль Вад у площади Стены Плача…

— Трупы людей? — перебил его Орфу.

— Нет, безголовых горбатых полуорганических роботов. Здорово их порвали на части. А многих, кажется, ещё и выпотрошили.

— Чудовища-калибаны полакомились? — осведомился гигантский краб.

— Понятия не имею.

— Пролетаем над голубым лучом, — известил по каналу общей связи Сума Четвёртый. — Всем пристегнуться крепче, я попробую опустить туда некоторые из наших выдвижных сенсоров.

— По-твоему, это разумный шаг? — спросил Манмут у своего друга.

— Не более, чем вся наша экспедиция, дружище. Будь на борту хотя бы один маггид…

— Хоть один… что?

— Маггид, — передал Орфу с Ио. — В стародавние времена, задолго до Рубикона и войн Халифата, когда люди ходили в медвежьих мехах и футболках, древние евреи считали, что у каждого мудрого человека есть свой маггид — нечто вроде духовного наставника из иного мира.

— А может, мы и есть маггиды, — предположил европеец. — Раз уж явились из иного мира.

— Верно, — поддакнул собеседник. — Но мы не такие мудрые. Манмут, я ещё не рассказывал тебе, что я гностик?

— Повтори по буквам, — попросил капитан подлодки.

Орфу повторил.

— А что это за фигня? — полюбопытствовал европеец.

Совсем недавно он получил несколько откровений о старом друге (включая и то, что иониец является знатоком не только Пруста, но ещё Джеймса Джойса и прочих авторов Потерянной Эпохи) и не был уверен, готов ли выслушать новое.

— Не важно, кто такой гностик, — передал Орфу. — Но за сто лет до того, как венецианская инквизиция спалила Джордано Бруно на костре, в Мантуе был сожжён маг-суфий по имени Соломон Молхо.[99] Так вот он учил, что во времена перемен дракон будет уничтожен без помощи оружия, а на земле и в небесах всё преобразится.

— Какой маг? Какой дракон? — вслух выпалил Манмут.

— Что? — переспросил Сума Четвёртый из капитанского кубрика.

— Не понял, — откликнулся центурион-лидер Меп Эхуу со своего откидного сиденья в транспортном модуле.

— Прошу повторить. — Голос Астига-Че с британским акцентом, донёсшийся с «Королевы Мэб», напомнил Манмуту, что на судне прослушивались не только официальные сообщения, но и общая болтовня.

Оставалось лишь горячо надеяться, что личные лучи были всё-таки в неприкосновенности.

— Ладно, отложим, — передал маленький европеец. — В следующий раз поговорим о драконе, магах и прочем.

А по общей связи сказал:

— Простите… ничего такого… нечаянно подумал вслух.

— Прошу соблюдать радиодисциплину! — одёрнул его Сума Четвёртый.

— Есть… э-э-э… сэр, — произнёс Манмут.

В глубоком трюме Орфу громыхнул инфразвуком.

Строительный челнок с Одиссеем медленно приближался к залитому сиянием городу из стекла, опоясавшему астероид. Судя по показаниям датчиков, небесное тело грубо напоминало картофелину двадцати километров в длину и примерно одиннадцати в диаметре. Каждый квадратный метр его железно-никелевой поверхности был занят прозрачным городом. Пузыри и башни, возведённые из стали, стекла и углепласта, возвышались самое большее на полкилометра. Поступавшие данные подтверждали: внутри блистающих сооружений искусственно создавалось нормальное для Земли давление, воздух представлял собой привычную для обитателей голубой планеты смесь из кислорода, азота и углекислоты (о чём свидетельствовали пробы газа, который неизбежно улетучивался сквозь стекло), и внутренняя температура вполне подходила для человека, жившего у берегов Средиземного моря до климатических перемен Потерянной Эпохи… к примеру, для Одиссея.

А в тысяче километров оттуда, на мостике «Королевы Мэб», моравеки команды наблюдали с помощью датчиков и экранов, как сияющий астероидный город выбросил невидимое силовое щупальце, которое схватило челнок и утащило его в дыру шлюза, открытую на вершине самой высокой стеклянной башни.

— Отключить автопилот и реактивные двигатели, — приказал Чо Ли.

Ретроград Синопессен проверил биотелеметрические данные Одиссея и сообщил:

— Наш друг-человек хорошо себя чувствует. Он возбуждён, выглядывает в окошко… Пульс немного учащён, уровень адреналина повышен… Однако в целом состояние здоровья нормальное.

Над консолями и навигационным столом замерцали голографические изображения: щупальце втянуло челнок в тёмный проём переходного шлюза, и стеклянная дверь затворилась. Датчики судна засекли разницу силовых полей, которая и прижала его «книзу», заменив гравитацию в ноль целых шестьдесят восемь сотых земной. После этого просторный тамбур заполнился воздухом, столь же пригодным для дыхания, как и воздух Илиона.

— Радио-, мазерные и квантовые телеметрические сигналы поступают исправно, — доложил Чо Ли. — Стекло их не блокирует.

— Он ещё не в городе, — проворчал генерал Бех бин Адее. — Это всего лишь тамбур. Посмотрим, не отрежет ли голос любую связь, как только Одиссей окажется внутри.

На «Королеве Мэб» и в космошлюпке за полсотни тысяч километров от корабля моравеки продолжали наблюдать через камеры, вживлённые в кожу ахейца, как тот выбирается из тесного челнока, потягивается и шагает к ярко освещённой внутренней двери. Вопреки самым бурным протестам пришельцев, даже надев на себя мягкий скафандр, бородач наотрез отказался лететь без круглого щита и короткого меча и теперь шёл навстречу опасности во всеоружии.

— Кому-нибудь нужно подробнее изучить Иерусалим или синий луч? — осведомился Сума Четвёртый по общей линии. — А то я поворачиваю на Европу.

Никто не возражал, хотя Манмуту пришлось поспешить, описывая другу сочные краски Старого Города: багровые отблески предзакатного солнца на старинных домах, золотые блики мечети, бурые, точно глина, улицы, густо-сизые тени аллей, тут и там — пронзительную зелень олив и повсюду — мерзкую болотную слизь амфибий.

Шлюпка разогналась до трёх Махов и взяла курс на северо-восток, по направлению к древней столице Димашку в бывшей Сирии или же провинции Хана Хо Тёпа Ньяинквентанглха-Шан-Вест; Сума Четвёртый аккуратно соблюдал дистанцию между судном и силовым куполом над высохшим Средиземноморьем. Когда, миновав территорию бывшей Сирии, шлюпка резко свернула на запад, к Анатолийскому полуострову и развалинам в Турции, сделалась полностью невидимой и беззвучно летела на высоте тридцати четырёх тысяч метров, Манмут внезапно сказал:

— А можно замедлить ход и покружить над Эгейским побережьем южнее Геллеспонта?

— Можно, — ответил Сума Четвёртый по каналу общей связи. — Правда, мы и так запаздываем, пора бы уже осматривать купол из голубого льда во Франции. Что там, на побережье, такого, ради чего стоило бы делать крюк и тратить время?

— Руины Трои, — произнёс маленький европеец. — Илион.

Шлюпка пошла на снижение, теряя скорость, и наконец перешла на совсем малый ход — каких-то триста километров в секунду. Бурое и зелёное дно пустынного Средиземноморья стремительно приближалось, на севере мерцали воды Геллеспонта. Сума Четвёртый втянул короткие треугольные крылья челнока и развернул стометровые, прозрачные, как паутинка, с медленно вращающимися пропеллерами.

И Манмут негромко запел по общей линии:

А говорят, Ахилл восстал во мраке…

И царь Приам с полсотней сыновей

Проснулись от ружейной канонады

И вновь готовы лечь костьми за Трою.

— Кто автор? — спросил Орфу. — Что-то я такого не помню.

— Руперт Брук, — пояснил капитан «Смуглой леди» по личному лучу. — Британский поэт эпохи Первой мировой войны. Эти строки он написал на пути в Галлиполи… Куда так и не доехал. Скончался от болезни по дороге.

— Знаешь что? — пророкотал генерал Бех бин Адее по общей линии. — Я не в восторге от твоей радиодисциплины, маленький европеец, но стихи — просто отпад.

А между тем на полярной орбите дверь переходного шлюза плавно скользнула вверх, и Одиссей вступил в орбитальный город. Глазам и ушам человека предстали щедро залитые светом деревья, увитые виноградом, разноголосье пёстрых тропических птиц, журчание и блеск ручьёв, шум водопада, низвергающегося с высокого каменного утёса, поросшего лишайником, древние развалины и крохотные джунгли. При виде гостя благородный олень перестал жевать траву, поднял голову, посмотрел на человека, прикрывшегося щитом и поднявшего острый меч, и преспокойно тронулся прочь.

— Сенсоры засекли гуманоидное существо, — сообщил Чо Ли для летящих на космошлюпке. — Его не видно за листвой, но оно приближается.

Сперва сын Лаэрта услышал шаги босых ног по гладким камням и слежавшейся почве. Увидев, кто перед ним, герой опустил свой щит и сунул клинок в петлю на широком кожаном поясе.

Это была женщина, недосягаемо прекрасная женщина. Даже моравеки, под чьими пластиково-стальными панцирями рядом с органическими сердцами бились гидравлические, а живые гланды и мозг соседствовали с пластмассовыми насосами и сервосистемами-наноцитами, так вот даже они затаили дыхание, увидев столь невероятную красоту на голограммах на расстоянии тысячи километров.

По нагим загорелым плечам струились длинные тёмные локоны, кое-где отливавшие золотом. Легчайшее платье из искрящегося тонкого шёлка красноречиво облегало тяжёлую, полную грудь и широкие бёдра. На стройных лодыжках звенели золотые цепочки, запястья сверкали целой россыпью браслетов, атласные плечи были украшены затейливыми застёжками из серебра и золота.

Женщина подошла ближе, на расстояние протянутой руки. Поражённый Одиссей, а заодно с ним и моравеки в космосе и над руинами Трои, в изумлении любовались чувственно изогнутыми дугами бровей над зелёными глазами, в которых таилась тайна, и долгими-долгими чёрными ресницами; то, что издали выглядело макияжем, искусно наведённым вокруг изумительных очей, оказалось игрой теней и света на умытой коже. Чистыми были и полные, мягкие, очень красные губы.

Мелодичный голос красавицы прозвучал словно шелест морского бриза в раскидистых пальмовых листьях или как нежный перезвон колокольчиков на ветру.

— Добро пожаловать, Одиссей, — промолвила она. — Столько лет я ждала тебя. Меня зовут Сикоракса.

68

На второй вечер прогулки по дну Атлантической Бреши в компании Мойры Харман поймал себя на сложных раздумьях.

Что-то в этом походе между водяными стенами (на этом участке, в семидесяти милях от берега, океан достигал пятисотфутовой глубины) бесконечно завораживало мужчину.[100] Однако разум Хармана, заблудившегося в лабиринтах собственной мысли, отверг непрошеное вмешательство. Мужчине всё лучше удавалось отмахиваться от лишних голосов, бушующих в голове и — чудилось — витающих вокруг неё; впрочем, виски у него по-прежнему ломило, как чёрт знает что.

Пятисотфутовые стены воды по обе стороны от сухой дороги шириной в каких-то восемьдесят ярдов продолжали нагнетать страх, и даже два дня спустя возлюбленный Ады терзался клаустрофобией и неистребимым чувством, будто океанская толща готова обрушиться на него в любую секунду. Вообще-то он уже бывал в Атлантической Бреши два года назад, когда отмечал свой девяносто восьмой день рождения, однако в прошлый раз за те же двое суток пути в одну сторону (затем пришлось повернуть обратно, к сто двадцать четвёртому факс-узлу на побережье Северной Америки) Харман одолел гораздо меньшее расстояние, чем сейчас, да и глубокий мрак между грозными водными барьерами почему-то не так пугал. «Само собой, — рассуждал мужчина, — тогда я был моложе. И верил в чудеса».

Вот уже несколько часов они с Мойрой не разговаривали, хотя и без усилия шагали в ногу. Время от времени Харман принимался анализировать новую информацию, переполнявшую его мир, в основном же представлял себе, что сделает, когда — и если — возвратится в Ардис.

Первым делом следовало попросить прощения у любимой, от всего сердца раскаяться за этот дурацкий полёт к Золотым Воротам Мачу-Пикчу. Не было и нет ничего важнее интересов беременной жены и нерожденного ребёнка. Мужчина и раньше понимал это, но лишь умом, теперь же узнал по-настоящему.

Потом, конечно, не мешало бы набросать план спасения своей милой, будущего малыша, друзей и всего человеческого рода. С этим дела обстояли сложнее.

Миллион томов информации, в буквальном смысле слова захлестнувшей Хармана, лишь помогли открыть несколько неведомых прежде возможностей.

Например, тело и разум путника продолжали исследовать забытые, а ныне возрождённые функции, которых оказалось около сотни. Самым важным, по крайней мере на ближайшее время, было умение свободно факсовать без помощи узлов и павильонов. Насытившие кровь «старомодных» людей нанотехнологии, понятные Харману после хрустальных чертогов, позволяли переноситься из любой точки планеты в любую другую и даже (при снятии определённых запретов) на один из миллиона ста восьми тысяч трёхсот трёх объектов, машин и городов на околоземной орбите. Свобода мгновенного перемещения могла бы спасти человечество от войниксов, от Сетебоса, его взбесившихся калибано, а то и от самого Калибана — но только в том случае, если бы удалось опять включить факс-машины с банками памяти.

Кроме того, Харман узнал несколько способов полететь на кольца — и даже получил смутное представление о таинственной Сикораксе, которая захватила орбитальный мир, некогда принадлежавший «постам», — но до сих пор не имел понятия, как победить ведьму-пришелицу и Калибана (ибо мужчина не сомневался: это Сетебос послал своего единородного отпрыска в небеса, чтобы тот отключил факс-систему). Если же людям всё-таки удастся взять верх, возлюбленный Ады точно знал, что ему придётся посетить не один хрустальный чертог и набраться технических сведений, необходимых для реактивации спутников.

И наконец, изучив множество восстановленных функций, львиная доля которых работала с телом, разумом и запасами накопленной информации, Харман выяснил: он без труда сумеет поделиться новоприобретёнными сведениями. Функция обмена (что-то вроде «глотания» в обратном порядке) действовала проще простого: достаточно было коснуться «старомодного» соплеменника, выбрать протеиновые комплекты знаний, заключённые в ДНК и РНК-спиралях, и нужная информация перетекла бы сквозь плоть и кожу к другому человеку. Примерно две тысячи лет назад эта возможность была создана и усовершенствована для прототипов МЗЧ, после чего её легко адаптировали для людей. Все «старомодные» сохранили в крови около сотни скрытых функций, для пробуждения которых хватило бы одного осведомлённого человека.

Мужчина вдруг улыбнулся. Конечно, Мойра достала его своими шуточками для посвящённых и туманными намёками, но теперь он хотя бы понял, откуда взялось обращение «мой юный Прометей». По Гесиоду,[101] это имя означало «промыслитель», «дальновидный», а сам герой у Эсхила, Шелли и прочих великих поэтов являл собой титана-революционера, который похитил у богов очень важные знания — иными словами, огонь — и отдал его пресмыкающимся кратковечным, возвысив их почти до уровня богов. Почти.

— Так вот почему вы оставили нас без функций, — вслух подумал Харман.

— Что?

Путник перевёл взгляд на постженщину, шагавшую рядом с ним в густеющих сумерках.

— Вы не хотели, чтобы мы стали богами. Потому и не активировали наши функции.

— Разумеется.

— И тем не менее все «посты», кроме тебя, решили переметнуться в другой мир или другое измерение и поиграть в олимпийцев.

— А как же иначе.

Мужчина всё понял. Первая и главная потребность любого божества — не допустить существования себе подобных. Разобравшись с этим вопросом, он вновь предался раздумьям.

Мышление Хармана переменилось после хрустального чертога. Если прежде оно сосредоточивалось на предметах, людях и чувствах, то теперь стало более образным, превратившись в затейливый танец метафор, метонимий, синекдох и сложной иронии. После того как мириады фактов — имена, вещи, карты — уютно расположились в клетках тела, фокус ума переместился на связи, оттенки, нюансы, познавательную сторону окружающего мира. Эмоции никуда не исчезли, но там, где раньше они ревели как большой буйный бас, заглушающий весь оркестр, — там нынче нежно пела пронзительная скрипка.

«Слишком сумрачное сравнение для столь суетной сошки. — Харман усмехнулся над собственной самонадеянностью. — И жутко навязчивая аллитерация для перепуганной дырки в заднице».

И всё же вопреки этому самоуничижению он осознавал, что обрёл новый взгляд на мир — на людей, места, предметы, чувства и самого себя, — причём того рода, какой приходит лишь вместе с подлинным самопознанием, зрелостью, умением распознавать иронию, метонимию, метафоры и синекдохи не в одном лишь языке, но и в логическом устройстве вселенной.

Если бы только вернуться к своим, добраться пусть не до Ардиса, а до любого анклава, населённого людьми, — род человеческий навсегда бы переменился. Конечно, мужчина не станет навязывать своих знаний насильно, однако, учитывая гибель, грозящую его современникам в этом постпостмодернистском мире от нашествия войниксов, калибано и гигантского тысячерукого мозга — духовного упыря, вряд ли кто-нибудь слишком рьяно станет отвергать необычные силы и таланты, дающие надежду выжить.

«Но принесут ли они людям пользу, если судить в масштабах истории?» — задумался Харман.

Вместо ответа в голове прозвучал отчётливый возглас дзен-мастера, получившего дурацкий вопрос от служителя: «Му!», что в приблизительном переводе означало: «Уж лучше помалкивай, дубина!» За этим односложным выкриком обычно следовало не менее энергичное: «Кватц!», причём наставник одновременно подпрыгивал и лупил незадачливого ученика увесистым посохом по голове и плечам.

«Му. Здесь никому нет дела до „исторических масштабов“ — это решать нашим детям и внукам. А прямо сейчас, когда всему, буквально всему на свете положен близкий предел, и мыслить приходится краткими отрезками времени».

К тому же опасность погибнуть от руки горбатого безголового чудища и оказаться выпотрошенным, как пойманная рыба, чрезвычайно повышает способности к усвоению нового. Если б только восстановить утраченные функции… (Харман уже понимал, отчего это поисковая, дальняя, ближняя и всеобщая сети, а также «глотание» перестали действовать: некто на кольцах отключил все передатчики заодно с факс-машинами.)

Нет, в самом деле, вот бы их восстановить!..

Но как это сделать?

И снова мужчина вернулся к раздумьям о полёте на орбиту.

Для начала неплохо бы знать, кто, кроме Сикораксы, ожидает его там, на небе, и что у них там за оружие. Миллионы страниц, усвоенных в хрустальном чертоге, ни словом не обмолвились по поводу столь ключевого вопроса.

— Почему бы тебе или Просперо не квитировать меня сразу на кольца?

Харман обернулся к своей спутнице и едва различил её лицо в угасающих отблесках позднего вечера.

— Мы предпочли бы этого не делать, — издевательским тоном а-ля Бартлеби сказала Мойра.[102]

Мужчина с тоской подумал о подводном ружьё в рюкзаке. Что, если наставить дуло на эту двойницу Сейви и скорчить самую серьёзную, устрашающую, самую искреннюю гримасу (ведь «посты» обладают особой функцией распознавания человеческих чувств и намерений) — убедят ли Мойру подобные доводы немедленно квант-телепортироваться с ним в Ардис или на кольца?

Ну разумеется, нет. Она бы никогда не дала попутчику оружие, которое можно направить против неё же. Или же дала, но приняла бы какие-то меры предосторожности. Скорее всего пусковой механизм подчиняется мысленным приказам постженщины; для этого достаточно простой и безотказной встроенной схемы, воспринимающей мозговые волны.

— Не понимаю. Вы с магом взяли на себя столько хлопот, лишь бы только выкрасть меня и перетащить через Индию в Гималаи, — произнёс Харман. Эти слова вертелись у него на языке с самого начала похода. И лишь озвучив неотвязную мысль, мужчина понял всю банальность и тщетность начатого разговора. — К чему было затевать возню, если вы не хотите, чтобы я победил Сетебоса и других плохих парней?

На сей раз Мойра не улыбнулась.

— Кому суждено попасть на кольца, тот сам отыщет дорогу.

— Суждено! Твои рассуждения попахивают обречённостью кальвинизма, — заметил мужчина, перешагивая приземистый кустик высохшего коралла.

Дорога шла до сих пор на удивление гладко: над редкими расщелинами в океаническом дне тянулись металлические мосты; горные и коралловые хребты были прорезаны прямыми, как лазерные лучи, туннелями; плавные спуски, подъёмы, железные тросы, натянутые для удобства путников в самых крутых местах, — вот и весь путь. Харману даже не приходилось глядеть себе под ноги. Правда, при скудном вечернем свете он всё равно бы много не рассмотрел.

Мойра не ответила. Казалось, она вообще пропустила мимо ушей хромую остроту попутчика, так что мужчина решил сменить тему:

— В небесах есть и другие лазареты.

— Тебе сказал об этом Просперо.

— Да, но до меня только что дошло: значит, нам, людям старого образца, не обязательно умирать или возрождать медицину с нуля. Наверху полно целебных баков.

— Ну да, конечно. «Посты» собирались разводить вас миллионами. На орбитальных островах экваториального и полярного колец ещё много лазаретов, это же ясно как день.

— Ясно, да, — ответил супруг Ады. — Однако не забывай, что имеешь дело с человеком, у которого смекалки как у новорождённого младенца.

— Не забуду, — заверила его собеседница.

— Кстати, я до сих пор не знаю их точного местоположения, — сказал мужчина. — Покажешь мне лазареты?

— Вот потушим костёр на привале, — сухо проронила Мойра, — тогда и покажу.

— Нет, я имел в виду звёздную карту.

— Хочешь сказать, у тебя с собой карта, мой юный Прометей? Ты и их тоже ел и пил в Тадже?

— Нет, — признался Харман. — Но ты могла бы нарисовать одну, с координатами и со всеми подробностями.

— Едва успел родиться вновь и уже мечтаешь о вечной жизни, мой Прометей?

«Разве?» — удивился человек. А потом вспомнил, о чём он думал, прежде чем заговорить о других лазаретах на кольцах «постов»: о судьбе своей беременной, израненной Ады.

— Почему все доступные нам по факсу целебные баки размещались на острове мага? — полюбопытствовал мужчина.

И тут же сам догадался почему. Мелькнувший ответ походил на воспоминание о ночном кошмаре.

— Просперо устроил так, чтобы удобнее было кормить заключённого Калибана, — промолвила Мойра.

У Хармана скрутило желудок. Отчасти причиной тому было раскаяние за всякую дружелюбную или снисходительную мысль по отношению к аватаре биосферы. Но главным образом внезапную тошноту вызвал жуткий голод: перед рассветом путник слегка пожевал съедобную плитку и с той поры не брал в рот маковой росинки. Вот уже несколько часов он даже не пил из гидратора.

— А почему ты остановилась? — поинтересовался мужчина у постженщины.

— Стемнело, дальше идти нельзя, — пояснила та. — Давай-ка разложим костёр, поджарим на прутьях маршмаллоу[103] и толстые сосиски, вспомним походные песни… Потом уже можешь прикорнуть и погрезить о бессмертии, светлом будущем и баках с голубыми червями.

— Знаешь, — сообщил Харман, — иногда ты страшно похожа на здоровенную занозу в заднице.

Мойра наконец улыбнулась. её улыбка, словно у Чеширского Кота, чуть ли не отдельно парила в темноте Атлантической Бреши.

— Когда мои бесчисленные сёстры были здесь, когда они ещё не сбежали, чтобы стать божествами — в основном мужского рода, что лично я расценила как унижение, — помню, они говорили мне то же самое. А теперь доставай сухие дрова и водоросли, которые мы собрали за день, и начинай разводить огонь… Вот и умница, «старомодный».

69

«Мамочка! Мамууууля! Мне очень страшно. Здесь так темно и холодно. Мамочка! Помоги мне выбраться. Мамуля, пожалуйста!»

Ада проснулась. Она проспала не более часа. Стояло морозное раннее утро. Детский голосок шарил по её разуму, будто студёная чужая рука под одеждой.

«Мама, пожалуйста. Мне здесь не нравится. Тут холодно и темно. И я не могу выбраться. Камни очень тяжёлые. Кушать хочется. Мамочка, помоги, выпусти меня. Маммааааа!»

Утомлённая до предела, она всё же заставила себя вылезти из-под нагретых собственным телом покрывал. Колонисты — на двенадцатый день после возвращения на пепелище Ардиса их оставалось сорок восемь — выстроили палатки, натянув уцелевшее полотно. Один из таких навесов хозяйка разорённого имения делила с ещё четырьмя женщинами. Несколько шатких палаток, самое первое укрытие и колодец располагались неподалёку от порушенных руин Ардис-холла и были окружены возведённым заново частоколом из заострённых брёвен. Поселение занимало площадь примерно двухсот футов диаметром.

«Мамочкаааа… быстрее, мамочка…»

Голос не унимался, и хотя днём супруга Хармана приучила себя не обращать на него внимания, спать он мешал. А уж этой ночью — точнее, в сумеречный предрассветный час, — всё стало просто невыносимо.

Ада надела брюки, толстый свитер, обулась и, стараясь двигаться как можно тише, дабы не разбудить Эллу и прочих, вышла наружу. Как всегда, у главного костра кто-то бодрствовал, и по периметру нового частокола стояли дозорные. Однако женщина смотрела во тьму, сквозь безлюдное пространство, туда, где скрывалась Яма.

Тяжёлые непроглядные тучи занавесили звёзды и кольца; в воздухе пахло надвигающейся метелью. Ада с большой осторожностью пошла вперёд. Главное — не наступить на своего товарища из тех, что предпочли ночевать под открытым небом, пошив себе тёплые одеяла и спальные мешки. Шёл всего лишь пятый месяц беременности, а будущая мать уже чувствовала себя толстой и неуклюжей.

«Маммаааааааааа!»

Как же она ненавидела этот голос! Нося под сердцем настоящее дитя, очень трудно было терпеть умоляющий, жалобный писк «подкидыша эльфов», долетающий из Ямы, пусть даже в виде мысленного эхо. Женщина только надеялась, что проклятый телепат не сумеет повредить развитию нервной системы её малыша. Горячо надеялась.

«Мамочка, выпусти меня на волю, пожалуйста. Здесь, внизу, так темно».

Колонисты единогласно решили выставить у Ямы постоянную охрану. Сегодня ночью на страже был Даэман. Ещё не успев разглядеть лицо, Ада узнала стройную, мускулистую фигуру с дротиковой винтовкой за плечом.

— Не спится? — шепнул мужчина, повернувшись к молодой кузине.

— Уснёшь тут, — глухо посетовала она.

— Понимаю, — ответил Даэман. — Я всегда слышу, когда эта тварь тебя достаёт своими телепатическими сигналами. Тихонько, словно что-то щекочет мозг у затылка. Как услышу про «мамочку», так и хочется разрядить в эту тварь полную обойму дротиков.

— А что, неплохая мысль, — сказала Ада, расширенными глазами смотря на металлическую решётку, сваренную и привинченную к каменным краям над Ямой.

Крупную, тяжёлую решётку взяли из старого резервуара неподалёку от руин Ардис-холла, и детёныш Сетебоса подрос уже настолько, что не мог просунуть подвижные стебли с ладонями в её мелкие ячейки. Яма была мелковата — всего лишь четырнадцать футов глубиной, но зато её вырубили в сплошной скале. И как бы чудовище ни старалось (рукастый и глазастый мозг достигал уже четырёх футов в длину, при этом конечности с каждым днём заметно крепчали), ему не удавалось выдернуть сварные прутья из камня. Пока не удавалось.

— Мысль неплохая, — согласился мужчина. — Если забыть, что стоит прикончить эту тварь, как через пять минут на нас обрушатся двадцать тысяч войниксов, — прибавил он шёпотом.

Ада вовсе не нуждалась в подобных напоминаниях, однако при последних словах Даэмана острее ощутила промозглый холод и тошноту.

Бесшумный соньер с разведчиками неторопливо кружил в туманной мгле. Каждый день приносил одни и те же неутешительные новости: войниксы держались на расстоянии от, возможно, последнего человеческого поселения на планете, образуя почти безупречный круг радиусом около двух миль, и число врагов угрожающе росло. Накануне, ближе к вечеру, Греоджи насчитал в голых лесах от двадцати до двадцати пяти тысяч мутно-серебристых тварей. С первыми лучами зари их могло оказаться намного больше. Враги прибывали. Это было так же верно, как тусклые зимние рассветы по утрам или как то, что надоедливый, вкрадчивый, скулящий голос из Ямы не остановится, покуда чудовище не выберется на свободу.

«И что тогда?»

Будущая мать содрогнулась. Она легко могла себе представить. Даже простое присутствие чужеродного существа омрачало дух колонистов… Жизнь и так давалась им нелегко: приходилось возводить и расширять маленькие палатки, лачуги, откапывать из-под руин уцелевшее, укреплять безнадёжно крохотный бревенчатый форт, не говоря уже о заботах по добыванию пищи, — а тут ещё мерзкое нытьё этого выродка Сетебоса в головах.

Положение с едой всё ухудшалось. Во время последней резни стада разбежались, после чего разведчики разглядели с кружащего соньера только гниющие туши на дальних полях и в зимних чащах. Войниксы перерезали всю скотину. Мёрзлая почва если и позволяла надеяться на следующий урожай или жатву, то через много месяцев; консервы в подвалах особняка расплавились под его обугленными обломками, так что сорока восьми уцелевшим обитателям Ардис-холла оставалось полагаться лишь на своих товарищей, ежедневно отправлявшихся на охоту по двое, с дротиковыми винтовками. На расстоянии четырёх миль от скопища войниксов крупная дичь почти не встречалась. Летать приходилось всё дальше и дальше. При хорошей доле везения по вечерам над главным лагерным костром поджаривался либо олень, либо кабан, однако удача улыбалась охотникам не всегда, и радиус полётов продолжал возрастать, поэтому колонисты коптили мясо на будущее, вялили, солили, тратя бесценные остатки специй из кладовых, а потом без аппетита жевали однообразно невкусные припасы. Между тем войниксы продолжали прибывать, и настроение колонистов мрачнело изо дня в день, тем более что детёныш Сетебоса без устали запускал белёсые склизкие щупальца телепатических мыслей в каждый измученный мозг. Даже по ночам. Люди жадно искали сна, как лесной добычи, а временное забытьё точно так же избегало их.

— Ещё несколько дней, — глухо сказал Даэман, — и, по-моему, он выберется из клетки.

Мужчина взял из соседней ниши зажжённый факел и протянул его над Ямой. Чудовище величиной с небольшого телёнка висело на металлической решётке, поблёскивая серой слизью. С полдюжины щупалец крепко вцепились в тёмные железные прутья. Восемь или десять жёлтых глаз прищурились, поморгали и зажмурились от внезапного яркого света. Два рта, затрепетав, раскрылись, и Ада зачарованно уставилась на аккуратные ряды маленьких белых зубов.

— Мамочка! — пискнула тварь.

Она говорила уже неделю, однако её настоящий голос даже отдалённо не походил на человеческий, тем более детский, в отличие от мысленного.

— Да, — зашептала молодая женщина, — сегодня устроим общее собрание. Пускай все проголосуют. Но придётся ускорить последние приготовления к исходу.

Разумеется, эта затея никого не прельщала, но лучшей придумать не смогли. Решили, что Даэман и несколько человек постоят на страже, пока Греоджи эвакуирует колонистов и необходимые вещи на остров, обнаруженный разведчиками в сорока пяти милях вниз по реке. Да, это не был тропический рай в дальнем уголке мира, куда в своё время стремился кузен Ады, а маленький скалистый островок посреди реки, омываемый быстрыми течениями, зато его было проще защитить.

Предполагалось, что войниксы факсуют — хотя и неведомо как и невесть откуда, ведь ежедневные проверки Ардисского узла по-прежнему подтверждали его неисправность. Следовательно, серые твари могли последовать за беженцами куда угодно, даже на остров. Но сорок восемь уцелевших рассчитывали разбить лагерь в зелёной впадине посреди центральной возвышенности, а еду и дичь доставлять на соньере, как и сейчас; на тесный участок суши безголовые чудовища могли бы являться не более чем по несколько сотен кряду, а с таким количеством врагов люди справились бы.

Последние, кто покинет Ардис, а бывшая хозяйка имения твёрдо намеревалась остаться в их числе, должны были прикончить маленького Сетебоса. В ту же минуту войниксы ринулись бы на пепелище подобно шальной саранче, но прочие колонисты оказались бы уже на острове, в безопасности. По крайней мере на несколько часов.

Способны ли серые твари плавать? Ада и остальные усердно вспоминали, видел ли кто-нибудь хоть однажды, чтобы услужливый войникс пересекал реку в те древние времена, когда небеса ещё не обрушились, а Харман, Даэман и покойная Сейви не уничтожили остров мага вместе с лазаретом, прежде чем кончился этот глупый мир вечеринок, бесконечных факсов и сытой беспечной жизни. Никто не мог припомнить подобного.

Однако будущая мать уже не сомневалась. В глубине души она верила: войниксы могут плавать. Или пройти по речному дну под водой, даже против быстрого течения. Как только маленький Сетебос будет мёртв, они доберутся до крохотного острова и до людей.

И тогда уцелевшие будут вынуждены снова бежать, но куда? Супруга Хармана голосовала за Золотые Ворота Мачу-Пикчу. Она хорошо помнила рассказ Петира о том, что серые твари, кишащие там во множестве, так и не сумели проникнуть внутрь зелёных пузырей, подвешенных на башнях моста и несущих тросах. Увы, большинство колонистов наотрез отказались лететь в незнакомое место: слишком далеко, говорили они, дорога дальняя, и все боялись оказаться запертыми в прозрачной ловушке, высоко и в абсолютной пустоте, рядом с озлобленными войниксами.

Ада рассказывала о том, как Харман, Петир, Ханна и Никто/Одиссей достигли моста менее чем за час, взвившись на диске в космос и нырнув обратно в атмосферу над южным континентом; разъясняла, что траектория полёта сохранилась в памяти соньера и что путешествие к Золотым Воротам Мачу-Пикчу всего лишь на несколько минут превысит переправу к скалистому острову вниз по реке.

Но колонисты по-прежнему не соглашались. Возможно, им требовалось время.

Бывшая хозяйка имения вместе с кузеном продолжали строить собственные планы.

Неожиданно из-за чернеющих вершин деревьев на юго-западе донёсся какой-то грохот и шипение.

— Войниксы! — крикнул Даэман, вскидывая винтовку и щёлкая предохранителем.

Ада закусила губу, на миг позабыв даже о детёныше Сетебоса у своих ног; тем более что телепатический голос потонул среди настоящего шума. У центрального костра кто-то поднял тревогу, забил в главный колокол. Люди, спотыкаясь во мраке, наспех выбирались из палаток и главного укрытия, будили воплями остальных.

— Непохоже! — Молодой женщине пришлось почти кричать, чтобы кузен услышал её сквозь поднявшийся гвалт. — Звучит как-то по-другому!

Между гулкими ударами колола и криками своих товарищей она всё яснее различала металлический, механический скрежет, тогда как тысячи войниксов нападали почти бесшумно, с лёгким шелестом.

Затем появился луч. Он упал прямо с неба, с высоты в несколько сотен футов. Круг света обшарил голые ветви деревьев, заиндевелую и почерневшую от пожара траву, частокол и ошарашенных стражников на грубо возведённых укреплениях.

Соньер летал без прожектора.

— Винтовки берите! — воскликнула супруга Хармана, обращаясь к тем, кто сгрудился вокруг центрального костра.

Те, кто ещё не был вооружён, принялись хватать и взводить винтовки.

— Рассыпьтесь! — на бегу крикнул Даэман, размахивая руками. — Прячемся!

Действительно, согласилась Ада: кто бы ни нагрянул к ним в гости, если у него враждебные намерения, глупее всего дожидаться чужака всей кучей, точно откормленное на убой стадо.

Гудение и скрежет заглушали уже и тревожный набат колокола, в который кто-то снова начал звонить, исступлённо и без всякого смысла.

Теперь молодая женщина видела в небе некий аппарат. Он был намного крупнее, медленнее и неповоротливее соньера и вместо гладкого, обтекаемого овала представлял собой два бугроватых круга с прыгающим прожектором впереди. Неопознанный летающий объект покачался, задёргался, будто готовясь рухнуть, затем пронёсся над низким частоколом (один из дозорных метнулся на землю, едва увернувшись от протуберанцев), с размаху проскакал по мёрзлой траве рядом с Ямой, вновь поднялся в воздух и, наконец, тяжело сел.

Даэман с кузиной побежали к нему: Ада с факелом — насколько позволяло её состояние на пятом месяце беременности, сын Марины — целясь из винтовки в тёмные фигуры, вылезающие из приземлившейся машины.

Как выяснилось, это были люди. Молодая женщина навскидку насчитала восьмерых, большинство из которых не узнала. Зато последние двое, те, что управляли металлической посудиной, походили на Ханну и Одиссея — вернее, Никого, как он велел называть себя в течение последних месяцев, прежде чем получил серьёзные ранения и был отправлен к Золотым Воротам Мачу-Пикчу.

И вот уже молодые женщины в слезах обнялись. Ханна рыдала так, словно у неё разрывалось сердце. Наконец, отстранившись, чтобы взглянуть на подругу, она выдохнула:

— А где Ардис-холл? Что случилось? С Петиром всё в порядке?

— Петир погиб, — ответила Ада, уже не удивляясь хладнокровию, прозвучавшему в собственном голосе. Так много ужасного произошло за столь короткий срок, что душа у неё онемела, будто после долгих побоев. — Когда вы улетели, на нас напали войниксы, огромное множество. Частокол их не задержал: забросали камнями особняк, а потом сожгли. Эмма умерла. Реман умер. Пеаен тоже… — Она продолжала перечислять общих друзей и старых знакомых, погибших во время и после резни.

Ханна слушала, зажав рот ладонью от ужаса. При свете факелов женщина выглядела ещё худее обычного.

— Идём к огню. — Ада коснулась руки Никого и вновь обняла подругу за плечи. — Рассвет скоро. Какой у вас измученный вид… Представите своих товарищей, а потом расскажете мне всё-всё.

Они сидели у костра, пока зимнее солнце не поднялось над горизонтом, и обменивались новостями, стараясь держаться и говорить как можно спокойнее. Ламан сварил на завтрак жирный бульон и разлил по оловянным кружкам крепкий чёрный кофе, сваренный из быстро тающих запасов из полусгоревших амбаров.

Колонисты познакомились с новичками. Вожаком среди них считался Элиан, совершенно лысый мужчина почтенного возраста, вероятно, ровесник Хармана. Кроме него, были ещё Беман, Стеф, Ияйи и Сьюзан. Каждый имел более или менее серьёзные раны, которыми прямо во время разговора занялись Том и Сирис, принеся остатки лекарств и бинтов.

Ада скупыми словами поведала вдруг повзрослевшей подруге и молчаливому Никому сагу об ардисской резне, о днях и ночах на вершине Тощей Скалы, о том, как отказали факс-узлы, как начали собираться войниксы, как вылупился детёныш Сетебоса и на что он похож.

— Я его почуял ещё до посадки, — негромко вставил седобородый грек-великан, даже в такую стужу одетый в одну тунику.

Когда Ханна начала свой рассказ, великан поднялся, отошёл к Яме и внимательно уставился на пленника.

— Через неделю после того, как Ариэль похитил Хармана, Одиссей вышел из временного ковчега, — говорила темноволосая молодая женщина со сверкающими очами. — Войниксы всё время пытались пробиться к нам, но он меня успокоил: мол, не прорвутся, пока работает поле нулевого трения. Ну, мы поели, поспали… — Она потупилась на минуту, и Ада смекнула, что парочка занималась не только сном. — Думали, Петир вернётся за нами, как обещал; потом уже, через неделю, Одиссей принялся строить летательную машину из запасных частей соньеров и прочих аппаратов, которые стояли в гаражах… в ангарах… забыла название. Я взяла на себя основную сварку, а он собрал монтажную плату и двигательную установку. Когда запчасти иссякли, я обшарила другие пузыри Золотых Ворот и разные потайные комнаты.

И вот он поднял машину в воздух и немного покружил по ангару. Главным образом аппарат состоит из двух посудин, которые называют небесными плотами, раньше на них летали сервиторы, правда, лишь на короткие расстояния. Пришлось попотеть над системами управления и наведения. В конце концов Одиссей частично демонтировал часть ИскИна, который обслуживал одну из кухонь Моста, и научил его заниматься вопросами навигации. В общем, летать на столь неповоротливой машине вообще не сахар, так она ещё всю дорогу пыталась приготовить обед и доставала нас разными рецептами.

Супруга Хармана и остальные только рассмеялись над её словами. Слушателей собралось около дюжины, включая Греоджи, однорукого Ламана, Эллу, Эдиду, Бомана и двоих врачей. Пятеро перебинтованных новичков хлебали горячий бульон и молча слушали. С неба тихонько сыпал снег, запах которого Ада ощутила несколько часов назад. Впрочем, на земле он пока не задерживался, быстро таял. Солнце уже начинало проклёвываться сквозь рваные, гонимые ветром облака.

— Потом, когда мы точно убедились, что Ариэль не собирается возвращать Хармана и что Петир не прилетит за нами и не пришлёт кого-нибудь ещё, — нагрузили плот запасами, оружием из одного большого тайника, раскрыли двери ангара и устремились на север, надеясь, что удержимся в воздухе, а примитивная система навигации приведёт нас как можно ближе к Ардису.

— Когда это было, вчера? — спросила хозяйка разорённого имения.

— Нет, девять дней назад, — ответила Ханна.

Увидев, как вытянулось лицо подруги, она пояснила:

— Да, эта штука летает очень медленно, самое большее пятьдесят — шестьдесят миль в час, да ещё со всякими трудностями. Мы остались почти без еды, когда чуть не утонули в море — как сказал Одиссей, на месте бывшего Панамского перешейка. К счастью, сработали надувные камеры, и на несколько часов машина стала самым настоящим плотом, пока мы сбрасывали груз и чинили поломанные системы.

— А Элиан и другие были уже с вами? — поинтересовался Боман.

Ханна покачала головой, пригубила кофе и съёжилась над горячей кружкой, обхватив её ладонями, точно пыталась согреться от напитка.

— Мы совершили вынужденную остановку на берегу за морем Перешейка, — сказала она, — и наткнулись на уцелевшую общину… Хьюз-таун. По-моему, ты её знаешь, Ада. Там ещё высокий небоскрёб, весь в плюще.

— Да, там отмечали чью-то Третью Двадцатку, — отозвалась подруга, припоминая вид на море с террасы, расположенной на вершине башни (девушке тогда не исполнилось и пятнадцати лет; примерно тогда же она познакомилась с пухлым «кузеном» по имени Даэман), и первые ростки чувственности, только распустившиеся в её душе.

Элиан прочистил горло. Лицо и руки мужчины покрывали бледные шрамы, а его одежда больше смахивала на груду отрепьев, но держался вожак с подлинным достоинством.

— Два месяца назад нас оставалось двести с лишним в общине, — приглушённым, но глубоким голосом начал он. — Безоружных. К счастью, Хьюзтаунская башня слишком высокая даже для таких прыгунов, как войниксы, и поверхность у неё покрыта чем-то отталкивающим: твари не могли ни держаться, ни карабкаться, а нависающие террасы здорово облегчили защиту, лучшего места для укрытия было не найти. Мы забаррикадировали все лестницы (лифты, само собой, отключились в ночь Великого Падения) и вооружились кто во что горазд: рабочими инструментами сервиторов, железными прутьями, наделали примитивных луков и стрел из металлических тросов и рессор от ландо и дрожек. Тем не менее войниксы расправились почти со всеми. Разве что полдюжины человек пробились к павильону и факсовали за подмогой, да мы вшестером заперлись в пентхаусе башни, в которой бушевали пять сотен безголовых тварей. Мы просидели пять суток без пищи и два дня без воды, когда над заливом показался небесный плот Никого и Ханны.

— Пришлось выбросить часть лекарств и еды, а главное — много ружей и боеприпасов, чтобы освободить место для людей, — застенчиво подала голос подруга Ады. — По дороге мы ещё три раза садились из-за лёгких поломок и вот наконец долетели.

— А как навигационная система нашла дорогу к Ардису? — полюбопытствовал Касман — худой, бородатый колонист, которого всегда занимали технические подробности.

Ханна рассмеялась.

— Кто сказал, что нашла? Искусственный Интеллект еле-еле отыскал то, что Одиссей называет Северной Америкой. Он, Одиссей, и повёл нас дальше, сначала вдоль крупной такой реки — Миссисипи, кажется, — а потом уже над нашим, ардисским потоком, который когда-то именовался Леаноко или Огайо. Тут мы заметили ваш костёр.

— Так вы летели ночью?

— У нас не было выбора. К югу отсюда леса кишат саблезубыми тиграми и динозаврами, поэтому долгие посадки совершенно исключались. Каждый из нас по очереди помогал управлять машиной, а вот Одиссей семьдесят два часа почти не смыкал глаз.

— Кстати, он… снова неплохо выглядит, — вставила Ада.

Молодая темноволосая женщина кивнула.

— Временной саркофаг залечил все раны от клинков серых тварей. Всё-таки мы правильно сделали, что отвезли Одиссея к Золотым Воротам. Иначе ему бы не выжить.

Минуту Ада хмуро молчала: из-за этой поездки она потеряла мужа.

Будто бы прочитав мысли подруги, Ханна произнесла:

— Знаешь, мы долго искали Хармана. И хотя Одиссей убеждал, что Ариэль куда-то квант-телепортировал его (это что-то вроде факса, но более эффективно; помните, как перемещались боги в туринской драме?), так вот, несмотря на слова Одиссея, мы спустились и обшарили древние руины Мачу-Пикчу у подножия Золотых Ворот, затем облетели ближайшие долины, речки, водопады… Следов так и не нашли.

— Он жив, — просто сказала молодая женщина, по привычке коснувшись круглого живота: не родившийся ребёнок словно помогал ей поддерживать связь с пропавшим Харманом, подтверждал то, что твердил внутренний голос. Дитя словно знало: его отец невредим… но он далеко.

— Конечно, — кивнула Ханна.

— Может, вам попадались другие общины? — спросил Лоэс. — Видели ещё уцелевших?

Брюнетка покачала головой, и Ада впервые заметила, как отросли короткие волосы её подруги.

— Мы сделали две остановки между Хьюз-тауном и Ардисом. Это были малонаселённые узлы — Живой Дуб и Гульманика, и везде мы нашли только трупы войниксов и человеческие кости, но никакой жизни.

— Как думаешь, много людей там погибло? — спросила супруга Хармана, понизив голос.

Ханна пожала плечами и допила свой кофе.

— По-моему, сорок или пятьдесят, не больше, — произнесла она сдержанным тоном, привычным для колонистов. — Никакого сравнения со здешней трагедией, — прибавила она и огляделась. — Такое ощущение, точно у меня в голове что-то скребётся. Словно гадкое воспоминание просится наружу.

— Это детёныш Сетебоса, — пояснила подруга. — Рвётся захватить наши мозги или хотя бы выбраться из Ямы.

Даже в мыслях она всегда называла дыру, куда поместили маленькое чудовище, Ямой с заглавной буквы.

— А вы не боитесь, что мама… папа… или кого там ещё видел Даэман в Парижском Кратере, явится за своим потомством?

Ада покосилась на кузена (тот серьёзно беседовал о чём-то с Одиссеем у Ямы) и задумчиво произнесла:

— Сетебос-старший пока что здесь не показывался. Нас больше тревожит, как поведёт себя малыш.

И она поведала о попытках многорукой твари высосать силу из почвы на месте чьей-то ужасной гибели.

Ханна поёжилась, хотя солнце как раз начало пригревать.

— Мы видели войниксов там, в лесах, в луче прожектора, — глухо промолвила она. — Их целая пропасть. Шеренга за шеренгой. Стоят не двигаясь под сенью деревьев и по линиям горных хребтов, не ближе двух миль отсюда. Ну и что вы намерены делать?

Супруга Хармана изложила план, который одобрили большинство колонистов.

Элиан снова откашлялся.

— Прошу прощения, — начал он. — Это, конечно, не моё дело, и я понимаю, что не имею здесь права голоса, однако на голом, скалистом острове вы окажетесь в ловушке, как мы в Хьюзтаунской башне. Войниксы будут прибывать с каждым днём, хотя их и сейчас вполне достаточно, и перебьют вас по одному. На мой взгляд, разумнее отправиться куда-нибудь ещё. К примеру, на Мост, о котором рассказывала Ханна.

Ада кивнула. Ей не хотелось обсуждать эту тему прямо сейчас: чересчур многие из уцелевших колонистов, сидящих вокруг огня, предпочитали затею с островом. И молодая женщина перевела разговор на иное:

— У тебя есть право голоса, Элиан. У каждого из вас оно есть. Вы теперь — часть общины, как и любой уцелевший беженец, который сюда попадёт, и можете высказываться наравне со мной. Спасибо, что поделился своими соображениями. Мы всё обсудим за обедом. Даже стражники проголосуют через своих товарищей. А прежде вам не мешало бы немного поспать.

Элиан, Беман, белокурая Ийяи (ей как-то удавалось выглядеть красавицей даже в грязных лохмотьях и со множеством ссадин), малорослая неразговорчивая Сьюзан и крепкий бородач по имени Стеф согласно закивали и отправились искать незанятые постели где-нибудь под навесом.

Супруга Хармана взяла подругу за руку:

— Ты тоже поспи.

— Что с твоей кистью, Ада?

Та посмотрела на примитивную гипсовую повязку и запачканный бинт.

— Сломала во время ночной схватки. Это ерунда. Любопытно, что войниксы покинули Золотые Ворота и Мачу-Пикчу. Получается, что мы сражаемся с ограниченным числом врагов… Я имею в виду, раз уж им приходится пополнять ряды.

— Число-то, может, и ограничено, — согласилась Ханна. — Однако Одиссей говорит, их на земле миллион с лишним, а людей — меньше ста тысяч… — Она замялась. — То есть было столько, пока не началась эта бойня.

— Скажи, Никто случайно не знает, почему безголовые твари нас истребляют? — спросила Ада, взяв крепкую ладонь подруги.

— По-моему, знает, но не говорит. Он вообще очень скрытный.

«Вот что значит недооценивать женщину в возрасте Первой Двадцатки», — усмехнулась про себя жена Хармана. А вслух сказала:

— Дорогая, у тебя вид усталый. Правда, поспи хоть немного.

— Только после Одиссея, — ответила Ханна и бросила на собеседницу взор, исполненный смущения, вызова и гордости, обычно присущий юным любовницам.

Хозяйка сожжённого имения ещё раз кивнула.

Даэман подошёл к огню.

— Ада, можно тебя на минутку?

Молодая женщина, опершись на плечо подруги, неловко встала и пошла за кузеном к Яме, где их ожидал Никто. Тот, кого когда-то звали Одиссеем, не отличался ростом от супруги Хармана, зато был так мускулист и крепок, что буквально источал ощущение силы. Из-под распахнутой на груди туники пробивались курчавые седые волосы.

— Любуешься нашим красавчиком? — осведомилась Ада.

Никто не улыбнулся. Он почесал подбородок, заглянул в Яму на подозрительно затаившийся рукастый мозг и вновь перевёл темноокий взор на собеседницу.

— Вам придётся его убить, — произнёс мужчина.

— Да, мы собираемся.

— Я имею в виду, сейчас же. Эти твари — не детёныши Сетебоса, скорее что-то вроде вшей.

— Вот это — вошь? — переспросила Ада. — Да я могу слышать его мысли…

— И ещё не такого наслушаешься, пока урод не выберется на волю (между прочим, если бы захотел, он бы уже так и сделал) и не высосет силы и души прямо из ваших тел.

Молодая женщина поморгала и опустила глаза. Похожий на двухполушарную задницу мозг-младенец еле различимо серел на самом дне Ямы, закрыв многочисленные глаза, втянув подвижные щупальца и подоткнув ладошки под склизкое тело.

— Твари вылупляются из яиц и разбегаются в разные стороны, — продолжал бородач. — В длину они достигают не более двадцати футов. Для настоящего Сетебоса эта мелочь — вроде лазутчиков: находят… э-э-э… съедобные места и возвращаются к «папочке». Не знаю точно, как им удаётся перемещаться на такие расстояния — видимо, при помощи Брано-Дырок, и хорошо, что наш пока ещё не дорос до подобных фокусов. А в благодарность за подробные отчёты Сетебос пожирает своих лазутчиков, поглощая силу, которую эти… малыши… высосали в мире.

— Откуда ты столько знаешь про Сетебоса и его… вшей? — удивилась Ада.

Никто мотнул головой, точно не желая отвлекаться на глупости.

«Да, и когда ты собираешься окружить милую Ханну любовью и вниманием, которых она заслуживает, свинья ты мужского пола?» — мысленно прибавила женщина.

— Никто хотел сказать… попросить нас о чём-то важном, — вмешался её кузен с весьма озабоченным видом.

— Мне нужно взять соньер, — проговорил бородач.

Ада снова моргнула.

— Куда это?

— Полечу на кольца, — ответил Никто.

— И надолго? — поинтересовалась собеседница.

А сама подумала: «Это невозможно!» И, кажется, кузен был с ней совершенно согласен.

— Не знаю, — произнёс Одиссей со своим диковинным акцентом.

— Что ж, — начала молодая женщина, — даже не рассчитывай его получить. Летающий диск нам нужен, чтобы спастись отсюда. И для охоты. И для того, чтобы…

— Мне просто необходимо взять соньер, — повторил Никто. — На континенте не найдётся ещё одной машины, способной взмыть на такую высоту, а добираться в Китай за другими мне уже некогда. К тому же из-за проклятых калибано к Средиземному Бассейну нынче и не подступишься.

— В общем, так, — в голосе Ады зазвенели столь редкие нотки стального упрямства, — соньера ты не получишь. Иначе нам всем конец.

— Да ведь это сейчас не важно, — ответил седобородый воин.

Будущая мать хотела засмеяться, но лишь открыла рот и в изумлении уставилась на собеседника.

— Для нас это важно, Никто. Мы хотим жить.

Мужчина покачал головой, как бы удивляясь её непониманию.

— Скоро на этой планете не останется ни души, разве что я полечу на кольца… причём сегодня же, — уточнил он. — Мне нужен соньер. Если смогу, или сам вернусь на нём, или пришлю машину обратно. А если нет… ну, тогда уже всё без разницы.

Пожалев, что не захватила с собой винтовки, хозяйка сожжённого особняка покосилась на кузена: тот с отрешённым видом, как бы невзначай, поигрывал оружием. Никто же, казалось, прилетел с голыми руками, однако все помнили о его недюжинной силе.

— Мне нужен соньер, — стоял на своём Одиссей. — Сегодня. Сейчас же.

— Нет, — отрезала Ада.

Рукастый сирота в глубине тёмной Ямы внезапно завыл, захрапел, закашлял и под конец — очень даже по-человечески — расхохотался.

70

Высоко под куполом неба клокотала гроза. Кольца и звёзды давно погасли; одни лишь молнии озаряли гигантские стены воды и непристойную бледно-розовую Брешь между ними, так далеко простёршуюся на восток и запад, что даже яркие зарницы, как ни старались, не могли обрисовать её во всей бесконечности.

Молнии полыхали почти беспрерывно, раскаты грома гулким эхом сотрясали узкий коридор, прорезанный в Атлантическом океане, предающемся бурной ярости. Харман лежал, свернувшись в тонком, словно шёлк, спальном мешке и термокоже, и смотрел, как пятьюдесятью этажами выше вздымаются и грохочут стофутовые водяные валы. Ветер вертел и рвал клубящиеся тучи буквально в сотнях футов над волнами. И хотя здесь, у дна, в полутысяче футов ниже поверхности, недвижно безмолвствовали тёмные глубины, немногим выше океан уже начинал волноваться. Неспокойно было и в прозрачных энергетических трубах и конусах, соединяющих южную и северную стены Бреши; Харман ещё не знал точного названия, а Мойра величала их попросту «каналами». Один из них обозначался во время вспышек в паре сотен футов над пересохшим дном, примерно в полумиле к западу от места ночёвки, а ещё один остался позади, восточнее на целую милю. Оба канала нещадно бурлили: под незримой энергетической оболочкой перекатывались колоссальные массы белопенной воды. По счастью, крепкие силовые стены не позволяли волнам залить Атлантическую Брешь и утопить путешественников, однако в воздухе сплошным туманом висели брызги. Верхняя одежда мужчины была свёрнута и упрятана в рюкзак — совершенно, как выяснилось, непроницаемый, как и спальный мешок. А вот дыхательную маску муж Ады поднял, и теперь у него вымокло лицо. Проводя языком по губам, он чувствовал привкус морской соли.

И тут в какой-то сотне ярдов от пилигримов прямо в песок ударила молния. У Хармана лязгнули коренные зубы.

— Может, переместимся куда-нибудь? — прокричал он Мойре.

Перед сном постженщина разделась донага и натянула на себя термокожу, нимало не смущаясь присутствием попутчика, будто бы они были любовниками… Впрочем, почему же «будто бы»? От этой мысли мужчина покраснел, как варёный рак.

— Что? — отозвалась Мойра, поскольку голос Хармана потонул среди шума волн и грозы.

— МОЖЕТ, ПЕРЕМЕСТИМСЯ КУДА-НИБУДЬ?

Женщина подползла к нему в мешке и наклонилась к уху собеседника. Лицо её тоже оставалось открытым, а промокшая сверху термокожа тесно облегала рёбра и тазовые кости.

— Знаешь, где сейчас безопасно? — громко произнесла Мойра. — Под водой. На дне гроза нас не достанет. Желаешь попробовать?

Мужчина мотнул головой. Этой ночью он явно был не готов шагнуть за барьер силового поля в непроглядную тьму, под невероятно высокое давление — хотя, конечно, чудесный термокостюм не дал бы ничего почувствовать. Да и гроза вроде бы начала утихать. Водяные валы над головой смотрелись уже не выше пяти-шести десятков футов.

— Нет уж, спасибо! — крикнул Харман. — Я как-нибудь здесь перетерплю.

Он вытер насухо лицо и натянул обратно тончайшую плёнку респиратора. Соль на губах и на ресницах мешала сосредоточиться.

А пищи для напряжённых размышлений хватало. Путешественник поневоле до сих пор пытался разобраться с новыми функциями.

Многие из недавно приобретённых — вернее сказать, открытых — дарований были отключены заодно со способностью свободного факса. Например, супруг Ады ясно представлял себе, как получить доступ к логосфере или же пообщаться с кем угодно на любом расстоянии, но кто-то или что-то, управляющий кольцами, лишил землян столь заманчивых талантов.

Прочие функции действовали по-прежнему, но мужчине от этого было не легче. Внутренний медицинский наблюдатель в ответ на запрос известил человека, что его рацион, состоящий из воды и съедобных плиток, спустя три месяца приведёт к авитаминозу; что в левой почке начинает скапливаться кальций, из которого через год с небольшим образуется камень; что в толстой кишке появилось два полипа; что возраст понемногу истощает мускулы (в конце концов, Харман уже десять лет не бывал в лазарете); что вирусная колония стрептококка безуспешно пытается обосноваться в горле, но ей препятствует генетическая система защиты; что кровяное давление сильно повышено и что в левом лёгком замечена еле видная тень, требующая немедленного обращения к Целителю.

«Превосходно, — подумал мужчина, потирая грудную клетку, словно еле видная тень, а это наверняка был признак рака, уже причиняла ему боль. — Ну и на кой мне вся эта информация? Мягко говоря, в наши дни лазарет не совсем доступен».

Другие функции оказались более полезными на ближайшее время. Несколько дней назад Харман обнаружил у себя дар «повторного воспроизведения», позволяющий пережить любое событие из прошлого, однако не как воспоминание, а «по-настоящему», то есть с абсолютной отчётливостью и с точностью до секунды, поскольку извлекается не из мозга, но прямо из протеинов. Мужчина уже девятикратно прокрутил в сознании первую встречу с Адой (надо же, а он и забыл голубое платье, в котором она была на той вечеринке), а также некоторые минуты их последней близости… тридцать с чем-то раз. Мойра стала даже отпускать шуточки по поводу его остекленевшего взгляда и пьяной походки. Она-то прекрасно знала, в чём дело; тем более ни термокостюм, ни верхняя одежда не скрывали естественной реакции организма.

Харману хватило ума догадаться, что функция вызывает привыкание и требует очень осторожного обращения, особенно во время пешей прогулки по дну океана. Зато мужчина вернулся к беседам с Сейви, дабы лучше понять, что она говорила о будущем, о кольцах и вообще о мире. Когда-то её речи казались невразумительными, полными странной мистики, но теперь — после хрустального чертога — наконец обрели смысл. Мужчина искренне огорчился, узнав, насколько неполными сведениями располагала покойница и при этом столетиями пыталась улететь на кольца и потолковать с «постами», — а ведь она не подозревала ни о космических кораблях в Средиземном Бассейне, ни о правильном способе связаться с Ариэлем через личные связи логосферы Просперо.

Ещё раз увидев Сейви словно живую, Харман осознал, насколько моложе лицом и телом выглядит её копия, и одновременно постиг их необычайное сходство.

Мужчина продолжал перебирать остальные возможности. Ближняя, дальняя, общая сеть плюс функции факса и логосферы не отвечали. Похоже, работали только внутренние резервы, не связанные с планетарной системой спутников, орбитальных накопителей массы, передатчиками данных и так далее.

Интересно, почему же тогда отказала функция «глотания»? Харман всегда считал её чем-то вроде медицинского наблюдателя, который и сейчас исправно действовал. Значит, это было неверное предположение? Хрустальный чертог никак не разъяснял данный вопрос.

— Мойра? — гаркнул мужчина.

И лишь теперь осознал, что гроза давным-давно миновала и шум утих, не считая далёкого плеска волн. А ещё — на Хармане оставалась дыхательная маска со встроенным микрофоном, поэтому бедная постженщина чуть не оглохла от его вопля в наушниках капюшона.

Стянув респиратор, избранник Ады вдохнул насыщенный аромат океана.

— Чего тебе, мистер Лужёная Глотка? — негромко, с достоинством отозвалась Мойра из тонкого спального мешка.

— Если я применю тактильный обмен сведениями со своей женой, с Адой, когда вернусь в Ардис, то мой нерожденный ребёнок тоже будет всё знать?

— Считаем зачатых цыплят раньше осени, юный Прометей?

— Тебе что, трудно ответить, мать твою?

— Ну ладно, попробуй, — разрешила собеседница. — Разве эти параметры наизусть упомнишь? Лично я никогда не обменивалась информацией с беременными. Богоподобные «посты» вообще не в состоянии залететь — не помогало даже то, что мы все были женского пола. Поэтому попытайся, когда и если вернёшься домой. Хотя постой, вроде бы функция подразумевала определённые защитные фильтры… Ты не сумеешь передать зародышу или ребёнку вредные для него или для неё сведения — к примеру, момент её или его зачатия. От подобной душевной травмы малыша придётся лечить лет тридцать, а мы ведь этого не желаем, верно?

Оставив едкую насмешку без внимания, Харман в волнении потёр подбородок. Прежде чем отправиться в путь, мужчина гладко побрился: десять месяцев назад, на орбитальном острове Просперо, он уже понял, как неудобно сидит термокожа поверх бороды. Однако уже сегодня позавчерашняя щетина колола пальцы.

— Вы ведь имеете все те же самые функции, которыми наделили нас? — произнёс путешественник, только в самый последний миг потрудившись придать своему высказыванию вопросительную интонацию.

— Дорогуша, — проворковала Мойра, — ты нас держишь за дураков? Дали бы мы «старомодным» какую-либо способность, если сами ею не обладаем?

— Значит, у вас их ещё больше, — заключил Харман. — Гораздо больше нашей сотни?

Двойница Сейви ему не ответила.

Далее тот, кого называли Прометеем, открыл у себя в клетках кожи целый комплекс из нанокамер и аудиоприемников. Визуальные и звуковые данные сохранялись в особых протеиновых связках. Кроме того, в теле обнаружились биоэлектронные передатчики — правда, с коротким радиусом действия, поскольку они работали на клеточной энергии, но их сигналы наверняка можно было где-то перехватить, усилить и передать на дальнее расстояние.

— Туринская драма, — вырвалось у мужчины.

— Ты о чём? — сонно спросила задремавшая было Мойра.

— Теперь я понимаю, каким образом вы — точнее, твои божественные сестрички-трансвеститы, — передавали репортажи из Илиона и как туринские пелены помогали нам их воспринимать.

— Ну… ага, — буркнула постженщина и вновь заснула.

Между прочим, отныне Харман уже не нуждался в туринских пеленах для получения подобных передач. Он мог бы поделиться любыми своими ощущениями с любым человеком, который пожелал бы подсоединиться к потоку данных.

«Интересно знать, каково это — заниматься любовью с Адой, будучи подключёнными друг к другу?» — подумал мужчина и тут же обругал себя распутным старикашкой. Вернее даже, грязным и вонючим распутным старикашкой.

Кроме функций логосферы, существовала и функция замысловатой сенсорной связи с биосферой; правда, сейчас она была недоступна, поскольку зависела от работы спутников, и Харману оставалось лишь гадать, что именно здесь подразумевалось: разговор по душам с Ариэлем либо полное единение с каким-нибудь одуванчиком и колибри? И возможно ли таким образом потолковать напрямую, на расстоянии, с МЗЧ? Мужчина посерьёзнел, вспомнив слова Просперо о том, что с помощью маленьких зелёных человечков Ариэль удерживал несметные тысячи калибано у южных границ Европы; надо бы посоветоваться с зеками, попросить их помощи в борьбе против горбатых войниксов.

От всех этих исследований у Хармана ещё сильнее разболелась голова. Почти случайно сверившись с внутренним наблюдателем, он выяснил, что уровень адреналина и кровяное давление в самом деле ужасно повышены. Тогда мужчина обратился к новой медицинской функции, более активной, нежели простое наблюдение, и пробы ради позволил выпустить в организм кое-какие химические реактивы. Кровяные сосуды шеи вдруг расширились, расслабились, тепло побежало к самым кончикам пальцев, и головная боль отпустила.

«Какой-нибудь юный парнишка не отказался бы от подобного подарка, — промелькнуло в голове Хармана. — Можно, например, избавляться от непрошеной эрекции…» Это лишний раз убедило мужчину, что он и был, и останется дряхлым распутником.

«Впрочем, не таким уж и дряхлым», — поправился он. Если верить медицинскому наблюдателю, физическое тело супруга Ады с тем же успехом могло бы принадлежать мужчине тридцати одного года, слегка утратившему спортивную форму.

Однако список функций на этом не заканчивался. Оставались ещё коррекция фигуры, усиленная эмпатия, то, что Харман окрестил про себя минутным бешенством: резкий всплеск адреналина и мгновенный многократный рост всех телесных сил — видимо, последний резерв, задуманный для смертельной битвы или происшествий, когда нужно, скажем, отбросить двухтонную плиту, чтобы не придавила ребёнка. Оказалось, что столь часто и неблагоразумно использованная мужчиной функция повторного воспроизведения в сочетании с обменом сведениями позволяла ярче постичь ещё и чужой жизненный опыт. Кроме того, человек мог впасть в своего рода спячку, то есть на время замедлить любые процессы до полного застоя. Причём, как быстро понял Харман, вовсе не для того, чтобы крепче выспаться: скорее для пребывания в хрустальной гробнице вроде Таджа Мойры, когда необходимо долгое — или очень долгое, как в случае Сейви, — время оставаться живым, но бездействовать и при этом не заработать пролежней, атрофии мускулов, одышки и прочих побочных эффектов обычной гиподинамии. Разумеется, старуха много раз пользовалась этой способностью, четырнадцать веков успешно скрываясь от войниксов и «постов».

Были, конечно, и другие функции, от которых по-настоящему захватывало дух, однако при мысли от них голова затрещала с новой силой, и Харман отложил дальнейшие исследования до утра.

В ту же секунду его захлестнули куда более реальные ощущения. Где-то вдали, высоко, шумел прибой. Верхние слои океана излучали фотолюминесцентное фитопланктонное свечение, что-то вроде подводного полярного сияния для измученных глаз.

Небо над Атлантикой тоже сверкало живым огнём: это молнии, уже не метя в пучину, полыхали между клубящимися тучами, и те словно загорались изнутри. Вспышки эти были совершенно беззвучны: даже самые тихие отзвуки грома не достигали дна Бреши, так что мужчина скрестил руки под головой и просто наслаждался впечатляющей игрой света, любуясь также бликами зарниц на бушующих волнах океана.

Узоры, образы, геометрия. Природа и вселенная словно танцевали на грани безбрежного хаоса, спасаясь границами фракталов; мириады алгоритмических протоколов пронизывали окружающий мир с его бесчисленными взаимодействиями. А всё-таки это было красиво — до чего же красиво! Мужчина знал, что не изучил до сих пор по меньшей мере одну функцию, которая помогла бы распознать каждый узор гораздо лучше простых, даже очень развитых человеческих чувств, но и она, вероятно, зависела от работы спутников, а кроме того… Харман и не нуждался в генетически усиленных способностях, чтобы всем сердцем оценить чистую красоту безмолвного представления, разыгравшегося посреди Атлантики будто бы нарочно для него одного.

Лёжа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает — сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.

Засыпая, мужчина услышал, как с неприятным скрежетом и завываниями зычно выводит рулады Мойра. И сонно усмехнулся. Надо же, тысячи лет сверхразвитой медицины, нанотехнологий и перестройки ДНК так и не излечили «постов» от банального храпа. Хотя, конечно, если за образец брали человеческое тело Сейви…

Харман забылся, не успев додумать мысль.

71

Ахиллес жалеет, что не умер.

Душный воздух Тартара пропитан зловониями, нещадно разъедает лёгкие, глаза слезятся от нестерпимой рези, кожа и внутренности будто бы сами не знают: взорваться ли им вовнутрь или наружу от безумного давления, и великанша Океанида так свирепо стискивает человека в крепко сжатом кулаке, что рёбра трещат, и будущее представляется настолько чертовски туманным, что ахеец умер бы с радостью, лишь бы разом покончить со всем этим.

Но квантовая Судьба не оставила ему выбора. Фетида, эта бессмертная стерва-мамаша, умело изображавшая преданную любовь к кратковечному Пелею — к мужчине, коего быстроногий привык почитать как отца, — и без зазрения совести согласившаяся переспать с Кронидом, эта кошёлка подводная, держала отпрыска в Небесном огне, что создало определённую точку квантовой сингулярности для гибели Ахилла, условием которой стали действия ныне покойного и кремированного Париса — вот, как говорится, и весь сказ.

Остаётся только страдать и наблюдать за тем, что творится вокруг тесной, стремительно сжимающейся сферы, пронизанной болью и неудобством.

Чудо-юдо-дочери Океана — Иона, Пантея и Азия — бодро шествуют сквозь ядовитую мглу навстречу яркому мерцанию, вероятно, порождённому извержением вулкана; третья из сестёр сжимает Пелида в громадном потном кулаке. Кое-как разлепляя пылающие веки, сквозь потоки слёз, вызванных едким чадом, а не избытком чувств, мужеубийце удаётся разглядеть высокие скалистые гряды, ворчащие вулканы, бездонные расщелины, наполненные лавой и невиданными чудовищами, гигантских сороконожек (видимо, родственников Целителя на Олимпе), возникающие во мгле силуэты иных титанов, чей рёв и грохочущие шаги то и дело оглашают тьму, обрамлённые огнём небесные тучи, яростные прочерки молний и прочие электрические явления.

Внезапно великанша Пантея изрекает:

— Я вижу трон эбеновый и тень под пологом.[104]

И стерва по имени Азия отзывается раскатами, похожими на рокот камнепада в горах (Ахилл не в силах даже зажать поражённые шумом уши ладонями в кислотных ожогах):

— Но полог упадает.

Пантея присоединяется к сёстрам:

— Я вижу мрак, и стрелы тьмы похожи на стрелы солнца, вставшего в зените, как нестерпимо яркое пятно. Ни силуэта, ни лица не видно, и всё ж мы чувствуем, что это Дух.

Теперь подаёт голос Демогоргон, и быстроногий зарывается лицом в гигантскую шершавую ладонь великанши, тщетно пытаясь приглушить боль от всепроникающих инфразвуковых ударов:

— ХОТИТЕ ЧТО-НИБУДЬ УЗНАТЬ — СПРОСИТЕ, ОКЕАНИДЫ.

Азия протягивает руку с корчащимся на ней человеком:

— Поведай нам, что за зверушку мы тут поймали? По виду и манерам — не морская ли это звезда? Смотри, сколь занятно она извивается и пищит!

Демогоргон трубит в ответ:

— О НЕТ, В ТВОЕЙ РУКЕ ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВЕЧНЫЙ, ХОТЯ ОН И ОБРёЛ БЕССМЕРТЬЕ ПО НЕДОСМОТРУ НЕБЕСНОГО ОГНЯ. АХИЛЛ ЕСТЬ ИМЯ ЭТОГО СОЗДАНЬЯ, И ДОМ ЕГО ОТСЮДА ДАЛЕКО. ДО НЫНЕШНЕГО ДНЯ ОН ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, НИСШЕДШИЙ В МРАЧНЫЙ ТАРТАР.

— А, — разочарованно тянет Азия и небрежно сажает надоевшую игрушку на раскалённый, как печь, валун.

Жар охватывает ахейца, тот снова продирает глаза: на сей раз, из-за близкого извержения, видно гораздо лучше, но это не радует. Мужчина в ужасе смотрит на огненную реку из лавы, что с обеих сторон огибает его дымящийся камень. Подняв же глаза на Демогоргона, воссевшего на троне выше всех разъярённых вулканов, на эту бесформенную пустоту, облечённую пологом с капюшоном, уходящую вверх на многие и многие мили, Ахилл испытывает неудержимый рвотный позыв. И с облегчением уступает ему. Океаниды, похоже, не замечают его неучтивости.

Азия вопрошает Демогоргона:

— На что ещё ты можешь дать ответ?

— НА ВСё, ЧТО ВЫ ПОСМЕЕТЕ СПРОСИТЬ.

— Кто создал мир и всё живое? — интересуется эта самая словоохотливая, если не самая умная, по мнению воина, из трёх дебильных сестёр.

— БОГ.

— Кто создал в нём всё сущее, — не унимается Азия, — желанья, мечты и разум?

— ВСЕМОГУЩИЙ БОГ.

«А он не слишком-то разговорчив, — заключает про себя Ахиллес. — В голове, должно быть, ветер гуляет… если у парня вообще отыщется голова».

Чего бы он только не дал за возможность подняться на ноги, вытащить из-за пояса меч и прикрыться щитом! Первым делом герой с наслаждением порешил бы Демогоргона, потом сестричек-титанид… медленно.

— Кто создал непонятное волненье, когда дыханье ветерка весной иль милый голос, внятный только юным, рождает слёзы, чьё сиянье ярче сиянья незаплаканных цветов, и обращает белый свет в пустыню, когда умолкнет?

Мужчину опять выворачивает — уже не столько из-за головокружительного зрелища, сколько по эстетическим соображениям. Всё-таки первыми нужно будет прикончить Океанид. А сучку Азию Ахиллес был бы счастлив убить несколько раз подряд. Вот было бы здорово поселиться в её пустой голове, как в доме, используя глазницы вместо окон.

— МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ, — нараспев произносит Демогоргон.

В греческом языке нет подобного выражения, однако Пелид понимает то, что заявил бестелесный дух. Ахейца нимало не удивляет, что громадные Океаниды и это порождение мрака изъясняются именно по-гречески. В конце концов, они же титаны, а не какие-нибудь варвары.

— Но кто же создал зверства, и безумства, и ужасы, которые свисают со звеньев движущейся цепи жизни при каждой новой мысли человека и волокут её в могильный ров? Но кто придумал тщетные надежды, и ненавистью ставшую любовь, и угрызенья горше вкуса крови, и боль с её истошным завываньем, переходящим постепенно в крик…

Тут она обрывается на полуслове.

Ахилл от души надеется, что в преисподней разразился какой-нибудь катаклизм; сейчас он уничтожит весь этот мир, поглотит Азию с её сёстрами, точно лёгкую медовую закуску на мирмидонском празднестве… Однако, с трудом разлепив обожжённые веки, мужчина видит перед собой всего лишь круг света, изливающий ослепительное сияние в багровое марево.

Брано-Дыра.

Из яркого блеска является фигура. Она отдалённо напоминает человека, но собрана из металлических сфер. Круглую форму имеет не только голова: из шариков составлено и туловище, и расставленные в стороны руки, и чуть подгибающиеся ноги. Разве что ступни и ладони, покрытые чем-то вроде бронзы, смутно походят на человеческие. Существо приближается. Из сфер, заменяющих ему плечи, вырываются два снопа света. Правая ладонь выпускает красный луч не толще метательного копья и направляет его на сестёр Океанид, отчего их кожа шипит и покрывается волдырями. Великанши пятятся, ступая по лодыжки в кипящей лаве. Алый свет для них не помеха: дочери Океана прикрывают лица и глаза от режущего сияния, что истекает из Браны.

— Ахиллес, чтоб тебе, так и будешь тут валяться?

Гефест! Теперь мужеубийца видит: железные пузыри, тяжёлые перчатки и толстая обувь — это всего лишь защитный костюм. На спине калеки коробится и дымится «мешок для дыхания», а верхняя сфера прозрачна, будто стекло, на котором играют блики от плечевых прожекторов и ручного лазера и сквозь которое можно различить уродливую бородатую физиономию карлика.

Быстроногий испускает слабый писк.

Покровитель огня смеётся, и микрофоны в пневмокостюме усиливают его гадкий хохот.

— Что, не по нраву тебе здешний воздух и гравитация? Бывает. Вот надень-ка, это называется термокостюм. В нём хотя бы дышать можно.

Хромоногий бросает ахейцу невероятно тонкое одеяние.

Герой пытается шевельнуть рукой, но может лишь корчиться и надрывно кашлять.

— Тьфу, пропасть! — говорит калека. — Так и знал, что придётся тебя одевать, словно младенца. Ладно, лежи и не дёргайся. Да, не вздумай меня обгадить или выпустить газы, пока я буду с тобой цацкаться.

Десять минут спустя, когда витиеватая брань повисает в атмосфере удушливой пеленой подобно жаркому дыму вулканов, Ахилл уже собственными ногами стоит на твёрдой скале рядом с Гефестом и запросто дышит через прозрачную мембрану, которую карлик назвал «респиратором». Поверх золотой термокожи грек нацепил доспехи, знаменитый щит в кислотных разводах и по-прежнему сверкающий клинок. Взирая снизу вверх на неразличимую массу, величаемую Демогоргоном, быстроногий вновь полон чувства собственной неуязвимости и горд собою, как всегда. Только бы Азия продолжала задавать свои дурацкие вопросы, мечтает ахеец: тогда у него появился бы повод распотрошить её, словно рыбу.

— Демогоргон, — взывает бог огня через усилители, спрятанные в прозрачном шлеме, — мы с тобой как-то встречались — более девятнадцати веков назад, во время битвы Олимпа с титанами. Моё имя Гефест…

— А, ТЫ ТОТ КАЛЕКА, — рокочет бесформенный дух.

— Ага. Спасибо, что напомнил. Мы с Ахиллесом явились в Тартар, дабы просить вашей помощи — твоей, Крона, Реи и всех Бывших.

— ДЕМОГОРГОНА НЕ ЗАБОТЯТ НУЖДЫ ПРОСТЫХ БОГОВ И СМЕРТНЫХ.

— Ах, ну да, конечно, — отзывается хромоногий, чей скрипучий голос по-прежнему разносится в сотню раз дальше благодаря микрофонам костюма. — Хреново. Ахиллес, может, сам попробуешь? С ним толковать всё равно что со своей задницей.

— Хочешь сказать, эта здоровая куча из ничего меня услышит? — осведомляется человек.

— Я ВНИМАЮ ТЕБЕ.

Герой запрокидывает голову и направляет взгляд на рдеющие тучи, бурлящие чуть в стороне от лишённого черт, пустого лика бестелесного существа.

— Демогоргон, когда ты говоришь о Боге, то имеешь в виду Зевса?

— ГОВОРЯ О БОГЕ, Я ИМЕЮ В ВИДУ ТОЛЬКО БОГА.

— Значит, Зевса, потому что сию минуту сын Крона и Реи собирает уцелевших олимпийцев, дабы провозгласить себя Владыкой Всего Творения, полноправным Господином этой и прочих вселенных.

— ЗНАЧИТ, ОДИН ИЗ ВАС ЛЖёТ: ЛИБО ОН, ЛИБО ТЫ, ЧЕЛОВЕЧЬЯ ОТРАСЛЬ. БОГ ПРАВИТ МИРОМ, ТОЛЬКО НЕ С ОЛИМПА.

— Тогда Громовержец поработил всех прочих бессмертных и кратковечных, — возражает Ахилл; благодаря микрофонам и радиопередатчикам его речь разносится эхом по склонам вулканов и опалённым утёсам.

— СЛУЖИТЕЛЬ ЗЛА В ЛЮБОМ ОБЛИЧЬЕ — РАБ! ТАКОВ ЗЕВЕС ИЛЬ НЕТ — ТЕБЕ ИЗВЕСТНО.

— Известно, — соглашается быстроногий, — что это жадный и тщеславный сукин сын. Не в обиду будь сказано, если Рея слушает нас где-то там, в темноте. По-моему, он просто трус и хвастун. Но если ты готов признать его владычество, тогда, конечно, Тучегонитель воцарится на Олимпе и во вселенной на веки вечные.

— Я НАЗЫВАЮ БОГОМ, КАК И ВЫ, ВЛАСТИТЕЛЯ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ — ЗЕВЕСА.

— Но у раба ведь должен быть хозяин? — допытывается Ахилл.

— Отлично припечатал! — шипит ему Гефест. — Как есть в яблочко!

— Умолкни, — цедит ахеец.

Демогоргон разражается рокотом. Поначалу мужчине кажется, что рядом взорвался огромный вулкан; потом из грохота рождаются осмысленные слова:

— У БЕЗЪЯЗЫКИХ БЕЗДН НЕ ВЫРВЕШЬ ТАЙНЫ, А ИСТИНА БЕЗЛИКА И НЕМА. ПОЙМёШЬ ЛИ ТЫ КРУГОВРАЩЕНЬЕ МИРА ИЛЬ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ, СУДЬБЫ, ИЗМЕНЧИВОСТИ, СЛУЧАЯ И СЧАСТЬЯ? ИМ ВСё ПОДВЛАСТНО, ТОЛЬКО НЕ ЛЮБОВЬ И ТИХОГО СВЯТАЯ ПОЛНОТА.

— Как знаешь, — пожимает плечами Ахилл. — И всё же пока мы тут лясы точим, Зевс объявляет себя Верховным Правителем Всего Творения и вскоре потребует, чтобы это самое творение, а не только те, кто населяет крохотный мирок у подножия Олимпа, поклонялось ему и никому более. Счастливо оставаться.

Ахеец поворачивается кругом, хватает испуганно лепечущего ремесленника за руку в металлических пузырях и тащит за собой, прочь от неоформленной массы, громоздящейся до небес.

— СТОЙ!.. АХИЛЛЕС, ПЕЛЕЯ МНИМЫЙ СЫН И НАСТОЯЩИЙ — ЗЕВСА, СТОЙ, О КРАТКОВЕЧНЫЙ ВЕРШИТЕЛЬ БОГО— И ОТЦЕУБИЙСТВА! МИНУТУ…

Герой останавливается вместе с Гефестом, делает разворот и молча ждёт продолжения. Океаниды съёживаются и прикрывают головы, будто на них сейчас посыплется вулканический пепел.

— Я ВЫЗОВУ ТИТАНОВ ИЗ ПЕЩЕР, УЩЕЛИЙ И ДРУГИХ УКРОМНЫХ МЕСТ. Я ПОВЕЛЮ ЧАСАМ БЕССМЕРТНЫМ ДОСТАВИТЬ ИХ СЮДА!

Все прежние нестерпимые шумы кажутся детским лепетом по сравнению с гулом, который раздаётся в эту минуту. Горы вокруг Демогоргонова трона раскалываются в багровой ночи, вокруг разливается яркое сияние лавы, тьму Тартара пронзает радуга немыслимых оттенков, и вдруг из ниоткуда возникают колесницы, каждая величиной с утёс, влекомые скакунами, но не конями — эти твари совершенно не схожи с конями, ну просто ничего общего. Их очи пылают страхом, над ними свистят кнуты возничих с дикими глазами, не людей и даже не богов. Смертному невозможно смотреть на них, и Ахиллес отворачивается. Ему почему-то кажется, что извергать содержимое желудка в дыхательную маску было бы не слишком умно.

— ПЕРЕД ТОБОЙ БЕССМЕРТНЫЕ ЧАСЫ, ЧЬЕЙ ПОМОЩИ ТЫ ПОЖЕЛАЛ, — грохочет Демогоргон. — ОНИ ДОСТАВЯТ КРОНА И ВЕСЬ ЕГО РОД.

Атмосфера взрывается сверхзвуковыми ударами, Океаниды в ужасе визжат, гигантские колесницы исчезают в кругах яркого пламени.

— Ну вот… — произносит Гефест по радио, но мысли своей не заканчивает.

— Подождём, — говорит быстроногий, убирая клинок за пояс, а щит за спину.

— Это не надолго, — отзывается бог-калека.

В зловонном воздухе опять возникают огненные круги. Гигантские колесницы возвращаются сотнями. Нет, тысячами. Они везут огромных монстров — как человекообразных, так и не слишком.

— ВЗИРАЙ ЖЕ! — изрекает Демогоргон.

— Да уж постараюсь, — ворчит мужеубийца. Он уже овладел собой и прикрылся огромным красивым щитом.

А колесницы титанов всё прибывают.

72

К тому времени, когда Харман проснулся, Мойры уже рядом не было. День выдался стылый, пасмурный, и дождь лил как из ведра. Атлантика по-прежнему клокотала, швыряя к небу пригоршни белой пены, однако сегодняшние волны не шли ни в какое сравнение с теми яростными водяными валами, что вздымались ночью, при отблесках молний. Мужчина плохо выспался: его терзали зловещие, прерывистые кошмары.

Поднявшись, путник свернул тончайший спальный мешок и сунул его в рюкзак: высохнет сам, по дороге. Одежду доставать не стал, а лишь натянул поверх термокожи носки и обулся.

Ночью, перед грозой, Харман и Мойра успели погреться у костра. Естественно, без венских сосисок и маршмаллоу, о которых мужчина знал только из библиотеки Таджа. Вместо них супруг Ады без аппетита прожевал половину съедобной плитки и запил её водой, сидя у мерцающего пламени.

Теперь же вымокшая зола смотрелась бледно-серым пятном среди грязного месива, в которое превратилось дно Атлантической Бреши между камнем и кораллами. Харман поймал себя на том, что бессмысленно бродит вокруг останков костра, выискивая какой-нибудь знак, оставленный Мойрой… быть может, записку.

Но так ничего и не обнаружил.

Тогда он поправил рюкзак на спине, опустил капюшон термокожи, вытер капли с защитных очков и потрусил на запад.

День поднимался на смену утру, однако светлее не становилось — наоборот, небеса, помрачнев, сильнее разразились ливнем; отвесные стены водяного коридора словно выросли и производили на душу ещё более гнетущее впечатление. Не обращая внимания на оптический обман, благодаря которому казалось, будто не дно уходит всё глубже, а сам океан вздымается навстречу небесному куполу, Харман продолжал свой путь по дорогам, прорезанным сквозь чёрные скалы, по узким и скользким мосткам без перил, перекинувшимся над бездонными ущельями. Время от времени он взбирался по крутым утёсам, и хотя в таких местах незыблемые водяные твердыни казались гораздо ниже (около двух сотен футов, прикинул мужчина), трудный подъём был утомителен и усиливал клаустрофобию, ибо наступавшие с обеих сторон скалы заметно сужали свободное пространство.

К полудню, приближение которого путнику подсказала внутренняя функция, поскольку солнце до сих пор не показывалось, а дождь хлестал так исступлённо, что Харман подумывал закрыть рот и нос дыхательной маской, подводные скалы закончились и дорога снова стала прямой как стрела. Хмурое настроение мужчины слегка рассеялось, но лишь на короткое время.

Теперь он радовался, когда попадал на каменистые или коралловые участки тропы, потому что привычный слежавшийся грунт за ночь размяк и хлюпал под ногами грязной жижей. Наконец мужчина устал шагать — здесь, к югу от Англии, день понемногу клонился к вечеру — и, присев на валун, торчащий из северной части океана сквозь невидимую силовую преграду, принялся жевать съедобную плитку, потягивая прохладную воду из трубки гидратора.

Эти ужасные плитки — по одной в стуки — не утоляли голода и вдобавок имели привкус опилок. К тому же их оставалось только четыре. И на что рассчитывали Просперо с Мойрой, посылая человека в это долгое странствие? Впереди ещё семьдесят или восемьдесят суток пешего перехода. А вдруг ружьё возьмёт и не сработает под водой? Но, допустим, Харман сумеет убить большую рыбу — сможет ли он протащить её сквозь защитное поле? Сушёные водоросли и деревянные обломки всё реже встречались вдали от берега. На чём же готовить воображаемую добычу? Правда, в рюкзаке лежала зажигалка — часть многофункционального инструмента, включавшего в себя вилку, ложку и выкидной нож, а также металлическая миска, легко превращавшаяся в кастрюлю, если дотронуться до неё в нужных местах. Однако тратить каждый день по нескольку драгоценных часов на рыбалку…

Примерно в полумиле к западу мужчина заметил огромный утёс или коралловый риф, торчащий из северной стены Атлантики перед очередной глубокой трещиной на дне, но только странной формы, без обычной прорезанной посередине тропы. Наклонная скала уходила в песок и суглинок Бреши, была закругленнее и глаже зубчатых образований из вулканического базальта.

Харман уже выяснил, как нужно активировать увеличительные и телескопические функции в линзах очков термокостюма, и сейчас решил прибегнуть к их помощи.

Мнимый валун оказался вовсе не валуном, а гигантским творением рук человеческих, которое зарылось дельфиньим носом в грязь. Расширяясь кверху подобно женским бёдрам, скомканные балки из обнажённого металла уходили в силовое поле.

Мужчина убрал остаток съедобной плитки, достал ружьё и, закрепив его на поясе, направился к затонувшему кораблю.

Харман стоял, запрокинув голову, и рассматривал таинственную громадину. Судно оказалось гораздо крупнее, чем выглядело с расстояния почти в милю, и сильно смахивало на подводную лодку. Обнажённые балки разбитого носа проржавели от ливней, зато гладкий, почти резиновый с виду корпус, уходящий в полуденную мглу пучины сквозь силовое поле, казался более или менее неповреждённым. Силуэт просматривался на десять ярдов, не дальше.

Мужчина пристально уставился на трещину в корпусе у бутылочного носа корабля. «Брешь посреди Бреши», — тупо думал он, стоя под струями ливня, стекающими по капюшону и линзам. Харман легко пробрался бы через трещину внутрь. Хотя с его стороны было бы чрезвычайно глупо так поступить. В конце концов, его задача — не изучать затонувшие две тысячи лет назад развалины, а дотащить свою задницу до Ардиса или, во всяком случае, до ближайшей общины, причём поскорее: за семьдесят пять, за сто, за триста дней, это уж как получится; его работа — просто идти на запад. Мужчина понятия не имел, что его ждёт в этой чёртовой машине Потерянной Эпохи. Может быть, даже смерть? И потом, разве найдётся место, где узнал бы что-нибудь новенькое тот, кто уже погружался в хрустальный чертог?

И всё же…

Даже и до погружения в чертог Харман был в курсе, что его род, улучшенный на уровне ген и наноцитов, происходил от шимпанзе и гоминидов. И хотя любопытство сгубило бесчисленное множество благородных хвостатых предков, оно же помогло им выпрямиться и отбросить хвосты.

Итак, мужчина спрятал рюкзак в нескольких ярдах от носа корабля — как знать, вдруг эта водонепроницаемая вещица не выдержит чудовищного давления, — взял ружьё в правую руку, включил два ярких фонаря на груди и протиснулся сквозь трещину с рваными металлическими краями в темноту коридора мёртвого затопленного судна.

73

Грекам не продержаться до вечера.

Вообще-то, если так и дальше пойдёт, они не простоят и до ленча. И я вместе с ними.

Ахейцы отступают полукругом, всё плотнее сжимая ряды на полоске берега у рдеющего кровью прибоя. Они бьются как демоны, но и жестокие атаки Гектора не ослабевают. Только после восхода солнца пали по крайней мере пять тысяч греков, и среди них благородный Нестор: его унесли без сознания с раздробленным плечом. Старик желал заместить пропавших и мёртвых великих воинов — Ахилла, Агамемнона, Менелая, Большого Аякса, хитроумного Одиссея — и делал всё, что мог, однако был сбит с колесницы вражеским копьём.

Погиб Несторов сын Антилох, в последние дни показавший себя отважнейшим из ахейцев. Меткий троянский лучник поразил его стрелой в живот. Брат героя Фразимед, тоже храбрый военачальник, исчез на поле брани. Три часа назад его стянули в ров, полный троянцев, и с тех пор не видели. Частокол и все укрепления теперь уже перешли в обагрённые кровью руки Гектора.

Малый Аякс ранен. Пару минут назад его, получившего сокрушительный удар мечом по обеим голеням, как раз над бронзовыми наголенниками, вынесли с поля сечи к пылающим судам, где, право же, было ничуть не безопаснее. Погиб воевода и одарённый целитель ахейцев Подалир. Отпрыск легендарного Асклепия попал в окружение к головорезам Деифоба, которые рассекли блестящего доктора на сотни кусков, а залитые кровью доспехи забрали в Трою.

Аластор, друг Тевкра и командир, занявший место Фразимеда во время свирепой битвы за высоту за оставленными противнику рвами, пал на глазах у своих людей и несколько минут корчился, изрыгая проклятия, с дюжиной стрел, вонзившихся в тело. Пятеро ахейцев стали рьяно пробиваться к погибшему товарищу, но их порубил авангард Гектора. Глотая слёзы, Тевкр посылал стрелу за стрелой в глазницы и животы убийц Аластора, но всё-таки медленно пятился вместе с товарищами.

Отступать больше некуда. Мы стиснуты на узкой полоске пляжа, прибой омывает наши ноги в сандалиях, а на головы беспрестанно сыплется дождь из вражеских стрел. Верные жеребцы до единого пали с оглушительным ржанием — кроме нескольких, кого хозяева, рыдая, отвязали от колесниц и бичами погнали навстречу рядам неприятеля: пусть лучше достанутся супостатам.

Если останусь, меня здесь точно прикончат. Когда я был схолиастом, в особенности тайным агентом Афродиты, и расхаживал упакованным в левитационную упряжь, непробиваемые доспехи, невидимый шлем Аида, с видоизменяющим браслетом, тазером и прочими побрякушками, так вот в те дни я чувствовал себя гораздо увереннее, находясь в местах серьёзных сражений. В небе темно от бесчисленных стрел, поразительно опасных даже на большом расстоянии, но в основном все убийства совершаются в непосредственной близи. Вонзая сталь — или чаще всего бронзу — в тело врага, воин слышит его предсмертный хрип, чует запах его пота, покрывается брызгами крови, мозга, слюны противника.

За последние два часа меня трижды чуть было не порешили. Вначале копьё, перелетевшее через ряды защитников, чуть не отхватило мне яйца. Я высоко подскочил, чтоб избежать удара, и рухнул, раздвинув ноги, на мокрый песок, прямо над торчащим из берега древком, которое, конечно, ещё содрогалось после падения и пребольно стукнуло меня по гениталиям. Затем пернатая стрела, одна из тысяч затмевавших солнце и усеявших песчаный берег точно миниатюрным лесом, прочертила мне новый пробор на голове, а минуту спустя другая едва не впилась мне в горло, но какой-то аргивянин (мы с ним даже не знакомы) наклонился вперёд, подставил свой круглый щит и отразил ядовитое остриё.

Пора уносить ноги.

За последние несколько часов, начиная с рассвета, рука моя сотни раз тянулась к чудесному медальону, однако я до сих пор не квитировался. Не могу сказать почему.

Хотя нет, могу. Нестерпимо жалко бросать этих отважных воинов на произвол судьбы. Не желаю прохлаждаться в почивальне Елены или на зелёной вершине холма, зная, что люди, с которыми я десять лет общался, беседовал, преломлял вместе хлеб и пил вино, гибнут на окровавленном клочке проклятого берега подобно пресловутым овцам на бойне.

Но мне же не под силу им помочь…

Или под силу?

Наконец я сжимаю медальон, воображаю место, где побывал прежде, поворачиваю золотой диск наполовину и открываю глаза — только чтобы увидеть, что падаю в длинную-предлинную шахту лифта.

Нет, не падаю. Дважды отчаянно вскрикнув, я вдруг понимаю, что завис в коридоре на палубе «Королевы Мэб». Где-то рядом находились мои апартаменты. Правда, тогда на корабле была приличная гравитация. А теперь — лишь бесконечное ощущение падения и неуклюжие кувырки в пространстве. Тщетно пытаюсь добраться до двери кубрика или купола управления, что в двадцати ярдах вниз — либо вверх — по коридору.

Из ближайшей лифтовой шахты, в которой нет никакого подъёмника, возникают двое покрытых чёрным хитином солдат. У них органические доспехи, тёмные шипы и головы-маски. Моравеки Пояса приближаются и, схватив меня под руки, устремляются обратно к шахте. Судя по всему, нулевая гравитация не причиняет им неудобств. И дело не только в привычке (ибо на их родном Поясе астероидов очень похожие условия): в панцири встроены почти бесшумные сопла, которые извергают мощные струи чего-то прозрачного, возможно, простой воды. Что бы там ни было, оно позволяет им быстро и ловко двигаться в мире, начисто лишённом притяжения. Не проронив ни слова, воины втаскивают меня в пустую шахту, протянувшуюся по всей длине «Королевы Мэб». Чтобы понять мои ощущения, представьте себе, что вы прыгнули с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинг. Вот и я реагирую как любой нормальный человек — снова ору.

Солдаты спускаются — или поднимаются? — по гулкому коридору длиной в сотни футов, оглашаемому моими воплями, и втягивают меня через мембрану силового поля в шумное помещение. Даже из положения вверх ногами его легко узнать: это мостик судна, как-то раз я сюда наведывался, и сомневаться не приходится. Незнакомые мне моравеки работают на трёхмерных виртуальных панелях управления, у голографических проекций стоят роквеки. Один из них — генерал Бех бин Адее, имени другого, похожего на лёгкого паучка, я не могу припомнить, а рядом — чудного вида штурман Чо Ли и первичный интегратор Астиг-Че.

Последний проворно летит ко мне, покуда воины Пояса накрепко пристёгивают меня к цепочному креслу — нет, не как пленника, просто для удобства. Это чуть-чуть помогает. По крайней мере я вновь понимаю, где верх, а где низ.

— Мы не ожидали вашего возвращения, доктор Хокенберри, — произносит маленький моравек ростом примерно с Манмута, разве что сделанный из пластика, металла и полимеров другой окраски. — Простите за отсутствие гравитации. Я бы мог устроить так, чтобы внутренние силовые поля создали разницу давлений и симулировали для вас некоторым образом подходящую гравитацию; однако, честно признаться, мы удерживаемся в заданной точке орбиты полярного кольца и желали бы избежать значительных перемен в использовании внутренней энергии, не будь на то серьёзной причины.

— Всё в порядке, — отзываюсь я, надеясь, что никто не расслышал душераздирающих воплей в шахте. — Мне нужно потолковать с Одиссеем.

— Он сейчас… э-э-э… недоступен, — говорит Астиг-Че.

— Но мне очень нужно с ним побеседовать.

— Боюсь, это невозможно, — возражает моравек, похожий на моего приятеля Манмута, но только размером; его британский акцент навевал неуловимые воспоминания.

— Но мне действительно нужно… — Я умолкаю на полуслове.

Одиссей убит. Очевидно, полуроботы сделали что-то ужасное с единственным, кроме меня, человеком на борту корабля. Не знаю, с какой стати, однако ведь я никогда не понимал и двух третей того, что вытворяют или не вытворяют эти чужаки.

— Где он? — Даже пристёгнутый к маленькому сиденью из железных цепей, я стараюсь говорить как властный, уверенный в себе человек. — Что вы с ним сделали?

— Мы не тронули сына Лаэрта, — качает головой первичный интегратор.

— Зачем это нам причинять вред гостю? — спрашивает коробчонка с паучьими ножками, чьё имя я так и не… Ах да, вспомнил. Ретроград Йогенсон. Или Гундерсон. В общем, что-то в скандинавском духе.

— Тогда приведите его сюда.

— Не можем, — повторяет Астиг-Че. — Одиссея нет на корабле.

— Как это — нет на корабле?..

Тут мой взгляд падает на голографический экран, встроенный в нишу корпуса вместо иллюминатора. Чёрт, насколько мне известно, это и есть иллюминатор. В любом случае его нижнюю часть заполняет вращающаяся бело-голубая планета.

— Что, Одиссей на Земле? — выдаю я. — На моей Земле?

Моей ли? Конечно, я там жил и умер, но, если верить богам и моравекам, это было тысячи лет назад.

— Нет, сын Лаэрта ещё не спускался на поверхность, — произносит первичный интегратор. — Он отправился навестить голос, который вышел на связь с нашим судном… и потребовал личной встречи с Одиссеем.

— Покажите доктору Хокенберри, что происходит, — вмешался Бех бин Адее. — Он сам поймёт, почему Лаэртид не в состоянии говорить.

Астиг-Че, по-видимому, задумывается над его предложением. Затем поворачивается к Чо Ли. Подозреваю, они совещаются по радиосвязи, после чего штурман вытягивает руку-щупальце, и в каких-то двух футах от меня открывается трёхмерное голографическое окно.

Одиссей занимается любовью с самой чувственной женщиной, какую мне доводилось видеть — кроме Елены, разумеется. Ослеплённый собственным мужским эго, я-то считал наши… половые сношения с троянской красавицей достаточно искусными и вполне энергичными. Однако, тридцать секунд поглазев с разинутым ртом на то, что вытворяют голый ахеец, чьё загорелое коренастое тело покрыто боевыми шрамами, и экзотическая красотка с пушком на бледной коже и потрясающе подведёнными очами, остаётся признать свои потуги весьма непритязательными, вялыми, точно прокрученными в замедленной съёмке.

— Хватит. — Мой голос хрипит, во рту пересохло. — Выключите.

Порнографическое окошко исчезает из виду.

— Кто эта… леди? — заикаюсь я.

— Говорит, её зовут Сикоракса, — отвечает Ретроград Чей-то-там-сын. Забавно слышать столь мужественный голос из крохотной металлической коробочки на долгих тоненьких ножках.

— Позвольте перекинуться парой слов с Орфу и Манмутом, — прошу я.

Эти двое — мои сравнительно давние знакомцы. Маленький европеец — самый человечный в своём роде, я хочу сказать — среди роботов. Если я и смогу кого-нибудь убедить на «Королеве Мэб», то только его.

— Боюсь, это также невозможно, — отвечает Астиг-Че.

— Почему? Они тоже занимаются сексом со смазливыми моравечками или что?

Неуместность моей жалкой остроты подчёркивает гулкая тишина, повисшая на несколько долгих секунд.

— Манмут и Орфу с Ио вошли в земную атмосферу в космошлюпке, на борту которой находится подлодка «Смуглая леди», — поясняет первичный интегратор.

— А нельзя подключиться по радио или как-нибудь ещё? — не сдаюсь я. — В смысле, они же держат с вами связь…

— Да, мы в контакте, — произносит Ретроград Невесть-кто. — Однако в настоящую минуту судно подвергается атаке, и мы не хотели бы отвлекать их по пустякам. Мягко выражаясь, их выживание сейчас под вопросом.

«Кто же, Зевс его побери, напал на моих друзей? Зачем? И как?» — вертится у меня на языке. Но всё это лишние разговоры, а я здесь не затем.

— Вы должны открыть Брано-Дыру на берегу в окрестностях Илиона.

Бех бин Адее удивлённо разводит руками в чёрных шипах.

— С какой стати? — осведомляется он.

— Троянцы истребляют осаждающих до последнего, а греки не заслужили подобной участи. Хочу помочь им её избежать.

— Нет, — поправляется генерал. — Я имел в виду, с чего вы взяли, что мы способны творить Брано-Дыры, когда пожелаем?

— Вы делали это на моих глазах, когда посыпались на Марс прямо с Пояса астероидов, а потом и на Землю Илиона. Десять месяцев назад, помните?

— Наши технологии не достигли того уровня, чтобы открывать Брано-Дыры в иные миры, — вставляет Чо Ли.

— Пропади оно пропадом, но вы же их открывали! — Мой голос предательски дрожит.

— Всё было не так, — возражает Астиг-Че. — На самом деле тогда мы… это трудно разъяснить, к тому же я не учёный и не инженер, каких здесь много… Тогда мы перекрыли Брано-связи, творение так называемых богов, и проложили собственный коридор в созданной ими матрице.

— Ну вот, — подхватываю я, — и повторите. На вашей совести десятки тысяч человеческих жизней. Между прочим, пока суд да дело, могли бы заодно вернуть миллионы греков и прочих европейцев, исчезнувших с поверхности Земли Илиона в виде синего луча.

— Нам неизвестно, как это сделать, — говорит Астиг-Че.

«Тогда какого хрена вы вообще нужны?!» — едва не срывается у меня с языка. Но не срывается.

— Зато вы здесь в безопасности, доктор Хокенберри, — продолжает первичный интегратор.

Мне снова хочется наорать на эту груду пластика и металла, хотя, конечно, она (или он) — прав(а). На борту «Королевы Мэб» я действительно вне угрозы. По крайней мере троянцы тут не достанут. И потом, у сладкой малышки, окрутившей Одиссея, может отыскаться младшая сестра… И тут я слышу собственный голос:

— Я должен вернуться.

«Куда вернуться, идиот? Туда, где греки погибают, но не сдаются? Отличное название для лавки с пахлавой».

— Вас убьют, — сообщает Бех бин Адее. Кажется, этот громадный тёмный вояка-гуманоид ничуть не опечален подобной перспективой.

— Нет, если вы мне поможете.

Похоже, моравеки опять безмолвно совещаются между собой. В одном из дальних голографических окон-мониторов видно, как Одиссей и экзотическая незнакомка всё ещё предаются утехам, точно кролики. Теперь женщина сверху. Она ещё красивее и соблазнительнее, чем показалось мне с первого взгляда. Главное — не заработать эрекцию перед этими полуроботами. Если заметят (а они чересчур догадливы в том, что касается нас, людей), меня могут понять неправильно.

— Поможем, если это в наших силах, — обещает наконец Астиг-Че. — А что вам нужно?

— Надо бы сгонять кое-куда, но так, чтобы меня не увидели.

Я принимаюсь рассказывать про утраченный шлем Аида и вибрас.

— Видоизменяющие технологии, во всяком случае, применяемые к живым организмам, превышают наши возможности, — отвечает Ретроград… О, вспомнил!.. Синопессен. — Мы до сих пор ещё не достигли такого уровня квантового манипулирования реальностью. Боюсь, у нас очень не скоро появятся машины, способные работать с подобной формой вероятностного коллапса.

— И мы понятия не имеем, как действует этот шлем Аида, — прибавляет Чо Ли. — Хотя, если речь идёт о технологиях олимпийцев или же сил, которые стоят за ними, скорее всего принцип заключается в небольшом квантовом сдвиге сквозь время, а не пространство.

— Может, и для меня сбацаете что-нибудь в таком же роде?

Уже спросив, я понимаю: у этих занятых моравеков нет ни одной серьёзной причины, чтобы бросаться делать ради меня хоть что-нибудь.

— Нет, — отзывается Астиг-Че.

— Можно подогнать под его фигуру костюм хамелеона, — вставляет Бех бин Адее.

— Отлично, — говорю я. — А что это?

— Активный камуфляжный полимер, — поясняет генерал. — Примитивный, но эффективный, если не менять фон чересчур быстро и резко. Примерно из такого же материала была оболочка вашего марсианского судна, только этот невидим для инфракрасных лучей и воздухопроницаем.

— Боги подстрелили наш марсианский корабль уже на орбите, — напоминаю я.

— Ну… да, — произносит Бех бин Адее. — Это тоже надо учитывать.

— А лучше кожи хамелеона вы ничего не можете предложить?

— В ближайшее время — нет, — отвечает Астиг-Че.

— Ладно, беру. И сколько времени потребуется вашим людям… э-э-э… моравекам, чтобы подогнать под меня костюм и научить им пользоваться?

— В ту же секунду, когда мы заговорили об этом, я приказал техническому отделу моделирования эксплуатационных условий браться за работу, — сообщает первичный интегратор. — Ваши размеры у нас уже были записаны. Готовый продукт принесут через три минуты.

— Чудесно, — говорю я без всякой уверенности.

В какое же место мне податься? И как убедить тех, кого я там встречу, спасти греков? Да и куда их девать? Се мьи, рабов, друзей и слуг ахейцев поглотил синий луч, взметнувшийся из Дельф. Словно в предвкушении путешествия рука моя тянется к золотому кругляшу на шее и пальцы вертят активационный диск.

— Кстати, — бросает Чо Ли, — ваш медальон не работает.

— Что?! — Я вырываюсь из-под защитных ремней и повисаю в пространстве. — В каком смысле?

— Наша последняя экспертиза подтвердила: диск совершенно нефункционален, — сообщает штурман.

— Дерьмо какое-то. Парни, раньше вы заявляли, будто медальон нельзя воспроизвести, будто его настроили на мою ДНК или что-то в этом духе.

Первичный интегратор издаёт необычный звук, удивительно похожий на человеческий: словно взрослый мужчина смущённо прочищает горло.

— Разумеется, существует некое… сообщение… между диском, вашими клетками и ДНК, доктор Хокенберри. Однако медальон сам по себе не имеет квантовых функций. Он вовсе не квитирует вас через пространство Калаби-Яу.

— Что за отстой… — начинаю я, но удерживаюсь от дальнейших комментариев. Чтобы убраться отсюда, мне ещё нужно содействие моравеков и кожа пресмыкающегося. — Я же попал сюда, разве нет? Прямо с Земли Илиона.

— Да, — соглашается штурман. — Попали. Только без помощи пустого внутри золотого диска на вашей шее. Вот в чём загадка.

Из дверей лифтовой шахты появляется воин с нарядом хамелеона. С виду — ничего особенного. Честно говоря, одёжка напоминает мне так называемый «домашний костюм», которым я имел глупость обзавестись в семидесятых годах двадцатого века. Такой же дурацкий заострённый воротник и блеск обезьяньей блевотины.

— Воротник растягивается и превращается в капюшон, — говорит Астиг-Че, словно прочитав мои мысли. — Наряд совершенно бесцветен. Зелёный оттенок — всего лишь стандартная настройка, чтобы можно было найти материал.

Приняв у солдата хамелеонью кожу, я по наивности пытаюсь натянуть её сам. И через несколько мгновений начинаю кувыркаться вокруг собственной оси, размахивая тряпкой, будто знаменем.

Генерал Бех бин Адее вместе с рядовым бесцеремонно хватают меня и запихивают в костюм, после чего пристёгивают к одному из кресел при помощи ленты-липучки.

Вытягиваю воротничок и полностью закрываю голову капюшоном.

Это далеко не столь удобно, как нацепить шлем Аида и сразу исчезнуть. Во-первых, в коже ящерицы ужасно жарко. Во-вторых, нано-чего-то-там перед глазами не позволяет как следует сфокусировать зрение. Если пялиться сквозь такую штуку целый час, можно заработать самую жуткую головную боль в жизни.

— Ну как? — интересуется Астиг-Че.

— Чудесно, — лгу я. — А меня видно?

— Да, — отвечает первичный интегратор, — но только на гравитационном радаре и в прочих диапазонах невидимого спектра. Визуально вы целиком слились с фоном — в данном случае с Бех бин Адее. Надеюсь, те существа, которых вы собрались навестить, не пользуются гравитационными радарами, приборами усовершенствованного тепловидения и тому подобной техникой?

Чёрт возьми, а откуда мне знать?

— Есть одна загвоздка, — говорю я.

— Какая? Возможно, мы сумеем помочь, — озабоченно, почти участливо произносит первичный интегратор. Да, моей жене не зря нравился Джеймс Мейсон…

— Чтобы квитироваться, надо повернуть квит-медальон. А для этого придётся расстегнуть кожу и…

— Костюм хамелеона пошит очень свободно, — перебивает генерал. Судя по голосу, военный меня недолюбливает. — Просуньте руку под материю. Даже обе руки, если хотите.

— А, ясно.

Я вытаскиваю ладонь из рукава, дотягиваюсь до медальона и, считая, что разговор окончен, квант-телепортируюсь прочь с «Королевы Мэб».

«Ого, ещё как работает!» — чуть было не вскрикиваю я, очутившись в нужной точке пространства-времени. И вспоминаю, что зря не попросил у моравеков какого-нибудь оружия. А ещё — воды и немного пищи. Ну и наверное, непробиваемых доспехов.

Однако сейчас не до громких воплей.

Я появился в Великой Зале Собраний на Олимпе. Зевс восседает на золотом престоле, сегодня в Громовержце не менее пятидесяти футов. Геры нет, её невысокий трон обвит чёрной траурной лентой.

Все остальные, похоже, в сборе. Столько бессмертных я не видел даже на последнем совете, куда завалился в несравненно более удобном шлеме Аида; многие лица вообще незнакомы — и это после десятка лет ежедневных отчётов. Тут сотни и сотни богов — тысяча с лишним, должно быть.

И все как один молчат. Ждут, когда Зевс к ним обратится.

Стараясь из последних сил не сопеть и не грохнуться в обморок от удушливой жары под кожей треклятой ящерицы, от души надеясь, что никому из небожителей не придёт на ум воспользоваться гравитационным радаром или термо-хрен-знает-чем, я замираю словно вкопанный бок о бок с окаменевшими богами, богинями, нимфами, фуриями, эриниями и полубожествами в напряжённом ожидании речи Громовержца.

74

Ещё не успев ступить сквозь разлом внутрь покинутого судна, Харман понял, с чем имеет дело. Протеиновые банки данных хранили тысячи ссылок на тысячи типов кораблей, бороздивших земные моря в течение десяти тысяч лет человеческой истории. Конечно, трудно сказать наверняка, увидев лишь искорёженный нос и рваные листы эластичного материала, невидимого для сонаров, некогда облекавшие гибкую «умную сталь» корпуса, однако мужчина не сомневался, что угодил на подводную лодку одного из последних столетий Потерянной Эпохи — где-то между Рубиконом и появлением первых постлюдей. Во Времена Безумия.

Харман двинулся вниз по слегка наклонному коридору, дыша через респиратор, хотя пока ещё находился в сухой части судна.

Вот он оказался в помещении, стены которого отклонялись от вертикали всего лишь на десять градусов, однако после давнего столкновения с океаническим дном в двух сотнях футов ниже поверхности — задолго до возникновения Атлантической Бреши — металл помялся, и примерно с полдюжины длинных канистр вытряхнуло на пол. Оружие здесь явно не требовалось: судно не подавало признаков жизни. Путешественник пристегнул ружьё к полосе-липучке у правого бедра и прикрыл его, слегка оттянув термокожу: словно убрал в кобуру, какие видел в библиотечных книгах Таджа.

Мужчина положил правую ладонь на закруглённый край одной из опрокинутых канистр: интересно, подействует ли функция поиска данных через молекулярные перчатки термокожи?

Функция подействовала.

Харман стоял в торпедном отсеке боевой субмарины класса «Мохаммед». Искусственный интеллект системы наведения данной конкретной «торпеды» (до этой миллисекунды мужчина ещё ни разу не сталкивался с подобным словом и тем более понятием) угас два с лишним тысячелетия назад, однако остаточной памяти мёртвых микросхем хватило, чтобы сообщить супругу Ады, что в нескольких дюймах под его ладонью покоится ядерная «боеголовка» (ещё одно впервые встреченное название) высокоскоростного подводного самонаводящегося по принципу «гоняйся, пока не прикончишь кого-нибудь» снаряда весом тридцать четыре тысячи фунтов. Простое термоядерное оружие мощностью в каких-то четыреста семьдесят пять килотонн, что соответствует девятистам пятидесяти миллионам фунтов тротила. Стоит крохотному шару величиной с жемчужину взорваться, и в миллионную долю секунды воздух нагреется до невообразимой температуры в десятки миллионов градусов. Мужчина почти ощутил гибельные нейтронные и гамма-лучи, точно свернувшихся змеев-драконов смерти, готовых сорваться на всё четыре стороны со скоростью света, чтобы убивать и поражать каждую клетку человеческих нервов и тканей, что попадётся на пути, пролетая сквозь них, как пули сквозь масло.

Харман отдёрнул руку и вытер её о бедро, точно испачкался в чём-то мерзком.

Подлодка целиком представляла собой орудие для убийства людей. Короткое знакомство с погасшим ИскИном дало мужчине понять: торпедные боеголовки почти не имели отношения ни к машине, ни к подлинным задачам команды. Но чтобы выяснить настоящую миссию, следовало покинуть торпедный отсек, подняться по наклонной палубе, миновать гардеробную и столовую, взойти по лестнице, спуститься по коридору мимо сонарной рубки и помещения интегральной системы связи, потом вверх по новой лестнице в центр управления.

Правда, сухой оставалась только ближайшая половина торпедного отсека.

Свет нагрудных ламп указал путешественнику северную стену Атлантики примерно в пятнадцати футах перед глазами. Много столетий пролежала подлодка на донном хребте в двух сотнях футов от поверхности океана, покуда неизвестная сила, сотворившая Брешь, не откачала солёные волны из носовых отсеков, однако из мириадов представителей подводной жизни, что наверняка здесь кишела веками, не осталось даже пересохшей ракушки; не было и следа человеческих костей или других останков команды. Силовое поле, разрезавшее Атлантику, физически не разрубило ни гибкий металл обшивки, ни твёрдый корпус: лучи нашарили в месте стыка плотную, неповреждённую палубу, и всё же чёткий овал океана рассекал отсек пополам. Северная стена удерживала воду на всём открытом пространстве, но стоило сделать шаг за эту непроницаемую преграду, отражавшую лучи нагрудных ламп подобно натёртой до зеркального блеска тёмной поверхности…

Внезапно Харман исполнился отвратительного, болезненного ужаса и ухватился за нос ненавистной торпеды, чтобы не зашататься и не рухнуть на ржавые плиты палубы. Его тянуло бросить это старинное боевое судно, выбежать на воздух, сорвать респиратор и поддаться накатившей тошноте, лишь бы очиститься от яда, который внезапно заполнил и тело, и разум.

Хотя мужчина опёрся на простую торпеду, предназначенную для истребления вражеских кораблей, в крайнем случае — портов, выход продуктов термоядерного деления троекратно превышал полную взрывную силу, обрушенную на Хиросиму (слово и образ только что посетили потрясённый рассудок Хармана), и способен был уничтожить практически всё на площади в сотню квадратных миль.

Всегда умевший верно оценивать на глаз расстояния и размеры — даже в эпоху, не требовавшую подобных навыков, — мужчина мысленно начертил четырёхугольник со сторонами десять на десять миль в сердце Парижского Кратера. Или же в Ардисе. Там подобная вспышка не только испарила бы особняк и новые постройки в микросекунду, но сдула бы прочь возведённые с трудом укрепления, прокатилась бы огненным шаром до факс-павильона, расположенного в полутора милях, и унесла его мгновением позже, вскипятила реку у подножия холмов, леса обратила бы в пепел, а в следующий миг растущая волна пламени уже докатилась бы до Тощей Скалы, на которой благодаря туринской пелене похищенный мельком видел свою жену и товарищей.

Запоздало активировав дремлющие нанофункции своего организма, Харман получил сообщение, которого больше всего боялся. Торпедный отсек наполняла остаточная радиация. Повреждённые боеголовки наверняка давным-давно утратили смертельную силу, правда, успев облучить при этом нос подлодки.

Но нет, сенсоры твердили, что корма представляет гораздо большую опасность, а ведь именно туда мужчине придётся пойти, если он желает лучше узнать эту машину смерти. Возможно, термоядерный реактор, управлявший мерзким судном, понемногу протекал долгими столетиями. Впереди путешественника ждал радиоактивный ад.

Харман достаточно разобрался в собственных биометрических функциях, чтобы знать, как можно пообщаться с внутренним наблюдателем. И он задал самый простой вопрос: «Может ли термокожа полностью защитить меня от вредного излучения?»

Ответ пришёл в виде лаконичной мысли: «Нет».

Идти вперёд было бы настоящим безумием. Мало того, человеку не хватало банальной храбрости протиснуться сквозь чёрную стену в радиоактивный водоворот, одолеть затопленную часть торпедного отсека, холод и мрак столовой и кают-компании, где древние счётчики Гейгера просто взбесились бы, опять наверх и вниз по коридору мимо сонарной и помещения интегральной системы связи, а потом ещё по одной лестнице… Невыносимо даже представить весь этот жуткий, леденящий в жилах кровь, убивающий клетки путь до центра управления.

Чтобы оставаться дольше, тем более углубляться в недра гнусной посудины, нужно было в буквальном смысле слова утратить рассудок. «Это же верный конец. Не только мне — надеждам нашего рода, вере Ады, которая ждёт моего возвращения. А ребёнок? В наше грозное, опаснейшее время ему необходим отец. Я погублю будущее».

И всё-таки он должен был узнать. Квантовые остатки ИскИна торпедной боеголовки сообщили достаточно, и теперь мужчина просто не мог обойтись без ответа на свой единственный страшный вопрос. Поэтому Харман пошёл — пошёл вперёд, хотя и в ужасе, медленно, шаг за шагом.

В Атлантической Бреши он провёл уже трое суток, однако впервые решился преодолеть силовую стену. Это было полупроницаемое поле, такое же, как на орбитальном острове Просперо: мембрана пропускала исключительно «старомодных» людей. Вот только на сей раз человеку предстояло покинуть тёплое, наполненное воздухом пространство ради холода, мрака и чудовищного давления.

Как и рассчитывал Харман, термокостюм защитил его от глубинного эффекта, раз уж не спасал от радиации. Путешественник никогда не интересовался дизайном или принципом действия чудесной кожи: главное, чтобы помогала, и ладно.

Нагрудные лампы автоматически усилили яркость, проницая толщу воды, полную мельчайшего мусора и отражённых бликов.

Затонувшие отсеки подлодки настолько же густо кишели жизнью, насколько стерильна была верхняя половина торпедного отделения. Поселившиеся здесь организмы не только не вымерли в условиях жёсткой радиации, но даже откормились и процветали. Все металлические поверхности скрылись под зарослями мутировавших коралловидных грибов, затянулись массами зелёной, розовой и сизой живой материи; всюду под влиянием невидимых течений слабо колыхались тонкие щупальца и кружевные оборки. Лучи то и дело вспугивали проворных существ, похожих на крабов. Из кормового торпедного люка, словно из норы, высунулся кроваво-красный угорь, но тут же втянул голову обратно и только сверкнул в темноте рядами острых зубов. Харман посторонился, пробираясь мимо.

Искусственный интеллект мёртвой боеголовки дал примерное представление об устройстве судна и расположении центра управления, однако лестницы, которая вела бы к столовой и гардеробной, не оказалось на месте. Суперсплавы, из которых была построена субмарина, не сгнили до сих пор и даже под водой прослужили бы ещё две тысячи лет, однако ступени «трапа» (название опять подсказала память, заключённая в пучках протеинов) давным-давно проржавели.

Упираясь ладонями прямо в ил и качающиеся веера водорослей по обе стороны чуть накренившейся лестничной шахты, надеясь не угодить пальцами в рот какому-нибудь угрю, мужчина с трудом двинулся вверх сквозь густой зелёный суп. Частички радиоактивного мусора и живности льнули к термокоже, липли на респиратор и стёкла очков. Харман чуть было не задохнулся от натуги, пока добрался до уровня кают-компании. Он по опыту знал, что дыхательная маска будет по-прежнему поставлять отличный кислород, и без обращения к банкам памяти понимал, что термокожа спасает от холода, как спасала в космическом вакууме… но вакуум казался гораздо чище.

«А вдруг эта слизь на моих очках когда-то составляла тела людей, которые служили на лодке?»

Путешественник отмахнулся от мерзкой и нелепой мысли. Если команда и пошла ко дну вместе с лодкой, вечно голодные обитатели океана за несколько лет обглодали кости, а немногим позже и с ними расправились.

«Да, но всё-таки…»

Мужчина сосредоточился на пути сквозь плотные заросли, мусор и сломанные койки. Судя по схеме, сохранившейся в уцелевших молекулах памяти боеголовки, некогда тут была спальня для людей; теперь это больше напоминало заброшенный склеп, разве что полки, покрытые серыми грибами, служили ложами для угрей, пугающихся света, и крабов-мутантов, а не гниющих тел покойных Монтекки и Капулетти.

«Надо бы как-нибудь взяться и почитать этого самого Шекспира. Уж очень много встречается ссылок на его творчество и высказывания», — думал Харман, раздвигая слизистые сталагмиты и заплывая в бывшую столовую. Останки длинного обеденного стола невесть почему напомнили путешественнику место людоедского пиршества Калибана, увиденное месяцы назад на орбитальном острове Просперо, — возможно, дело было в грибах и моллюсках, которые приобрели здесь кровавый оттенок.

В дальнем конце багровой пещеры, как уже знал мужчина, располагалась лестница, на сей раз настоящая, вместо наклонного трапа, ведущая в помещение интегрированной системы связи.

Лестницы здесь не оказалось. Узкий туннель отвесного коридора был забит зелёно-синими водорослями. Харману представился Парижский Кратер, превращённый, по рассказам Даэмана, в гнездо из голубого льда.

Но эту сеть за многие столетия сплела земная океанская флора, пусть даже мутировавшая, и мужчина принялся с треском разрывать её, захватывая крупными горстями и беспрестанно сетуя, что не захватил с собой топор. В этой вязкой массе нельзя было разглядеть собственных рук. Нечто длинное и юркое — ещё один угорь? морская змея? — скользнуло по телу и пропало внизу. Харман продолжал разгребать комья радиоактивной слизи, пробираясь в кромешной темноте.

Казалось, он рождается заново, но только теперь — в гораздо более кошмарный мир.

В пылу сражения с водорослями мужчина даже не заметил, как очутился в рубке интегрированной системы связи. Вокруг колыхались зелёные щупальца, а вода была так замусорена, что блики от лучей нагрудных ламп ослепили глаза, и путешественник рухнул в первобытную слизь.

Вспомнив, что с каждой секундой промедления на грозной посудине смертельная опасность возрастает, он встал на колени, сорвал со спины и плеч старые цепкие лозы растений, поднялся и побрёл дальше.

Рубка была ещё жива.

Осознав это, Харман окаменел. Встроенные в тело функции, с которыми он даже не успел ознакомиться, засекли пульсирующую готовность приборов, упрятанных под живым зеленовато-сизым ковром, — готовность передавать информацию, общаться… Только не с ним. Коммуникационный ИскИн даже не заметил нежданного гостя: способность взаимодействовать с людьми давным-давно отмерла заодно с квантовым сердцем компьютеров.

И всё же они желали общаться — с кем или чем угодно. В особенности — получать приказы.

Догадываясь, что не получит здесь ответа на главный вопрос, Харман где пешком, а где вплавь продолжал двигаться по направлению к корме через покрытую слизистой коркой сонарную рубку. Что это за «рубка», он не имел ни малейшего понятия, но и не забивал себе голову подобной чепухой.

Если бы путешественник хоть когда-нибудь размышлял о субмаринах (чего ни разу не случалось), он бы удивился тому, что эта подлодка не разбита на множество запирающихся, водонепроницаемых отсеков, как обычно. Просторные помещения даже не отличались герметичностью. Стоило воде хлынуть внутрь, а так и произошло, морякам не пришлось бы медленно умирать, задыхаясь под потолком каюты; огромная волна, ворвавшись, прикончила бы всех за считанные секунды. Похоже, люди, служившие на судне, предпочитали внезапную гибель долгой агонии.

Наконец, осознав, что находится в середине отсека управления, Харман перестал плыть и опустился ногами на палубу.

Здесь было гораздо меньше растительности, кое-где поблёскивал оголённый металл. Сверившись с примитивной схемой, взятой из ИскИна боеголовки, мужчина обнаружил центры запуска торпед и не только — вертикальные металлические колонны, которые во время былых сражений проецировали мириады голографических виртуальных органов управления. Харман прошёлся по отсеку, прикасаясь ладонью в термокоже к металлу и пластику, собирая информацию из встроенных повсюду отмерших квантовых мозгов.

Он не нашёл ни кресла, ни сиденья, ни трона для капитана. Видимо, тот попросту стоял перед пультом управления, который отображал состояние и работу многочисленных систем корабля обычно на виртуальных, а при повреждении соответствующей системы — на жидкокристаллических пластиковых панелях.

Мужчина провёл рукой в зеленоватом сумраке. Вот здесь … возникали экраны сонаров… Там, слева … тактические дисплеи… В нескольких ярдах за его спиной сидели на неудобных серых «поганках» члены команды, следя за показаниями беспрестанно меняющихся виртуальных приборов, отвечающих за балласт, уравновешенность судна, радары, сонары, реле GPS, уровень помех, готовность и запуск торпеды, физические механизмы…

Харман отдёрнул руку: незачем забивать себе голову лишними подробностями. Его интересовало другое.

Здесь.

Сразу же за рабочим местом капитана скрывался металлический монолит, непроницаемая чернота которого полностью поглощала свет ламп, а гладкая поверхность осталась девственно чистой от ракушек, моллюсков, кораллов и слизи.

Это и был главный искусственный интеллект подлодки, созданный таким образом, чтобы сотней различных способов общаться с командой и капитаном. Насколько знал супруг Ады, компьютер подобного рода, пусть и погибший два тысячелетия назад, но сохранивший хотя бы один процент работоспособности, всё-таки оставался живее всех живых существ на планете. Квантовый разум умирает очень тяжело. И очень медленно.

К счастью, для доступа к центральным банкам ИскИна не требовалось никаких кодов: вероятно, мужчина даже не знал нужного языка, чтобы в них разобраться, однако это не имело значения. Его функции были наногенетически запрограммированы в ДНК и усовершенствованы гораздо позже того, как затонуло судно, так что подлодке не утаить своих секретов от незваного гостя.

Это-то и внушало страх.

Хармана потянуло на волю из подводного склепа, подальше от радиации, которая пронизывала его кожу, мозг, яйца, кишки и глазные яблоки, пока он стоял в нерешительности будто вкопанный.

«Но я должен узнать».

Человек опустил руку на чёрную поверхность монолита.

Субмарина носила название «Меч Аллаха». Она покинула свой порт…

Мужчина пропустил журнальные записи, сведения о древней войне. Выяснил только, что разгорелась она ещё до Рубикона, во Времена Безумия, когда Глобальный Халифат доживал свой век, демократия Запада и Европы почти умерла, а Новый Европейский Союз превратился в фиктивное сообщество стран-вассалов, стонущих под игом поднимающегося ханства…

Всё это было не важно. И лишь одно играло роль — то, что скрывалось в чреве подлодки подобно младенцу, растущему в животе возлюбленной Ады.

Не сумев удержаться, Харман прослушал в ускоренной записи завещания двадцати шести членов команды. Вооружённая баллистическими ракетами, высоко автоматизированная подлодка класса «Мохаммед» не требовала экипажа более чем из восьми человек, однако последняя миссия вызвала такой ажиотаж, что среди множества добровольцев на борт были допущены двадцать шесть Избранных.

Все до единого — мужчины. Зная о приближении неминуемой гибели (насколько понял Харман, субмарину атаковал кордон из подлодок, воздушных судов, космических и морских кораблей), эти фанатики вручили свои души Аллаху. Они прекрасно знали, что доживают последние минуты — как и Земля, которой грозило уничтожение.

Капитан отдал приказ о пуске и передал его через главный ИскИн.

Почему же снаряды не взлетели? Харман буквально выпотрошил квантовую начинку искусственного интеллекта, но так и не докопался до причины. Голосовая команда отдана. Все четыре ряда физических рычагов повёрнуты. Координаты целей подтверждены. Снаряды указаны в необходимом порядке. Виртуальные и физические переключатели замкнуты. Гидравлика избыточного давления поочерёдно открыла все до единого массивные люки. Лишь тонкий купол из голубого стекловолокна разделял океанскую толщу и пусковые шахты, наполненные азотом, дабы уравнять давления и не дать воде в последний миг помешать выстрелу. Газогенераторы должны были вытолкнуть сорок восемь снарядов, а разряд силой в две с половиной тысяч вольт — воспламенить газ, который менее чем за секунду мог создать давление в восемьдесят шесть тысяч футов на квадратный дюйм и выстрелить снаряд на поверхность, будто пробку из бутылки, окружённую пузырём из азота. При соприкосновении с воздухом немедленно загорелось бы твёрдое ракетное топливо. Имелись даже запасные пусковые инициаторы и зажигатели. Ракеты с рёвом рванули бы к целям. Все индикаторы запуска светились красным огнём. В каждой из сорока восьми шахт в тяжёлом чреве «Меча Аллаха» сигналы «ОЖИДАНИЕ» сменились на «НАВЕДЕНИЕ», потом на «ЗАПУСК» и «ЗАПУСК ВЫПОЛНЕН УСПЕШНО».

Однако снаряды по-прежнему оставались на местах. Погибший и разлагающийся ИскИн знал это; его досада и нечто вроде лёгкого стыда ощутимо пощипывали руку человека сквозь термокожу.

Сердце Хармана так сильно стучало, а сам он так неровно дышал, что респиратор, дабы избежать гипервентиляции, снизил поступление кислорода.

Сорок восемь снарядов. Все оснащены шестнадцатью отдельными аппаратами, обеспечивающими повторный вход в атмосферу. Фактически семьсот шестьдесят восемь боеголовок — на взводе, без предохранителей, готовых взлететь, нацеленных на семьсот шестьдесят восемь уцелевших городов мира и старинных памятников.

Но не обычных боеголовок вроде тех, что были установлены в торпедах «Меча Аллаха».

Нет, эти снаряды несли кое-что поопаснее: каждый скрывал в себе тонко упакованную чёрную дыру. Самое совершенное оружие человечества и Глобального Халифата на тот момент. «Идеальное чистящее средство», — подумал мужчина и нервно хихикнул, а может, всхлипнул.

Сами по себе чёрные дыры не превышали размерами то, что один из погибших моряков в своей полной религиозного пыла прощальной речи назвал «футбольным мячом, который я в детстве гонял на руинах Карачи[105]». Однако стоило им вырваться на свободу и поразить цели, итог был бы гораздо страшнее, нежели при использовании обычного термоядерного оружия.

Чёрная дыра пробивает в центре города, на который падает, отверстие размером с футбольный мяч, в ту же секунду устраивает плазменную имплозию в тысячи крат мощнее любого термоядерного взрыва и продолжает вгрызаться в планету, превращая почву, камень, воду и магму на своём пути в восходящее облако пара и плазмы, а заодно засасывая людей, постройки, машины, деревья, молекулярную структуру города и его окрестностей площадью в сотни квадратных миль.

Память Хармана выдала любопытные сведения. Оказывается, чёрная дыра, пробуравившая километровую воронку посреди Парижского Кратера, отличалась нестабильностью и не превышала диаметром одного миллиметра: она поглотила сама себя, не успев достигнуть сердцевины Земли. За тот неудачный древний эксперимент человечество поплатилось одиннадцатью миллионами жизней.

Эти же чёрные дыры не были предназначены к самопоглощению. Они должны были прыгать, как мячики для пинг-понга, пронзая планету, вырываясь в атмосферу и жадно устремляясь обратно — семьсот шестьдесят восемь сфер, окутанных плазмой и ионизирующим излучением, призванных разрушать кору, мантию и магму снова и снова, снова и снова, месяцами, годами, пока не остановятся окончательно в центре любимой старушки Земли, взявшись пожирать её ткань изнутри.

Двадцать шесть членов команды, которых прослушал супруг Ады, на разные голоса восхваляли такой исход своей миссии, ожидая воссоединиться в райских кущах. Хвала Аллаху!

«Лишь бы не сблевать прямо в респиратор».

Ещё одну долгую, нескончаемую минуту мужчина заставлял себя не отдёргивать руку от чёрного монолита. ИскИн наверняка содержал инструкции, как обезвредить уже активированные чёрные дыры.

Поля, которые сдерживали их внутри боеголовок, обладали достаточной силой, чтобы, если потребуется, существовать веками; однако, прослужив более двух с половиной тысячелетий, они утратили былую стабильность.

Как только высвободится одна из чёрных дыр, вслед за ней вырвутся остальные. И не важно, откуда они начнут свой путь к сердцу Земли — из мест, куда направлялись, или же прямо из Атлантической Бреши. Исход будет одинаков.

Искусственный интеллект не знал ни единого способа обезвредить боеголовки. Сингулярности просуществовали двести пятьдесят раз по Пять Стандартных Двадцаток, и в мире «старомодных» людей, чьим самым крупным техническим достижением слыл арбалет, никто не сумел бы восстановить поля-оболочки.

Харман отдёрнул ладонь.

Позднее он так и не вспомнил, как выбрался из затонувшей субмарины, как, шатаясь, прошёл по сухому торпедному отсеку и протиснулся сквозь щель в обшивке навстречу солнечному свету и грязной земной полоске, именуемой Атлантической Брешью.

Зато мужчина не мог забыть, как, сорвав капюшон с респиратором и повалившись на четвереньки, несколько минут выворачивал желудок наизнанку. А когда там ничего не осталось (съедобные плитки были питательны, но растворялись довольно быстро), долго ещё содрогался всухую.

После этого путешественник настолько ослаб, что не мог удержаться даже на четвереньках, кое-как отполз от блевотины, рухнул наземь и перекатился на спину, уставившись на длинную ленту синего неба. Бледные, но уже отчётливые кольца вращались и пересекались между собой, точно стрелки ходиков, отсчитывавших часы, дни, месяцы или годы, покуда боеголовки с чёрными дырами в нескольких ярдах от Хармана не посчитают нужным взорваться.

Мужчина понимал, что ему нужно срочно удалиться от источника радиации — ползти на запад, если потребуется, — однако не находил в себе ни душевных, ни физических сил для этого.

Наконец по прошествии долгих часов, ибо в небесах уже смеркалось, путешественник обратился к своим биометрическим функциям.

Как он и подозревал, доза полученной радиации оказалась смертельной. Внутренний наблюдатель известил человека, что теперь слабость и головокружение не оставят его, но будут лишь усиливаться, что сухие рвотные судороги скоро вернутся, что кровь уже превращается под кожей в сгустки. В течение следующих часов клетки внутренностей отслоятся многими тысячами (процесс уже запущен), потом начнётся кровавый понос — на первых порах прерывистый, затем безостановочный, покуда мужчина не исторгнет сгнившие кишки наружу. После этого кровотечение станет по большей части внутренним, стенки клеток окончательно разрушатся, и система придёт в упадок.

Всё это Харман будет чувствовать и ясно сознавать. Уже через день у него не останется сил передвигаться в промежутках между приступами поноса и рвоты. Путешественник раскинется на дне Атлантической Бреши неодушевлённой куклой, время от времени трепеща от непроизвольных судорог. Даже синее небо и звёзды не смогут утешить взор умирающего: биомониторы уже сообщили о катарактах, порождённых радиацией на обоих его глазах.

Мужчина слабо ухмыльнулся. Так вот почему всезнающие Просперо и Мойра дали ему в дорогу скудный запас съедобных плиток! Этого хватило, даже с лихвой.

«Но почему? Зачем было делать из меня Прометея, наделять столькими функциями, такой информацией, подарить надежду для Ады, для всего моего рода — и бросить умирать в одиночестве… точно пса под забором?»

Сознание Хармана ещё не настолько помутилось, чтобы не понимать: мириады людей, не более избранных, нежели он, тщетно устремляли тот же вопрос к бессловесным небесам, оказавшись на краю смерти.

Да и мужчина уже достаточно поумнел, чтобы самому на него ответить. Прометей похитил огонь с Олимпа. Адам и Ева вкусили в райском саду плод познания. В сущности, все древние мифы твердят на разные лады одну и ту же ужасную голую правду: «Попробуй украсть огонь и познание у бессмертных, и ты немного возвысишься над животными, но по-прежнему будешь очень и очень далёк от настоящего Бога».

Сейчас Харман дорого дал бы, лишь бы никогда не слышать последних личных и религиозных завещаний, оставленных двадцатью шестью безумцами из команды «Меча Аллаха». Их бесстрастные прощальные речи помогли мужчине почувствовать полную тяжесть бремени, которое он хотел донести до Ады, Даэмана, Ханны, своих друзей, до всего своего племени.

Он вдруг понял, что всё, произошедшее в прошлом году — появление туринских пелён, рассказывавших об осаде Трои, — подарочек «старомодным» от Просперо, посланный через Одиссея и Сейви; их разные, но всегда безрассудные путешествия; смертельное представление на орбитальном острове экваториального кольца; благополучное спасение оттуда; новые открытия жителей Ардиса о том, как изготовлять оружие, строить общество, хотя бы в зачаточном его состоянии, зарождение политических и даже некоторых религиозных представлений…

Всё это помогло людям стать человечнее.

Наконец-то их раса вернулась на Землю после четырнадцати с лишним веков комы и ледяного безразличия.

Выходит, что их с Адой ребёнок окажется первым из полноценных людей за долгие столетия удобного, бесчеловечного прокисания под присмотром фальшивых богов-«постов»: ему или ей придётся ждать опасности, даже смерти на каждом шагу, придётся изобретать, создавать крепкие узы со своими соплеменниками, хотя бы для того, чтобы пережить войниксов, калибано, самого Калибана и странную тварь — Сетебоса…

Это было бы интересно. Интересно до ужаса. А главное — это было бы по-настоящему.

И в конце концов привело бы — возможно, привело бы, вероятно, привело бы, — к «Мечу Аллаха».

Мужчина перекатился на бок, и его снова стошнило. На сей раз — в основном кровью и слизью.

«Так быстро? Не ждал…»

Харман зажмурился от боли, пронизавшей всё тело и разум. Рука нащупала выпуклость у правого бедра. Пистолет был на месте.

Мужчина отклеил оружие от липучей ленты, щёлкнул предохранителем, дёрнул затвором, как показывала Мойра, и приставил дуло к голове.

75

Демогоргон затмевает собой добрую половину объятого пламенем небосвода. Азия, Пантея и неразговорчивая Иона по-прежнему испуганно закрывают головы. Склоны гор, утёсов и вулканов заполняют исполинские неясные тени: титаны, часы, скакуны-монстры, просто монстры, гигантские сороконожки — родственники Целителя, кошмарные возницы, и снова титаны занимают места, словно присяжные во время суда на ступенях греческого храма. Сквозь очки термокостюма отчётливо видно всё происходящее. На вкус Ахилла, даже чересчур отчётливо.

Чудовища Тартара не в меру чудовищны, титаны слишком косматы и слишком титанического роста, а глядя на возниц и существ, которых Демогоргон окрестил часами, вообще невозможно навести полную резкость. Однажды Пелид рассёк одному троянцу живот и грудь ударом клинка. Среди разрубленных рёбер и вывалившихся кишок прятался крохотный гомункул; подслеповато моргая, он уставился на человека бледно-голубыми глазками. Это был единственный раз, когда быстроногого стошнило на поле боя. Так вот на этих тварей было так же трудно смотреть.

В то время как Демогоргон ожидает, пока присяжные из ночных кошмаров соберутся и рассядутся по местам, Гефест вытягивает из дурацкого пузыря на своей голове тонкий шнур и подключает его другим концом к шлему Ахилла.

— Так слышно? — спрашивает хромой карлик. — Надо потолковать, у нас мало времени.

— Я-то слышу, а Демогоргон? Раньше у него получалось.

— Нет, это жёсткая связь. Наш Демогоргон хоть и похож невесть на что, но он же не Дж. Эдгар Гувер.

— Кто?

— Не важно. Послушай, сын Пелея, нужно согласовать, что мы будем рассказывать великанской братии. От этого зависит очень многое.

— Не называй меня так! — рычит Ахилл с огнём в глазах, от которого застывали на поле сечи вражеские войска.

Гефест — и тот шарахается назад, натянув коммуникационный провод.

— А как я тебя назвал?

— Сыном Пелея. Не желаю больше слышать этого имени.

Бог ремёсел воздевает руки в тяжёлых перчатках ладонями кверху.

— Ладно. Давай о деле. Минута-другая, и здесь начнётся суд «кенгуру».[106]

— Что такое кенгуру?

Мужеубийцу безумно раздражает вся эта глупая тарабарщина. Между прочим, клинок по-прежнему у него в руке. Внутренний голос упорно подсказывает герою, что прикончить так называемого бога можно одним ударом; что для этого достаточно распороть металлическое одеяние бородатого идиота и, отступив назад, наблюдать, как он задохнётся насмерть в ядовитой кислотной атмосфере. С другой стороны, Гефест — олимпиец, пусть и вдали от целебных баков, управляемых большой букашкой. Так что возможно, нахальный урод подобно греку будет попросту кашлять и содрогаться, корчась от боли целую вечность, покуда его не слопает одна из Океанид. Вот бы попробовать!..

Ахилл берёт себя в руки.

— Забудь, — отвечает Гефест. — Что ты скажешь Демогоргону? Или поручишь мне говорить?

— Нет.

— Ну, тогда надо заранее договориться. О чём ты ещё попросишь титанов, не считая убийства Зевса?

— Я и не думал их об этом просить, — твёрдо произносит ахеец.

Бородатый карлик изумлённо таращит глаза под выпуклыми стёклами шлема.

— Разве? Я думал, мы здесь как раз за этим.

— Я сам порешу Громовержца, — заявляет Ахиллес. — И скормлю его печень Аргусу, любимому псу Одиссея.

Кузнец испускает вздох.

— Хорошо. Но для того, чтобы я воссел на олимпийском престоле (помни, ты обещал, и Никта подтвердила нашу сделку), всё-таки необходимо вмешательство Демогоргона. А он не в своём уме.

— Не в своём уме? — отзывается мужеубийца.

Чудовищные тени в основном уже расселись по местам среди хребтов и потоков лавы.

— Слышал, как он тут распространялся о верховном Боге? — произносит Гефест.

— Если это не про Зевса, тогда я не знаю, о ком речь.

— Демогоргон имеет в виду единственного верховного повелителя всей вселенной. — И без того скрипучий голос калеки ещё сильнее хрипит по линии жёсткой связи. — Бога с большой буквы «Б» и никаких иных.

— Чушь какая-то, — говорит ахеец.

— Ну да, — соглашается кузнец. — Вот почему сородичи Демогоргона заточили его в пучине Тартара.

— Сородичи? — повторяет быстроногий, не веря своим ушам. — Хочешь сказать, он такой не один?

— Само собой. Никто не появляется на свет в единственном экземпляре. Такие вещи пора и тебе знать, Ахилл. Наш Демогоргон помешан, как троянская сортирная крыса. Он поклоняется какому-то единому всемогущему Богу с большой буквы «Б», которого иногда зовёт «Тихим».

— Тихим? — Мужеубийца пытается вообразить молчаливого бога. Такого ему точно не приходилось видеть.

— Вот именно! — рычит Гефест в микрофон своего шлема. — Только этот самый «Тихий» — ещё не весь единый и всемогущий тот-что-не-с-маленькой-буквы, а лишь одна из Его сущностей… Причём «Его» тоже пишется с большой «Е»…

— Хватит уже о размерах, — обрывает калеку ахеец. — Выходит, ваш Демогоргон всё-таки верит не в одного-единственного бога.

— Да нет же, — упирается Гефест. — Этот великий Бог имеет множество ликов, или аватар, или форм, совсем как Зевс, когда ему хотелось охмурить очередную смертную красотку. Помнишь, однажды он превратился в лебедя…

— И каким хреном всё это связано со слушанием, которое начнётся через полминуты, мать его? — рявкает Ахиллес в усилитель термокостюма.

Бог огня хватается ладонями за стеклянный пузырь, под которым располагаются уши.

— Тише ты! — шипит карлик. — Послушай, это главное, что нужно учесть, если мы намерены убедить Демогоргона выпустить отсюда титанов и прочих, атаковать Зевса, стереть в порошок нынешних олимпийцев и объявить меня новым правителем…

— Ты же говорил, Демогоргона сюда самого заточили.

— Говорил. Однако Никта — Ночь — открыла Брано-Дыру между Олимпом и Тартаром. Мы ещё можем вернуться, если только проход не сомкнётся до того, как начнётся это чёртово слушание, суд, разбирательство или как его там. Кстати, насколько мне известно, Демогоргон может выбраться отсюда, когда пожелает.

— Какая же это тюрьма, из которой можно улизнуть в любое время? — Быстроногому начинает казаться, что сумасшедший здесь именно бородатый кузнец.

— Ты должен кое-что услышать о расе Демогоргона, — произносит голова-пузырь, надетая на тело из блестящих шаров. — Совсем немного… Большего всё равно никто не знает. Демогоргон заточил сам себя, потому что ему так велели. Он мог бы квант-телепортироваться в любую минуту… если найдётся достаточно веский повод. Осталось лишь доказать, что наша просьба и есть такой повод.

— Хорошо, мы получили Брано-Дыру, как ты предсказывал ещё на Итаке, прежде чем я разбудил Зевса, — вслух размышляет Ахилл. — А Ночи-то что от этого?

— Вопрос выживания, — бросает Гефест, озираясь по сторонам.

Похоже, чудовища в сборе. Пора открывать заседание. Все ожидают речи Демогоргона.

— Как это — выживания? — шипит мужеубийца в микрофон. — Ты говорил, её страшится сам Кронид. И ещё — проклятых Судеб. Он ей не причинит вреда.

Прозрачный пузырь поворачивается из стороны в сторону: карлик качает головой.

— Он тут ни при чём. Просперо, Сикоракса и люди… существа… которые помогли сотворить Зевса, меня, остальных богов и даже титанов. Я не о знаменитой связи Урана-Неба с Землёй-Геей, а о тех, что были раньше.

Раньше, до Земли и Никты?.. Сотворили богов и титанов?.. Ахиллес пытается уложить в голове непривычную идею. Та не укладывается.

— Они на десять лет заключили существо по имени Сетебос на Марсе и на Земле Илиона, — продолжает Гефест.

— Кто заключил? — Герой совершенно сбит с толку. — Какой Сетебос? И что мы скажем Демогоргону через минуту?

— Ахиллес, ведь ты достаточно сведущ в нашей истории, чтобы знать, каким образом Зевс и другие желторотые олимпийцы одолели папашу Крона и прочих титанов, хотя и уступали им в силе?

— Да знаю я! — Ахеец вновь ощущает себя юнцом на воспитании у кентавра Хирона. — Кронид победил в этой войне, призвав на помощь ужасных чудовищ, против которых титаны были бессильны.

— И какое же самое ужасное из этих ужасных чудовищ? — менторским тоном вопрошает мини-бог по линии жёсткой связи.

От злости Ахиллу хочется прирезать наглеца на месте.

— «Сторукий великан», — отвечает мужеубийца, собрав в кулак остатки терпения. Демогоргон заговорит с минуты на минуту, а весь этот трёп ни капли не помог подготовиться к выступлению. — Страшное существо со множеством верхних конечностей; вы его зовёте Бриареем, а древние люди нарицали Эгеоном.

— Тот, кого величают Бриареем и Эгеоном, на самом деле носит имя Сетебос, — шипит Гефест. — Десять лет он отвлекался от алчных устремлений, питаясь за счёт жалкой войнушки между кратковечными армиями троянцев и ахейцев. А теперь он опять на воле, и квантовые основы Солнечной системы под угрозой. Никта опасается, что они уничтожат не только собственную Землю, но и новый Марс и всё принадлежащее ей тёмное измерение. Брано-Дыры соединяют любые пространства. Они вообще переходят последние грани — Сикоракса, Сетебос, Просперо и остальная их братия. Судьбы предвещают тотальное квантовое разрушение, если кто-нибудь или что-нибудь не вмешается. Поэтому Ночь предпочтёт увидеть меня, малорослого калеку, на олимпийском престоле, нежели ждать, пока весь мир обломается.

Поскольку Ахилл ни рожна не смыслит в несусветном лепете бога-карлика, он хранит молчание.

Демогоргон прочищает несуществующее горло, призывая толпу к порядку. Титаны, часы, возницы, целители, прочие уродливые тени затихают.

— Знаешь, что самое лучшее? — Гефест понижает голос до шёпота, словно гигантская бесформенная масса под покровом способна услышать его даже по жёсткой линии. — Демогоргон и его божество, так называемый «Тихий», лопают Сетебосов, как закуску, и не давятся.

— Да это не Демогоргон помешался, — шепчет в ответ герой. — Это ты свихнулся, как троянская сортирная крыса.

— И всё-таки ты позволишь мне говорить за нас обоих? — шепчет хромоногий кузнец, настойчиво подчёркивая каждый слог.

— Хорошо, — отзывается Ахиллес, — но попробуй сказать что-нибудь, что придётся мне не по нраву, и я нарежу этот милый костюмчик на железные шарики, отрублю твои собственные шары и скормлю их тебе же прямо через шлем.

— Спасибо за предупреждение, — произносит Гефест и выдирает провод.

— МОЖЕТЕ ИЗЛАГАТЬ ВАШУ ПРОСЬБУ, — грохочет Демогоргон.

76

Вопрос о том, отдавать ли Никому соньер, решили вынести на общее голосование. Собрание назначили на послеобеденное время, когда большая часть насущных дел была исполнена и по периметру выставлено минимальное количество стражников, так чтобы могло явиться большинство уцелевших обитателей Ардиса (вместе с Ханной и шестью новичками их стало пятьдесят пять человек). Однако слухи о просьбе бывшего Одиссея долетели уже до самых дальних дозорных, и люди твёрдо настроились против.

Ада провела остаток утра в разговорах со своей подругой. Та безутешно горевала об утраченных товарищах и спалённом особняке. Будущая мать напомнила ей, что на руинах можно когда-нибудь возвести новое здание, пусть и похуже прежнего.

— Думаешь, мы доживём? — спросила Ханна.

Хозяйка разорённого имения не знала, что ей ответить, и просто сжала руку подруги.

Зашла речь о Хармане, таинственно исчезнувшем у Золотых Ворот по воле Ариэля, но всё ещё где-то живом, как сердце подсказывало его супруге.

Потом болтали о мелочах: о способах приготовления пищи в последнее время, о надеждах Ады расширить боевой лагерь прежде, чем войниксы вновь надумают напасть.

— Вы уже знаете, почему этот маленький Сетебос держит их на расстоянии? — поинтересовалась Ханна.

— Понятия не имеем, — ответила подруга и проводила её к Яме.

Детёныш — или, как выразился Никто, «вошь» — Сетебоса тихо сидел на дне, подвернув под себя руки и щупальца; в его жёлтых глазах сверкало нечеловеческое хладнокровие, что было во много раз хуже обычной злобы.

Ханна сжала виски ладонями.

— Ой, мама… Господи… Он лезет прямо в мой разум!

— Я знаю, — глухо сказала Ада, как бы невзначай направив дротиковую винтовку на массу голубовато-сизой ткани с розовыми руками в нескольких ярдах у себя под ногами.

— А если он… одолеет? — спросила брюнетка.

— Хочешь сказать, возьмёт над нами верх? Обратит колонистов друг против друга?

— Да.

Супруга Хармана пожала плечами.

— Мы ожидаем этого со дня на день или с ночи на ночь. Были разговоры. Пока что, если Сетебос обращается сразу ко всем, его чуть слышно, точно слабую вонь издалека, но если голос громкий, как сейчас у тебя в голове, значит, монстр нацелился только на одного. До всех остальных долетает… ну, что-то вроде эха.

— Так, по-вашему, когда он кем-нибудь завладеет, — начала Ханна, — это будет один-единственный человек?

Ада снова пожала плечами.

— Вроде того.

Собеседница покосилась на тяжёлую винтовку в руках подруги.

— Но если, например, он возьмётся за дело прямо сейчас, ты можешь убить меня… и многих других… прежде чем…

— Да, — согласилась жена Хармана. — Это мы тоже обсуждали.

— И что же, придумали какой-нибудь план?

— Да, — чуть слышно произнесла Ада, застыв над Ямой. — Мы покончим с этой мерзостью раньше, чем она успеет набрать силу.

Ханна кивнула.

— Но прежде вам придётся перебросить всех людей в безопасное место. Ясно теперь, почему никто не желает временно дать Одиссею соньер.

Будущая мать невольно вздохнула.

— Знаешь, зачем он этого требует?

— Нет. Одиссей не сказал. Он вообще от меня много утаивает.

— И всё-таки ты его любишь.

— С нашей самой первой встречи на Мосту.

— Ты же смотрела туринскую драму, пока пелены не отключились, Ханна. Тебе известно, что тот Одиссей был женат. Он рассказывал другим о своей жене Пенелопе. О сыне-подростке по имени Телемах. Герои объяснялись между собой на каком-то странном языке, но мы понимали каждое слово.

— Верно. — Ханна потупилась.

Малыш Сетебос вдруг оживился и забегал по Яме, перебирая розовыми ладошками. Пять тонких щупалец зазмеились по стене, обвили прутья решётки и принялись их дёргать, покуда зрительницам не показалось, будто металл начал поддаваться. Бесчисленные глаза чудовища блестели ярким жёлтым огнём.

Кузен Ады возвращался из леса, спеша на собрание, когда впервые в жизни увидел призрака. Мужчина нёс на спине тяжёлый мешок: нынче была его очередь рубить и таскать дрова вместо того, чтобы стоять на карауле или охотиться. И вдруг из-за деревьев, примерно в дюжине ярдов от Даэмана, возникла женщина.

Сперва он заметил её лишь краем глаза: понял только, что встретил человека и, следовательно, ардисского колониста, а не войникса, и несколько секунд продолжал идти, опустив свою винтовку, глядя вниз и поправляя на спине грузную ношу, но потом повернулся прямо к женщине, чтобы поздороваться, — и врос в землю.

Перед ним была Сейви.

От неожиданности мужчина выпрямился, и тяжёлые дрова чуть не опрокинули его на спину. Его глаза буквально полезли на лоб.

Да, это была Сейви — однако не та седая старуха, которую Калибан убил и уволок в глубины подземных пещер на орбитальном острове Просперо около года назад: дамочка выглядела гораздо моложе и красивее.

Воскресшая покойница? Вряд ли.

«Привидение», — мелькнуло в помутневшем от испуга рассудке Даэмана. В его дни «старомодные» люди не верили в духов, они и слова-то такого не слышали; сын Марины впервые узнал о призраках прошлой осенью, из «проглоченной» старой книги в библиотеке Ардис-холла.

Но что это, если не призрак?

Помолодевшая Сейви казалась не очень материальной. Она как бы слабо мерцала, когда заметила мужчину, повернулась и двинулась прямо к нему. Даэман с ужасом понял, что видит сквозь неё, даже отчётливее, нежели сквозь голограмму Просперо на орбитальном острове.

Однако чутьё подсказывало: это вовсе не голограмма, а нечто… настоящее, настоящее и живое, хотя оно испускало тусклое свечение и не оставляло следов на высокой бурой траве. Женщина была одета в один лишь термокостюм, который скорее обнажал, нежели скрывал очертания тела. Так она и выглядела — совершенно нагой. Бледно-голубая термокожа рисовала при ходьбе работу каждой мышцы, подчёркивала лёгкое качание бюста. Даэман привык видеть Сейви в подобном облачении, вот только привидение щеголяло высокой, а не обвислой, как у старухи, грудью, плоским животом, упругими ягодицами и сильными молодыми мускулами.

Сын Марины освободился от лямок рюкзака, сбросил наземь дрова и схватил винтовку обеими руками. В двухстах с лишним ярдах темнела внутренняя ограда, над рядом брёвен даже двигалась чья-то голова; больше вокруг не виднелось ни души. Мужчина и призрак были одни на зимнем поле у кромки леса.

— Здравствуй, Даэман.

Знакомый завораживающий голос. Молодой, звенящий жизненной силой, но, безусловно, знакомый.

Мужчина промолчал. Дух остановился на расстоянии вытянутой руки. Его контуры ежесекундно мерцали. Когда женщина становилась «реальной», кузен Ады мог разглядеть даже ореол вокруг торчащих сосков; он вдруг сообразил, что Сейви была очень красива в молодости.

Призрачная дама смерила его с ног до головы незабываемым темнооким взором.

— Отлично выглядишь, Даэман. Ты похудел, подкачал мускулов.

Мужчина по-прежнему не отвечал. Каждому, кто по каким-либо делам отправлялся в лес, вешали на шею высокочастотный свисток, запас которых недавно откопали на развалинах. Достаточно было дунуть в него, и дюжина вооружённых людей сбежалась бы на подмогу быстрее, чем за минуту.

Сейви растянула губы в улыбке.

— Ты прав. Я — не она. Мы никогда не встречались. Я знаю тебя лишь по рассказам Просперо и видеозаписям.

— Кто ты? — хрипло, испуганно, напряжённо спросил Даэман.

Привидение пожало плечами так, словно это не имело никакого значения.

— Меня зовут Мойра.

Мужчине её слова ничего не сказали. Сейви не упоминала никого с таким именем. Да и Просперо — тоже. В голове промелькнула бредовая мысль: «Может, Калибан был оборотнем?»

— Что ты такое? — вымолвил наконец сын Марины.

— Ага! — сипло, совсем как Сейви, усмехнулась женщина. — Изумительно умный вопрос. Не «почему ты похожа на мою погибшую подругу?», а «что ты такое?». Старый маг оказался прав. Ты никогда не был настолько глуп, как выглядел со стороны. Даже год назад.

Даэман взялся за свисток, ожидая продолжения.

— Я постженщина, — промолвил дух Сейви.

— «Постов» больше нет, — отозвался мужчина и чуть приподнял свисток.

— Не было, — поправил его мерцающий призрак. — А теперь есть. Один. Я.

— Что тебе здесь надо?

Собеседница медленно протянула руку и тронула его за правое предплечье. Даэман ожидал, что ладонь пройдёт сквозь него, но ощутил через одежду вполне осязаемое прикосновение длинных пальцев и слабый электрический разряд.

— Я хочу пойти с тобой на общее собрание, послушать, как вы проголосуете, давать ли Никому соньер.

«Чтоб ей провалиться, она-то откуда знает?!»

— Если ты там появишься, то, может, не получится ни собрания, ни голосования. Даже Одис… даже Никто пожелает узнать, кто ты, откуда взялась и зачем ты здесь.

Она пожала плечами.

— Может быть. Однако другие меня не увидят, только ты. Этому маленькому фокусу Просперо научил моих сестёр, когда они решили сделаться богами, вот и я не отказалась от новой возможности. Время от времени помогает.

Человек повертел свисток левой рукой и незаметно положил указательный палец правой на спусковой крючок винтовки, глядя на женщину, которая становилась то ясно видной, то прозрачной, то вновь отчётливой. Она уже столько наговорила, что Даэман не знал, о чём и спросить. Внутренний голос подсказывал: стрелять рано. Мужчина и сам не смог бы объяснить, в чём дело.

— А какое тебе дело до собрания? — спросил он.

— Меня интересует исход.

— Почему?

Она улыбнулась.

— Даэман, раз уж я способна отвести глаза остальным пятидесяти пяти колонистам, то явно могла бы скрыться и от тебя. Но предпочла поступить иначе. Потолкуем после голосования.

— О чём потолкуем?

Даэман своими глазами видел бурые, высохшие мумии последних (как полагали он, Харман и Сейви) постлюдей, плававшие в разрежённой и зловонной атмосфере мёртвого царства Просперо. Большинство из них Калибан успел обглодать сотни лет назад. Та ли она, за кого себя выдаёт? Мужчина не имел никакого понятия, однако, на его взгляд, загадочная Мойра напоминала скорее богинь из туринской драмы — Афину или помолодевшую Геру. До Афродиты она, пожалуй, чуть-чуть не дотягивала. Внезапно ему припомнились уличные алтари, воздвигнутые в Парижском Кратере в честь олимпийцев из истории о Троянской осаде.

Теперь жители Парижского Кратера мертвы все до единого, включая Марину. Убиты и съедены Калибаном. А родной Даэману город погребён под синими льдами. Может, его обитатели и впрямь почитали туринских небожителей, но это не принесло им удачи. Вот и мужчина не ждал ничего доброго от свидания с богиней из драмы.

— Потолкуем о том, где находится твой приятель Харман, — произнесло привидение по имени Мойра.

— Где он? Как он? — Уже замолчав, Даэман понял, что сорвался на крик.

Опять знакомая улыбка.

— Все вопросы — после собрания.

— Скажи по крайней мере, что здесь такого важного, раз ты явилась… откуда бы то ни было… чтобы понаблюдать? — В речах мужчины звучала сталь, появившаяся в его характере в течение последнего года.

Мойра кивнула.

— Конечно, это важно, вот почему я пришла.

— Как? Почему? Для кого?

Призрак промолчал, однако улыбка исчезла.

Даэман выпустил свисток.

— А что именно важно: чтобы мы дали соньер Никому или, наоборот, не дали?

— Я просто хочу послушать, — промолвило привидение. — Голосовать не буду.

— Я и не спрашивал…

— Знаю, — сказал дух голосом Сейви.

Ветер донёс перезвон колокола. Колонисты начинали сходиться к центральному укрытию.

Даэман не торопился следовать их примеру. Он понимал, что безопаснее было бы привести в лагерь живого войникса, чем призрака. А ещё — что времени на принятие решения почти не осталось.

— Если ты в состоянии появиться на сборе незаметно для всех, то зачем показалась мне? — глухо спросил он.

— Говорю же, — отозвалась молодая женщина, — таков мой выбор. Что, если я вампир и не могу никуда войти в первый раз, не получив приглашения?

Мужчина не представлял себе, что такое вампир, но и не горел желанием выяснять это.

— Нет, — отрезал он. — Я не намерен приглашать тебя в наш посёлок, пока не услышу хотя бы одной серьёзной причины.

Мойра вздохнула.

— Просперо и Харман предупреждали, что ты упрямец, но я не представляла, до какой степени.

— Говоришь, будто видела Хармана? — нахмурился Даэман. — Расскажи что-нибудь, чтобы я тебе поверил: как он там, где он?

Собеседники смотрели друг другу в глаза; казалось, воздух между ними вот-вот заискрится.

Колокольный звон оборвался: видимо, собрание началось.

Даэман недвижно стоял и молчал.

— Ладно, — сказала Мойра, еле заметно улыбнувшись. — У твоего приятеля шрам на лобке, над самым пенисом. Не знаю откуда: я не спрашивала. Но Харман получил эту рану после того, как в последний раз наведался в лазарет. Целебные баки не оставили бы от неё никакого следа.

Мужчина и глазом не моргнул.

— Я не видел Хармана голым. Может, что-нибудь ещё?

Женщина легко рассмеялась.

— Врёшь. Когда мы с магом дали твоему другу термокожу, в которой он ходит и доныне, Харман точно знал, как её надевать, а это непросто. Он сказал, что на орбитальном острове вы проходили в такой одёжке несколько недель и что однажды раздевались перед Сейви. Следовательно, ты видел товарища без ничего, а шрам нельзя не заметить.

— Почему Харман опять в термокоже? — спросил Даэман. — Где он?

— Отведи меня на собрание. Обещаю, что всё расскажу потом.

— Лучше поговори с Адой, — предложил мужчина. — Всё-таки они… э-э-э… женаты. — Непривычное слово заставило его запнуться.

Мойра сверкнула зубами.

— Я расскажу тебе, а ты, если сочтёшь нужным, передашь ей мои слова. Идём?

Она протянула левую руку, изогнув её так, словно приглашала мужчину проводить себя на торжественный ужин.

Даэман подумал — и взял незваную гостью за локоть.

— …вот в этом и заключается моя просьба, — говорил Никто/Одиссей, когда кузен Ады вступил в круг из сорока четырёх колонистов.

Большинство сидели на спальных мешках или одеялах. Кое-кто стоял. Даэман встал чуть поодаль.

— Ты хочешь забрать соньер — а с ним нашу единственную надежду на выживание, — сказал Боман, — а сам не объясняешь, зачем и надолго ли.

— Верно, — произнёс бородач. — Может быть, всего лишь на несколько часов. Я бы запрограммировал диск прилететь обратно с помощью автопилота. Но есть вероятность, что аппарат вообще не вернётся.

— Тогда мы все умрём, — вмешался мужчина по имени Стеф, один из уцелевших жителей Хьюз-тауна.

Силач не ответил.

— Скажи хотя бы, зачем он тебе, — подала голос колонистка Сирис.

— Нет, — возразил Никто, — это личное.

Сидящие и стоящие люди захихикали, словно грек отколол забавную шутку. Однако Никто хранил серьёзный и мрачный вид.

— Иди поищи другой соньер! — выкрикнул Каман, считавший себя военным экспертом.

Он уже говорил другим, что никогда не доверял даже подлинному Одиссею из драмы, которую наблюдал ежедневно в течение последних десяти лет перед Великим Падением, и тем более не собирался верить его престарелой копии.

— Я бы нашёл, если б мог, — невозмутимо ответил Никто. — Но ближайшие машины, о которых мне известно, спрятаны в тысячах миль отсюда. Слишком долго лететь на моём импровизированном плоту, если он вообще доберётся. Так что соньер мне нужен сегодня. Сейчас.

— Зачем? — повторил колонист по имени Ламан, рассеянно потирая перевязанную правую ладонь, лишённую четырёх пальцев.

Грек не проронил ни слова.

Ада, стоявшая рядом с бородатым силачом с начала собрания, негромко сказала:

— Никто, объясни, пожалуйста, что мы выиграем, дав тебе летающий диск.

— Если всё получится, как я задумал, то, вероятно, факс-узлы опять заработают. Через несколько часов, самое большее — дней.

Толпа шумно заахала.

— Но скорее всего, — закончил широкоплечий герой, — ничего не выйдет.

— Вот почему ты хочешь взять соньер? — спросил Греоджи. — Чтобы вновь запустить факс-павильоны?

— Нет, — покачал головой Никто. — Это лишь побочный эффект моего путешествия. Да и то — сомнительный.

— А может… нам будет ещё… какая-то выгода? — подала голос Ада, явно настроенная благожелательнее всех прочих слушателей, на чьих измождённых лицах читалась мрачная неприязнь к чужаку.

Грек пожал плечами.

В лагере воцарилась такая мёртвая тишина, что с юга, с удаления более чем в четверть мили, долетели оклики часовых. Сын Марины повернулся: Мойра по-прежнему стояла рядом с ним, скрестив руки на затянутой в термокожу груди. Как это ни удивительно, ни один из собравшихся и бровью не повёл в сторону призрака, хотя многие, включая Никого, Аду и Бомана, внимательно посмотрели на Даэмана, когда тот входил в ворота.

Бородач выбросил перед собой могучие руки, раскинув пальцы, точно хотел дотянуться до всех присутствующих — или же оттолкнуть их прочь.

— Вы желаете, чтобы я сотворил для вас чудо. — Приглушённый, но мощный, натренированный для публичных выступлений голос оратора отражался эхом от частокола. — Такого чуда не существует. Останьтесь тут со своим соньером — и будете рано или поздно убиты. Эвакуируйтесь вниз по реке на остров — и войниксы последуют за вами. Они по-прежнему факсуют, пользуясь не только известными «старомодным» узлами. Прямо сейчас вас окружают десятки тысяч войниксов, скопившихся в паре миль отсюда, в то время как по всей Земле уцелевшие люди прячутся в пещерах, в башнях и среди развалин своих городов. Серые твари проливают человеческую кровь. Вам ещё повезло засадить в яму это… существо. Но через несколько дней, а то и часов, окаянная вошь Сетебоса наберётся сил, вырвется на свободу и проникнет к вам в головы. Поверьте на слово, это вряд ли кому-то понравится. И в конце концов горбатые войниксы всё равно придут за вами.

— Тогда нам тем более не сто ит расставаться с летучей машиной! — выкрикнул мужчина, которого звали Кауль.

Никто обратил свои руки ладонями кверху.

— Возможно. Но учтите: очень скоро на этой планете вам станет негде скрыться. Думаете, вы одни обладаете поисковой функцией? Войниксы и калибано тоже наделены ею, и при том их функции в отличие от человеческих исправны по сей день. Вас непременно отыщут. Не они, так Сетебос, когда насытится историей вашей Земли.

— Ты предлагаешь какой-то иной выход? — осведомился Том, немногословный врач общины.

— Я — нет, — произнёс грек, возвышая голос. — Не моё дело — дарить вам шанс, хотя он у вас появится, если мой полёт увенчается успехом. Только вот вероятность удачи мала, не буду лгать. Вы заслуживаете правды. Однако если в ближайшее время что-нибудь серьёзно не переменится, и дело тут не в соньере, ваши шансы на удачу равны нулю.

Даэман, поклявшийся себе хранить молчание весь вечер, вдруг услышал собственный громкий голос:

— Мы можем улететь на орбитальные кольца, Никто? По шестеро, на соньере. Там безопасно?

Все лица обратились к говорившему. И ни единого взгляда — к стоящей в каких-то шести футах от него мерцающей Мойре.

— Нет, — ответил бородач. — На кольцах тоже небезопасно.

Внезапно со своего места поднялась темноволосая женщина по имени Эдида. Одновременно смеясь и всхлипывая, колонистка выкрикнула:

— Ты не оставляешь нам никакой надежды, чтоб тебе провалиться!

Впервые за вечер Одиссей/Никто улыбнулся — издевательски, хамовато сверкнул белоснежными зубами сквозь почти седую бороду.

— Это не я должен дарить вам надежду, — резко промолвил он. — Тут всё зависит от воли Судеб. Это вы можете дать мне шанс… или не дать.

Ада выступила вперёд.

— Давайте проголосуем. Участие принимают все до одного, поскольку на карту поставлено выживание нашего рода. Те, кто за то, чтобы разрешить Одиссею… прошу прощения, Никому… взять соньер, пожалуйста, поднимите правую руку. Кто против, не поднимайте.

77

Городище — Троя, древний Илион — и поле сечи не представляли собой внушительного зрелища с высоты пяти тысяч метров.

— Что это? — поинтересовался центурион-лидер Меп Эхуу из каюты для воинов. — Здесь и сражались греки с троянцами? На том холме с кустами и тощем клочке земли?

— Шесть тысяч лет назад, — отозвался Манмут из механического управления «Смуглой леди», упрятанной в трюм космошлюпки.

— И в другой вселенной, — добавил Орфу из угла трюма самой «Смуглой леди».

— С виду — ничего особенного, — проговорил Сума Четвёртый из пилотного отделения космошлюпки. — Летим дальше?

— Пожалуйста, ещё круг, — попросил маленький европеец. — А можно спуститься пониже? Взглянуть на долину между хребтом и морем? Или на побережье?

— Нет, — возразил ганимедянин. — Воспользуйся оптическим увеличением. Я не хочу приближаться к запретному силовому куполу над Средиземным Бассейном.

— Я думал, так будет легче для Орфу ловить сигналы радаром и приборами тепловидения, — настаивал Манмут.

— У меня всё в порядке, — вмешался рокочущий голос из трюма.

Космошлюпка ещё покружила на высоте пять тысяч метров над руинами на вершине холма, в тысяче с лишним километров от края Средиземного Бассейна. Капитан «Смуглой леди» увеличил изображение, поступающее с главной камеры, и, отключив остальные источники информации, смотрел на Землю, снедаемый странным чувством глубокой печали.

Развалины, оставшиеся от каменной кладки древнего Илиона, располагались на гребне, что протянулся на запад, навстречу изгибу Эгейского побережья, где некогда стояли корабли на каменных якорях, привязанные к деревянным столбам. И куда пристал Агамемнон со всеми своими героями на чёрных крутобоких судах.

В те времена к западу простиралось вечное винноцветное море. Теперь же под слабо мерцающим куполом «постов» (который мог бы за миллисекунду лишить энергии шлюпку моравеков, вздумай они залететь внутрь) виднелось пространство пересохшего Бассейна, покрытое грязью и камнями, и дальние зелёные поля. На месте древних островов, когда-то вздымавшихся из моря — цветущего Лесбоса и Тенедоса, которые быстроногий Ахилл завоевал прежде, чем бросить вызов Трое, — остались крутые лесистые холмы со скалистыми подошвами, уходящими в песчаное дно Бассейна.

Между пересохшим Эгейским морем и горным хребтом, несущим на себе останки Трои, Манмут разглядел наносную долину, протянувшуюся на полтора с чем-то километра. Теперь она поросла чахлыми деревьями, однако маленький европеец легко представлял себе, как всё выглядело во дни Одиссея, Ахиллеса, Гектора и прочих воинов: около трёх миль мелководья, окаймлённого извилистыми болотами, песчаные наносные равнины, многолюдный берег, жёлтые дюны, впитавшие столько крови за годы Троянской войны, тысячи трепетных ярких шатров, а далее — пространная долина меж городом и побережьем, ныне заглохшая под сенью низкорослых лесов, но тогда, после десяти лет осады, начисто лишённая деревьев, которые пошли на лагерные и погребальные костры.

На севере по-прежнему блестела вода. Пролив, именуемый Дарданеллами или Геллеспонтом, перегороженный силовыми мерцающими руками, такими же, какие разграничивали Гибралтар и Африку на западном конце пересохшего Средиземноморья.

Орфу — видимо, он изучал ту же область при помощи радара и других приборов — произнёс по личной линии:

— Похоже, «посты» устроили под землёй гигантскую дренажную систему, иначе вся эта область оказалась бы под водой.

— Да, — безотчётно поддакнул Манмут, которого нимало не занимали инженерно-технические подробности.

Он размышлял о лорде Байроне, Александре Македонском и прочих великих, свершивших паломничество в Илион, в Трою, на эти странным образом освящённые развалины.

«Ни камня безымянного там нет…» — всплыло в памяти маленького европейца. Кто же это написал? Лукан? Может быть. Вероятно.

И вот на вершине холма, прорезанной серовато-белёсыми следами порушенной кладки, все камни до единого безымянны. Капитан подлодки вдруг осознал, что взирает на останки развалин: многие из шрамов возникли во время небрежных, варварских раскопок помешанного на Трое археолога-дилетанта Генриха Шлимана, начатых в тысяча восемьсот семидесятом году. Подумать только: с тех пор на подлинной Земле миновало более трёх тысячелетий.

На последней из человеческих карт это невзрачное нынче место — седые валуны, чахлая растительность, наносная равнина и высокий горный хребет, обращённый на севере к Дарданеллам и на западе к бывшему Эгейскому морю, — носило название «Гиссарлык».

Однако память Манмута рисовала точное расположение армий, которые, лязгая оружием, сходились в долинах Скамандра и Симоиса. Он почти видел неприступные стены и безверхие башни, возведённые на обрыве длинного гребня у моря, лесистый утёс между городом и побережьем — греки уже тогда нарицали его Лесистым Утёсом, а храмовые жрецы и жрицы «курганом амазонки Мирины» — и жуткий лик Зевса, возникший из атомного гриба над южным окоёмом всего лишь несколько месяцев назад.

Шесть тысяч лет назад.

Когда космошлюпка завершала последний круг, капитан подлодки различил место великих Скейских ворот, что сдержали напор вопящих завоевателей (в «Илиаде», которую он прочёл сначала, не было речи о большом деревянном коне), и главную широкую дорогу за рыночной площадью и центральными фонтанами, ведущую ко дворцу Приама, разбомблённого десять месяцев назад в пересчёте на время Манмута, и к северо-востоку от него — колоссальный храм Афины. Там, где взгляд натыкался на камень и чахлые деревья, маленький европеец воображал Дарданские ворота и главную смотровую башню, а чуть севернее — колодец, у которого Елена однажды…

— Здесь ничего нет, — заявил пилот Сума Четвёртый по общей связи. — Улетаем?

— Да, — ответил Манмут.

— Да, — громыхнул Орфу по той же общей линии.

Шлюпка втянула крылья, предназначенные для малой скорости, и, вновь преодолев звуковой барьер, устремилась на север. Эхо звукового удара осталось не услышанным по обе стороны безлюдных Дарданелл.

— Ну что, волнуешься? — спросил капитан подлодки у своего друга по личной связи. — Через несколько минут мы увидим Париж.

— Вернее, кратер посередине погибшего города, — ответил иониец. — Боюсь, что чёрная дыра тысячу лет назад уничтожила квартиру Пруста.

— И всё же, всё же… — протянул Манмут. — Это там он писал свои романы. И, если не ошибаюсь, его приятель Джеймс Джойс — тоже. По крайней мере какое-то время.

Орфу хмыкнул.

— Ты никогда не говорил, что одержим не только Прустом, но и Джойсом, — настаивал европеец.

— Не было случая.

— Но почему именно эти двое, дружище?

— А почему Шекспир, Манмут? Почему сонеты, а не пьесы? Смуглая леди и Юноша, а не, скажем, Гамлет?

— Нет, ты ответь, — не сдавался капитан подлодки. — Пожалуйста.

Настала тишина. Маленький европеец прислушался к шуму реактивных двигателей, к шипению кислорода, текущего по трубкам и сквозь вентиляторы, к помехам на опустевших линиях.

В конце концов гигантский краб проговорил:

— Помнишь, я разглагольствовал на борту «Королевы Мэб» о великих творцах, сингулярностях человеческого гения, способных творить новые реальности? Ну или создавать универсальные Брано-ходы между мирами?

— Ещё бы такое забыть. Мы все решили, что ты пошутил.

— Вовсе нет, — прогрохотал иониец. — Мой интерес к людям в итоге сосредоточился на писателях двадцатого — двадцать второго века от Рождества Христова. Я давно уже понял, что сознания Пруста и Джойса сыграли роль акушерок при рождении этих столетий.

— Не очень положительная рекомендация, если учесть то, что я помню из человеческой истории, — глухо сказал Манмут.

— Нет. Вернее, да.

Несколько минут моравеки летели в молчании.

— Хочешь послушать одно стихотворение, с которым я встретился, когда был ещё юнцом, едва появившимся из фабричных бункеров роста?

Капитан подлодки попытался представить себе новорождённого Орфу. Потом оставил бесполезную попытку.

— Хочу. Расскажи.

Манмут ещё ни разу не слышал, как его друг читает стихи. Раскатистый голос звучал на удивление приятно:

Мертворождённый

I

Румяный малыш Руди Блум покоится во чреве,

Его рассеянные грёзы пронизаны красным сиянием,

А Молли скрипит себе длинными спицами, вяжет ему обновку

из алой шерсти,

Ощущая, как малые ножки толкают её изнутри,

И дрёмы вновь поглощают дитя, готовя к запаху тёплых одеял.

II

Мужчина ласково гладит губы алой салфеткой,

Глядя на рябь облаков, плывущих между высоких кирпичных труб.

Его вдруг уносят воспоминанья: гроза качает ветки боярышника,

И малые ручки тянутся к трепещущим розовым лепесткам,

И аромат минувших дней курится у его ноздрей.

III

Одиннадцать суток. Одиннадцать жизней крохотного существа,

явившегося из куколки.

Одиннадцать окроплённых тишью рассветов,

когда тепло и тени крадутся по половицам.

Одиннадцать тысяч ударов сердца до наступления ночи,

когда утки спешат покинуть далёкий пруд.

Одиннадцать очерченных короткой и длинной стрелками,

когда она прижимала его к тёплой груди.

Одиннадцать дней они смотрели, как дремлет малыш

среди алой шерсти.

IV

Отрывки романа в переплёте воображения.

Но вольные страницы плыли сквозь тёмные коридоры сознания,

Пустые или с редкими заметками на полях.

Он изнывал от схваток фантазии,

Но, излившись в чернилах, воспоминанья не доживали до утра.

После того как рокот ионийца утих, Манмут какое-то время молчал, стараясь оценить качество услышанного. Нелёгкая задача, однако он чувствовал, что друг с нетерпением ожидает именно этого: под конец его голос даже слегка дрожал.

— Кто это написал? — спросил европеец.

— Не знаю, — ответил Орфу. — Одна поэтесса из двадцать первого столетия.[107] Не забывай, ведь я наткнулся на эту вещицу в ранней юности, до того как по-настоящему прочитал Пруста, Джойса или кого-либо из других серьёзных авторов, но для меня она соединила Джойса и Пруста навек, словно нерасторжимые грани единого сознания, сингулярности человеческого гения и внезапного озарения. Так я и не избавился от того впечатления по сей день.

— Очень похоже на мою первую встречу с шекспировскими сонетами… — заикнулся Манмут.

— Подключитесь к видеосигналу с «Королевы Мэб», — приказал Сума Четвёртый всем, кто был на борту.

Капитан подлодки активировал видеоприемник.

Два человеческих существа бешено совокуплялись на просторной кровати, застеленной шёлковыми простынями и яркими гобеленами. Энергия и откровенность этой сцены поразили европейца, много читавшего о сексуальных отношениях между людьми, но так и не удосужившегося поискать в архивах соответствующие видеозаписи.

— Что это? — полюбопытствовал Орфу по личной связи. — До меня доходят безумные телеметрические показатели: скачки кровяного давления, всплески дофамина и адреналина, ненормальное биение пульса… Кто-нибудь падает в пропасть?

— Э-э-э… — начал Манмут.

Фигуры перевернулись на бок, по-прежнему не разлучаясь, не прерывая ритмичного, почти ошалелого движения, и моравек впервые разглядел их лица.

Одиссей. Женщина походила на таинственную Сикораксу, встретившую ахейца на орбитальном городе-астероиде. Освобождённые от покровов её ягодицы и груди казались ещё более налитыми жизненным соком, хотя в данную минуту бюст красавицы сплющился о грудную клетку героя.

— М-м-м… — замялся Манмут.

Но Сума Четвёртый вывел его из затруднения.

— Это не тот источник. Переключитесь на носовые камеры шлюпки.

Маленький европеец так и сделал, зная, что его друг обращается к тепловидению, радарам и прочим способам получить информацию об изображении, которыми ещё располагает.

Космошлюпка подлетала к Парижу, некогда пробитому посередине чёрной дырой, но, как и на снимках с «Королевы Мэб», кратер совершенно исчез под гигантским куполом, сотканным из голубого льда. Ганимедянин связался с основным судном:

— А где наш многорукий приятель, который возвёл эту красоту?

— Насколько мы видим с орбиты, — тут же радировал Астиг-Че, — поблизости нет Брано-Дыр. Во всяком случае, корабельные наблюдатели и спутники не засекли ни одной. Похоже, тварь недавно закончила кормиться в Аушвице, Хиросиме и прочих местах; должно быть, вернулась обратно в Париж.

— Вернулась, — констатировал Орфу по общей линии. — Посмотрите в инфракрасных лучах. Прямо в центре синей паутины, под верхней точкой купола, угнездилось нечто громадное и уродливое. Там на дне уйма термальных отверстий: очевидно, монстр подогревает своё гнездо за счёт вулканического жара. Я почти различаю сотни длиннющих пальцев под мерцающими пятнами мозга.

— Что ж, — передал Манмут по личной связи, — всё-таки это твой Париж. Город Пруста и…

Гораздо позже европеец изумлялся стремительной реакции Сумы Четвёртого, даже если учесть подключение к управлению и центральному компьютеру космошлюпки.

Из разных точек ледяного купола взметнулось шесть молний. Моравеков спасла лишь приличная высота и, главное, мгновенные действия пилота.

Судно переключилось с прямоточных воздушно-реактивных двигателей на сверхзвуковые, метнулось вбок, достигнув перегрузки в семьдесят пять g, нырнуло, кувыркнулось и резко взмыло к северу. Шесть смертоносных лучей мощностью в миллиарды вольт промахнулись мимо цели всего на несколько сотен метров. Ударная взрывная волна дважды перевернула шлюпку, но Сума Четвёртый не потерял контроль. Крылья стали плавниками, и судно умчалось прочь.

Ещё один рывок в сторону, продуманный кувырок, и ганимедянин запустил систему полной невидимости, выстрелил изо всех раструбов и заполнил воздух над парижским голубым собором электрическими помехами.

Из города, погребённого под слоем льда, вылетела дюжина огненных сфер, взяла ускорение и устремилась на поиски цели. Манмут с необычным для него любопытством следил за сигналами радиолокатора, зная, что Орфу, связанный с локатором напрямую, должен чувствовать приближение плазменных снарядов.

Пламенные шары так и не нашли космошлюпки. Сума Четвёртый уже набрал высоту в тридцать два километра и продолжал взбираться к верхним пределам атмосферы. Метеоры вспыхнули на разных уровнях; взрывные волны разбежались от них во все стороны, точно рябь на пруду.

— Какого хрена… — заикнулся иониец.

— Тихо! — рявкнул Сума Четвёртый.

Судно кувыркнулось, нырнуло, свернуло на юг, распространило вокруг себя облако радарных и электрических помех и снова рвануло в космос. Ни огненных шаров, ни молний не вылетело вдогонку из стремительно удаляющегося города: вот он уже в шестистах километрах, дальше и дальше, и уменьшается на глазах…

— Кажется, наш рукастый и мозговитый приятель вооружён, — заметил Манмут.

— Мы тоже, — вмешался Меп Эхуу по общей связи. — Пора его грохнуть. Давайте-ка подогреем тёплое гнёздышко. Думаю, десять миллионов градусов по Фаренгейту для начала будет в самый раз.

— Молчать! — прорычал Сума Четвёртый из кабины пилота.

На общей линии послышался голос первичного интегратора:

— Друзья, у нас… у вас… непредвиденная проблема.

— А то мы не в курсе! — хмыкнул Орфу, забыв, что всё ещё подключён к общей связи.

— Нет, — возразил Астиг-Че. — Речь не о многорукой твари, которая вас атакует. Я имею в виду кое-что посерьёзнее. И это находится на траектории вашего теперешнего полёта. Наши сенсоры не засекли бы опасность, если бы не следовали за космошлюпкой.

— Посерьёзнее? — осведомился Манмут.

— Да, намного хуже, — передал первичный интегратор. — И боюсь, проблема даже не одна… а целых семьсот шестьдесят восемь.

78

— МОЖЕТЕ ИЗЛАГАТЬ ВАШУ ПРОСЬБУ, — грохочет Демогоргон.

Гефест незаметно толкает мужеубийцу локтем, напоминая, что скажет всё сам, неуклюже кланяется в стеклянном шлеме и костюме из железных шаров и произносит:

— Ваше Демогоргончество, Владыка Крон и прочие уважаемые титаны, бессмертные часы и… всё остальное. Мы с моим другом Ахиллом явились сюда не просить о милости, но поделиться со всеми вами очень важной информацией. Информацией, которая наверняка заинтересует вас. Информацией, которая…

— НАЧИНАЙ, КАЛЕКА.

Громко скрипнув зубами, Гефест выдавливает из себя улыбку и повторяет преамбулу.

— ГОВОРИ ЖЕ.

«Интересно, — мелькает в голове Ахиллеса, — кто-нибудь ещё собирается выступать сегодня? Или Крон и другие титаны, не говоря уже о гигантских, неописуемых тварях с чудными прозваниями вроде бессмертных часов или возниц, будут слушать Демогоргона, пока он — может, она? оно? — официально предоставит кому-нибудь слово?»

И тут хромоногий удивляет его.

Из громоздкого рюкзака за спиной, который ахеец принял за дыхательный баллон, бог извлекает бронзовое яйцо, усеянное стеклянными линзами. Осторожно поставив прибор на валун между собой и мрачной громадой — Демогоргоном, Гефест начинает возиться с разными переключателями и регуляторами, после чего возвещает, включив микрофоны шлема на полную мощность:

— Ваше Демогоргоноидничество, достопочтенные грозные часы, ваши многоуважаемые высочества титаны и титанессы — Крон, Рея, Кей, Крий, Гиперион, Япет, Гелиос, Селена, Тейя, Эос и прочие представители титанического рода, ваша сторукая Целительность, неистоволикие возницы и все досточтимые господа, собравшиеся здесь, среди мглы и пепла! Не с просьбой о помощи я обращаюсь к вам нынче, не с просьбой свергнуть с трона притворщика Зевса, возжелавшего присвоить себе всю божественность без остатка, низложить его или хотя бы воспротивиться дерзким притязаниям на все миры и вселенные отныне и во веки веков, нет, вместо этого я предлагаю вам собственными глазами увидеть одно реальное событие. Ибо прямо сейчас, пока мы с вами толпимся на этой кучке дерьма среди ручьёв раскалённой лавы, Громовержец созвал бессмертных олимпийцев на собрание в Великой Зале. Я поставил там скрытую камеру, она передаёт репортаж на ретрансляционную станцию в бассейне Эллады, Брано-Дыра бессмертной Никты позволяет принимать его с запозданием чуть менее одной секунды. Взирайте же!

Калека вновь копошится с переключателями, дёргает за какой-то рычаг и…

Ничего не происходит.

Покровитель огня закусывает губу, чертыхается в микрофон, ковыряется в бронзовом яйце. Прибор мигает лампочками, гудит, гаснет и опять умолкает.

Ахилл медленно тянется к богоубийственному клинку за поясом.

— Глядите! — восклицает Гефест, многократно усилив свой голос.

На сей раз блестящий прибор проецирует квадрат шириной в сотню ярдов перед очами Демогоргона и сотен других исполинских существ, озарённых огнями лавы и окутанных вулканическим дымом. Экран девственно пуст, если не считать помех и частого «снега».

— Чтоб я сдох! — рычит бессмертный, запамятовав, что каждое его слово отчётливо разносится вокруг.

Он подбегает к устройству и сгибает несколько металлических прутьев наподобие кроличьих ушей.

Внезапно экран заполняет яркое изображение. Это голографическая проекция — весьма глубокая, совершенно трёхмерная, в ярких красках, она скорее напоминает громадное окно в настоящую Залу Богов. Картинку сопровождает объёмный звук: Ахилл даже слышит, как шуршат по мрамору сотни и сотни олимпийских сандалий. Когда Гермес потихоньку выпускает газы — об этом тут же становится известно собравшимся обитателям Тартара.

Титаны, титанессы, возницы, насекомовидные целители, часы и прочие безымянные чудища, за исключением Демогоргона, громко ахают на разные нечеловеческие голоса, не столько поразившись неучтивости Гермеса, сколько силе и жизненности возникшего изображения. Лента проекции расширяется и замыкается в кольцо, создав необычайно мощную иллюзию присутствия в Зале Собраний среди бессмертных. Мужеубийца хватается за клинок, веря, что Зевс, восседающий на золотом престоле, и тысяча олимпийцев непременно услышат шум, оглядятся и заметят чужаков, сбившихся в кучу среди зловонной мглы Тартара.

Но боги не оборачиваются. Это не двусторонняя связь.

Громовержец (чей рост достигает сейчас пятидесяти футов) склоняется вперёд, обводит мрачным взором шеренги богов, богинь, Судеб, Эриний и начинает вещать. Сквозь архаичный ритм размеренно падающих слогов быстроногий явственно различает свежеприобретенное, доведённое до крайности чванство:

Возрадуйтесь, небесные владыки,

И разделите с вашим господином

Величие его и торжество!

Теперь я всемогущ, мне всё подвластно!

Одно лишь человеческое сердце

Неугасимо рвётся к небесам

Костром сомнений, вымученных просьб

И яростных укоров и грозит

Неподчинением и мятежом

Державе нашей, созданной на вере

И страхе, столь же древнем, как и ад.

Я сыплю на него свои проклятья,

Как хлопья снега на седой утёс,

Пока не облеплю, и разражаюсь

Кипучим гневом, а оно ползёт

По кручам жизни, ранящим его,

Как ранит лёд идущих без сандалий;

И всё-таки оно не поддаётся

Своим несчастьям, но ещё поддастся!

Внезапно Зевс поднимается. Он излучает такое сияние, что тысяча бессмертных богов и один кратковечный человек в душном костюме хамелеона, незримый для остальных, но видимый на экране Гефеста всем наблюдателям из Тартара, испуганно пятятся, внимая речам Кронида:

Наполни ж нам Дедаловы фиалы

Божественным напитком, Ганимед!

И пусть из почвы, затканной цветами,

Возникнут звуки триумфальных песен,

Как возникает из земли роса

При первых звёздах: пейте, пейте, боги!

И пусть нектар, бегущий в ваших жилах,

Струится духом радости для вас

И ликованье прозвучит певуче,

Как Элизийский ветерок.

А вы служите мне, окутанные дымкой

Лучистого желания, в котором

Сольются наши духи воедино,

Как только стану я единым Богом,

Всесильным, Всемогущим и Живым,

Владыкой Вечности!..[108]

Гефест отключает бронзово-стеклянный проектор. Гигантское окно, на время превратившее бездну Тартара в Залу Богов на Олимпе, мгновенно захлопывается, оставив титанов среди пепла, потоков лавы и смрадного багрового мрака. Расставив ноги для устойчивости, Ахиллес поднимает щит и выбрасывает перед собой богоубийственный клинок, потому что не имеет понятия, что будет дальше.

Несколько бесконечно долгих мгновений ничего не происходит. Грек ожидает воплей, криков, требований подтвердить увиденное и услышанное; Титаны должны зареветь, а целители — забегать по скалам, однако сотни гигантских фигур сидят не шелохнувшись и не издавая ни звука. Пронизанный багровыми отсветами лавы здешний воздух настолько мутен от вулканического дыма и пепла, что мужеубийца молча благодарит богов — или кого-нибудь в этом роде — за очки термокостюма, позволяющие чётко видеть всё, что творится вокруг. Мужчина исподволь косится на Брано-Дыру, открытую, по словам Гефеста, самой богиней Никтой. Пятидесятифутовый портал по-прежнему на месте, примерно в двух сотнях ярдов. Если завяжется схватка, если Демогоргон решит закусить бессмертным карликом и ахейским героем, быстроногий намерен броситься к Брано-Дыре, пусть даже на каждом шагу ему придётся прокладывать себе дорогу по трупам титанов и чудовищ.

Молчание затягивается. Среди уродливых утёсов и ещё более уродливых разумных тварей злобно воют чёрные ветры. Вулканы кипят, изрыгая лаву, но Демогоргон не издаёт ни слова.

В конце концов он изрекает:

— СЛУЖИТЕЛЬ ЗЛА В ЛЮБОМ ОБЛИЧЬЕ — РАБ. ТАКОВ ЗЕВС ИЛИ НЕТ — НАМ НЕИЗВЕСТНО.

— Какого зла?! — рычит титан Крон. — Мой сын помешался! Он узурпатор из узурпаторов!

Голос Реи, матери Громовержца, звучит ещё громче:

— Зевс — раб своих желаний. Земли отступник он, изгой Олимпа и должен сам испить поток неисцелимых зол за собственное вероломство. Пусть в наказание висит в аду, прикованный алмазными цепями.

Тут вмешивается Целитель-чудовище; Ахилл с изумлением слышит в его речах довольно женственные нотки:

— Зевс перешёл всё грани. Поначалу он подражал самой Судьбе, а после стал глумиться.

Один из бессмертных часов рокочет с вершины каменного обрыва:

— Для Гибели нет имени ужасней, чем самозванец, Зевс.

Быстроногий хватается за ближайший затрясшийся валун, испугавшись, что вулкан за спиной Демогоргона вдруг начал извергаться, но это всего лишь приглушённый ропот собравшихся.

Тут подаёт голос брат Крона, косматый Крий, стоящий посреди потока расплавленной лавы:

— Пусть узурпатор подлый погрузится в безбрежную пучину разрушенья, какое самолично породил! Я сам взойду на солнечный Олимп, откуда правил миром вместе с вами, и утащу обманщика в Тартар: мы разом в преисподнюю слетим, как падают стервятник и змея, сплетённые в клубок нерасторжимый.

— Твоё слово, ужасный призрак! — восклицает многорукий возница, обращаясь к Демогоргону.

— ВСЕМ ПРАВИТ МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ. — Эхо слов гиганта, лишённого очертаний, раскатывается среди острых пиков и долин Тартара. — ЗЕВС НЕ ВСЕМОГУЩ. ОН БОЛЬШЕ НЕ ДОЛЖЕН ЦАРИТЬ НА ОЛИМПЕ.

Секунду назад Ахиллес был уверен, что скрытый под покровом Демогоргон бестелесен, но вдруг великан поднимает руку в тяжёлых складках ниспадающей ткани и растопыривает жуткие пальцы.

Брано-Дыра в двух сотнях ярдов за спиной хромоногого кузнеца словно по приказу взмывает в воздух, зависает над сонмом чудовищ, расползается в ширину и начинает опускаться.

— СЛОВА ПУСТЫ, В НИХ ПРАВДЫ НЕТ, — гремит Демогоргон, покуда алый круг пламени накрывает всех собравшихся. — БОЛЬ — ВОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ И ВЕРНЫЙ НАШ ОТВЕТ!

Гефест хватает ахейца за руку. Бессмертный карлик дико ухмыляется в нечёсаную бороду:

— Ну, держись, парень.

79

События обернулись неожиданным, отчаянным, почти бредовым образом, но Манмут был счастлив, как никогда.

Космошлюпка зависла низко над водой и сбросила «Смуглую леди» в океан примерно в пятнадцати километрах к северу от опасных координат критических сингулярностей. Сума Четвёртый не желал, чтобы всплеск разбудил семьсот шестьдесят восемь обнаруженных чёрных дыр, вероятно, заключённых внутри боеголовок на древней затонувшей субмарине, которую засекли приборы, — и никто не стал возражать.

Если бы у маленького европейца был рот, моравек ухмылялся бы как последний идиот. «Смуглая леди», созданная для исследований и спасательных работ подо льдом, в условиях кошмарного давления и кромешной, как у Бога за пазухой, тьмы на спутнике Юпитера, отлично повела себя в глубинах земного Атлантического океана.

Не просто отлично, а на отлично с плюсом.

— Как жаль, что ты не видишь, — промолвил Манмут по частной линии.

Друзья вновь остались наедине. Остальные не выказали особого желания взглянуть на семьсот шестьдесят восемь скрытых, но близких к критическому состоянию чёрных дырок, и космошлюпка поспешила удалиться: Сума Четвёртый отправился далее на разведку, на сей раз — к восточной морской границе Северной Америки.

— Я «вижу» сигналы радаров, сонаров и тепловое изображение, — откликнулся Орфу.

— Да, но это не то же самое. Здесь так много света! А до поверхности более двадцати метров. Даже когда Юпитер сиял в полную силу, его лучи проникали через разводья не глубже нескольких метров.

— Вот красота, должно быть, — заметил иониец.

— Ещё какая, — подхватил Манмут, не обращая внимания на иронический тон товарища. — От солнечных лучей всё вокруг мерцает и играет зелёными бликами. Даже моя «Леди» в растерянности.

— А что, она воспринимает свет?

— Конечно, — сказал капитан подлодки. — Её работа — докладывать мне обо всём, в нужное время поставлять подходящие данные, так что «Леди» вполне разумна, чтобы почувствовать, как переменилось освещение, гравитация, ощутить красоту. Ей тоже здесь нравится.

— Вот и хорошо, — громыхнул гигантский краб. — Тогда лучше не порть своей подружке настроение и не говори, куда мы держим путь.

— Она знает, — отозвался Манмут, не позволяя ионийцу испортить собственное радужное настроение.

Сонар известил о подводном хребте, где и располагались обломки кораблекрушения, — хребте, чьи пики выросли над илистым дном, не достигнув восьмидесяти метров до поверхности. Европеец никак не мог привыкнуть к здешнему мелководью: в океанах Европы не было места, где между дном и льдами оставалось бы менее километра.

— Я целиком прочёл программу по обезвреживанию боеголовок, которую передал нам Чо Ли, — сказал Орфу. — Ты уже ознакомился с подробностями?

— Вообще-то нет.

Манмут, конечно, загрузил длинный протокол в банк активной памяти, но был слишком занят, наблюдая, как «Смуглая леди» спускается под воду и сживается с чудесным окружением. Его любимая лодка стала как новенькая и даже лучше. Механики с Фобоса великолепно потрудились над ней. Любая система, чётко работавшая на Европе вплоть до прошлого года и разрушительного падения на Марс, действовала и теперь, даже ещё слаженнее, в ласковых волнах планеты Земля.

— В этой программе хорошо одно: то, что наша миссия теоретически выполнима, — сообщил иониец. — У нас на борту есть нужные инструменты, включая газовый резак на десять тысяч градусов и сфокусированные генераторы силовых полей. На многих этапах я буду твоими руками, а ты — моими глазами, воспринимающими видимый спектр. Придётся попотеть над каждой боеголовкой в отдельности. Однако в теории мы с ними справимся.

— Это хорошая новость, — вставил Манмут.

— А теперь плохая. Если работать непрерывно, без обеда и перекуров, то на одну чёрную дыру — заметь, не боеголовку, а на каждую дырку в предкритическом состоянии, — уйдёт около девяти часов.

— Если помножить на семьсот шестьдесят восемь… — Капитан подлодки запнулся.

— …получится шесть тысяч девятьсот двенадцать часов, — закончил Орфу. — Учитывая, что мы на Земле, где время соответствует стандартному времени моравеков, это составит двести сорок семь с половиной суток при условии, что всё пойдёт как по маслу, то есть согласно плану.

— Ну… — Манмут задумался. — Давай займёмся этим позже, когда найдём затонувшую посудину и подберёмся к торпедам.

— Как всё-таки странно иметь прямой доступ к сонару, — произнёс гигантский краб. — Это не то что лучше слышать. Такое ощущение, будто бы кожа вдруг…

— А вот и он, — перебил ионийца товарищ, — остов погибшего судна. Я вижу.

Разумеется, ощущение перспективы и визуального горизонта и, следовательно, расстояний на крупной Земле сильно отличалось от Марса, к которому маленький моравек почти успел привыкнуть, и тем более от крохотной Европы, где он провёл все остальные годы своего существования. Однако сигналы сонара, глубинного радара, приборов обнаружения и собственные глаза уверяли Манмута, что корма затонувшей пятидесятипятиметровой субмарины лежит на илистом дне прямо по курсу в пяти сотнях метров.

— О Боже, — прошептал капитан. — Ты это видишь… с помощью сонара или радара?

— Да.

Посудина лежала на брюхе книзу носом, но тот исчезал за силовым полем, которое ограждало сухую полоску, прорезавшую океан от европейского побережья к Северной Америке. Манмут восхищённо уставился на сияющую стену Бреши. Здесь, на глубине более семидесяти метров, где дно должно быть чернее самых тёмных чернил, вода переливалась яркими солнечными бликами, пятна плясали и на замшелом корпусе затонувшей субмарины.

— Я вижу,чтоеё убило, — проговорил маленький европеец. — Твои радар и сонар засекли развороченный участок на месте машинного отделения? Сразу же за торпедным отсеком?

— Да.

— Видишь, листы корпусной стали изогнуты внутрь? По-моему, там взорвалась глубинная бомба (а может, торпеда или снаряд), пробила основание паруса и согнула его вперёд.

— Какого паруса? — спросил Орфу. — Ты имеешь в виду треугольный клочок ткани, что был на фелюге, в которой мы плыли по Долине Маринера?

— Нет, вон ту часть, почти у силового щита. На заре строительства субмарин их называли боевыми рубками. А когда в двадцатом веке наладили производство атомных подлодок вроде этого бумера — нарекли попросту парусами.

— Почему? — полюбопытствовал иониец.

— Не знаю, — ответил Манмут. — Вернее, могу порыться где-то в банках памяти, но это не важно. Жалко терять время.

— Что такое бумер?

— Уменьшительно-ласкательное прозвище, каким в начале Потерянной Эры окрестили субмарины, вооружённые баллистическими ракетами, — пояснил европеец.

— Хочешь сказать, они давали уменьшительно-ласкательные прозвища машинам, чьё единственное предназначение — уничтожать города, человеческие жизни, планету?

— Да, — подтвердил капитан. — Этот бумер был построен лет за сто или двести до того, как затонул. Полагаю, эта борозда в океане появилась гораздо позже.

— Мы сможем подобраться к боеголовкам? — осведомился Орфу.

— Оставайся на связи. Сейчас выясним.

Опасаясь приближаться к силовой стене и пустоте за ней, Манмут очень медленно вёл «Смуглую леди» вперёд, всеми прожекторами освещая погибшее судно, в то время как приборы уже сканировали его внутренности.

— Что-то не так, — пробормотал европеец вслух по личной связи.

— Что не так? — поинтересовался Орфу.

— Подлодка заросла анемонами, внутри кишит подводная живность, но, судя по всему, подлодка затонула век с лишним, а не два с половиной тысячелетия назад.

— Неужели на ней могли плавать около ста лет назад? — спросил гигантский краб.

— Нет. Разве что все наши наблюдатели ошибались. Последние две тысячи лет «старомодные» люди почти не знали технологий. Даже если бы кто-нибудь наткнулся на субмарину и вышел в океан, кто бы её потопил?

— Может, «посты»?

— Не похоже, — сказал Манмут. — Они бы не стали действовать так грубо: торпеды, глубинные бомбы… И не оставили бы в таком состоянии боеголовки с чёрными дырами.

— Но боеголовки всё ещё здесь, — напомнил товарищ. — Пора за работу.

— Погоди, — отозвался капитан.

Он послал на погибшее судно дистанционно управляемые машинки не крупнее собственной ладони, и вот с них потекла информация. Одно из устройств как раз подключилось к ИскИну в центре управления.

Между прочим, Манмут и Орфу прослушали прощальные речи двадцати шести членов экипажа, готовых запустить баллистические снаряды и уничтожить свою планету.

Когда голоса стихли, моравеки с минуту сидели молча.

— О, что за мир, где есть такие люди![109] — в конце концов прошептал иониец.

— Сейчас я спущусь и подготовлю тебя к выходу, — без выражения произнёс капитан. — Посмотрим вблизи, что можно сделать.

— Заглянем на сушу? — предложил Орфу. — В эту Брешь?

— Ни в коем случае, — заявил Манмут. — А вдруг силовое поле нас уничтожит? Приборы моей «Леди» даже не способны определить, как оно устроено. И потом, поверь на слово: на суше от неё будет мало проку. Так что я и близко не подойду.

— Кстати, ты видел воздушные снимки носа развалины, присланные со шлюпки? — спросил гигантский краб.

— Конечно. Они передо мной, на экране. Нос не на шутку повреждён, однако это нас не касается, — ответил европеец. — То, что нам нужно, располагается у кормы.

— Да нет, я говорю про то, что валяется вокруг, на земле, — возразил иониец. — Может, мои радары не так хороши, как твои оптические глаза, только один из валунов очень уж смахивает на человека.

Манмут уставился на экран и быстро перебрал бесчисленные снимки, сделанные с космошлюпки, прежде чем она улетела.

— Это был человек, — сообщил он, — но давным-давно умер. Тело сплющено, обезвожено, конечности неестественно вывернуты. Или же мы обманываемся, принимаем желаемое за действительное. Странных камней там хватает.

— Ладно, — откликнулся иониец, решив не отвлекаться от главного. — Как мне подготовиться?

— Оставайся на месте, — ответил маленький моравек. — Я к тебе спущусь, и выйдем наружу вместе.

«Смуглая леди» вонзила короткие ножки в океанское дно примерно в десяти метрах западнее кормы затонувшего судна. Орфу недоумевал, как моравеки выберутся наружу, если дверь прорезана в брюхе подлодки, но капитан легко разрешил его сомнения, удлинив посадочные шасси.

Манмут попал в грузовой отсек через внутренний шлюз, напрямую подключился к товарищу, осторожно заполняя камеру земной океанской водой, уравнял давления и только тогда открыл дверь грузового отсека. Отсоединив от ионийца разные шланги, друзья вместе спустились на дно.

К счастью, видавший виды панцирь Орфу не пропускал воду. Гигантский краб заинтересовался давлением, и Манмут дал ему необходимые пояснения.

— Атмосферное давление наверху, на воображаемом пляже или попросту на поверхности океана держится на уровне в четырнадцать целых и семь десятых фунта на квадратный дюйм. Каждые десять метров, ну или каждые тридцать три фута, оно повышается на одну атмосферу. То есть на глубине тридцати трёх футов на каждый квадратный дюйм нашего внешнего покрова приходилось бы двадцать девять целых и четыре десятых фунта, на глубине шестидесяти шести футов на нас давило бы три атмосферы и так далее. Отсюда до поверхности двести тридцать футов, так что нам и «Смуглой леди» досталось восемь атмосфер.

Устройство моравеков позволяло переносить и куда более тяжкие условия. Правда, иониец привык скорее к негативной разнице давлений, работая в наполненном серой и радиацией пространстве около Юпитера.

Кстати, если уж говорить о радиации: друзья — и приборы на их подводном судне — отметили, что её здесь предостаточно. И хотя моравекам ничего не грозило, пробиравшие их нейтронные и гамма-лучи вызывали неприятное, отвлекающее ощущение.

Манмут упомянул, что, будь они с другом людьми и вздумай дышать стандартным воздухом Земли из баллонов (точнее, смесью из двадцати одного процента кислорода и семидесяти девяти процентов азота), умножающиеся и растущие пузырьки азота принялись бы душить их, затуманили бы чувства и рассудок и не позволили бы подняться на поверхность, разве что после долгих часов декомпрессии на разных уровнях. К счастью, дыхательные системы моравеков потребляли чистый кислород.

— Ну что, посмотрим в лицо врагу? — спросил Орфу.

Любитель Шекспира двинулся вперёд, как можно аккуратнее карабкаясь по изогнутому корпусу развалины, и всё-таки потревоженный ил окутал друзей облаком, будто пыльная буря на суше.

— Твой чувствительный радар что-нибудь видит? — поинтересовался европеец. — Я совершенно слепну от этой муры. Старинные книги о земных водолазах часто рассказывают о подобном эффекте: первый ныряльщик ещё способен что-то разглядеть на затонувшем судне, остальным приходится ждать, пока не улягутся ил и грязь.

— Ослеп, говоришь? — произнёс гигантский краб. — Добро пожаловать в наш клуб, амиго. Мои радары рассчитаны на то, чтобы работать в ионийском вакууме, заполненном серой, так что немножечко грязи им нипочём. Я прекрасно вижу остов подлодки, выпуклый торпедный отсек, сломанный… этот, как его там… парус. Только скажи, если тебе нужна помощь, и Орфу тебя отведёт за ручку.

Ухмыльнувшись, капитан «Смуглой леди» переключил основное зрение на радарные частоты и тепловидение.

Моравеки проплыли через торпедный отсек, пользуясь внутренними поворотными движителями, стараясь не пустить струю в направлении разбросанных боеголовок.

Причём разбросанных как попало. Сорок восемь из сорока восьми пусковых шахт были открыты нараспашку.

— Судя по виду, крышки увесистые, — передал Манмут по личному лучу.

Впрочем, как и всё, что друзья говорили и слышали, эти слова также передавались на «Королеву Мэб» посредством радиобуя, запущенного со «Смуглой леди».

Гигантский краб ухватил одну из крышек диаметром с собственное тело и поддакнул:

— Семь тонн.

Даже после того как ИскИн субмарины получил приказ открыть все сорок восемь люков пусковых шахт, каждый снаряд по-прежнему был прикрыт водонепроницаемым куполом из синего стекловолокна. Маленький моравек с первого взгляда представил, как эти оболочки лопаются, как огромные газовые заряды выталкивают боеголовки на поверхность, как при соприкосновении с воздухом запускаются энергетические установки…

Однако снаряды не вырвались из пусковых шахт, не всплыли в пузырях азота, и энергетические установки не воспламенились. Стекловолоконные купола давно обветшали, уцелели только хрупкие синие останки.

— Ну и бедлам, — высказался Орфу.

Манмут кивнул. Что бы ни ударило «Меч Аллаха» в корму сразу же за машинным отделением, отрезав главные турбины, когда бушующая солёная вода затопила все помещения бумера, она прошлась ударной взрывной волной и по ракетным отсекам, небрежно расшвыряв снаряды, точно охапку соломы. Некоторые торпеды ещё указывали куда-то вверх, зато прочие зарылись боеголовками в ил, оставив снаружи проржавевшие энергетические установки с твёрдым топливом.

— Можешь забыть о шести тысячах девятистах двенадцати часах работы, — передал по личному лучу Орфу. — За это время мы только доберёмся до чёрных дырок. При том, что любой неосторожный поворот или повреждение газовым резаком наверняка вызовет детонацию другой боеголовки.

— Ага, — отозвался маленький моравек, чьи оптические частоты уже ничто не замутняло.

— У кого-нибудь есть предложения? — вмешался первичный интегратор.

Манмут едва не подпрыгнул от неожиданности. Увлёкшись изучением затонувшей посудины, он совершенно забыл о прямой и постоянной связи с «Королевой Мэб».

— Есть, — произнёс иониец, переключившись на общую линию. — Вот что нам нужно сделать…

И он в двух словах как можно доступнее изложил свою точку зрения. Вместо того чтобы обезвреживать боеголовки по отдельности согласно длинному протоколу, присланному первичными интеграторами, Орфу предлагал действовать быстрее и без особых заморочек. Манмуту надлежало установить свою подлодку над бумером, словно курицу-наседку над гнездом, максимально удлинив её ножки и включив на полную мощность все фюзеляжные прожекторы, чтобы работать при самом ярком свете. После этого моравеки газовыми резаками отрежут каждую боеголовку от снаряда, затем при помощи простой цепочно-блоковой системы поднимут носовые конусы прямо в грузовой трюм «Смуглой леди» и разместят их между перегородками, словно яйца в картонной коробке.

— Не грубовато ли? — спросил Чо Ли с мостика «Королевы Мэб». — Чёрные дыры могут достичь критического состояния.

— Ага, — громыхнул гигантский краб, — могут. Но если год, а то и больше, над ними маяться, одна из них наверняка активируется. Так что сделаем по-моему.

Манмут коснулся манипулятора друга и кивнул в знак согласия, уверенный, что радар ионийца уловит его движение.

Тут на общей связи послышался суровый голос Сумы Четвёртого:

— И как вы собираетесь поступить с сорока восемью боеголовками и семьюстами шестьюдесятью восемью чёрными дырами, когда погрузите их на борт подлодки?

— Вы нас отсюда заберёте, — промолвил маленький европеец. — Шлюпка поднимет начинённую смертью «Леди» в открытый космос, и мы отсылаем дырки на все четыре стороны.

— Конфигурация шлюпки не позволит ей взлететь выше колец! — рявкнул Сума Четвёртый. — Да и как увернуться по дороге от роботов-лейкоцитов?

— Это уж ваша забота, — громыхнул Орфу. — Мы сейчас же принимаемся за работу. За десять или двенадцать часов нарубим эти боеголовки и погрузим их на подлодку. Потом поднимаемся на поверхность, а вы к тому времени что-нибудь сообразите. Нам известно, что в вашем распоряжении есть и другие судна — невидимые, где-то там, за кольцами. Вот и подготовьте одно из них, чтобы встретило «Смуглую леди» у планетарной орбиты и забрало у нас эту гадость. Не для того же мы отмахали такой путь до Земли, чтобы взять и уничтожить её?

— Погодите, у нас тут неожиданный гость, — вмешался Астиг-Че. — Только что какое-то маленькое судно — похоже, соньер, — приземлилось на орбитальном острове Сикораксы.

80

Отлёт Никого происходил без всяких церемоний. Только что бородач болтал из низко зависшего соньера со стоящими на земле Даэманом, Ханной и Томом, а в следующий миг диск чуть ли не вертикально взвился, силовым полем крепко вжав пилота в нишу, устремился в небо, словно пущенный дротик, и спустя мгновения растворился в низких серых облаках.

Ада почувствовала себя обманутой. Она-то рассчитывала на прощальные слова от того, кого некогда знала под именем Одиссея.

Вопрос о том, давать ли Никому соньер, был решён с перевесом в один-единственный голос, принадлежавший даже не уцелевшему обитателю Ардиса, а лысому мужчине по имени Элиан, вожаку шестерых беженцев из Хьюз-тауна.

Колонисты, не желавшие терять летающую посудину, пришли в ярость и требовали повторного голосования. Дело дошло до возмущённых воплей, а кое-кто уже вскидывал дротиковые винтовки.

Тогда супруга Хармана выступила на середину и громким, но ровным голосом объявила, что решение уже принято. Никто получит соньер и постарается вернуть его как можно скорее. А до тех пор у общины остаётся небесный плот, который Никто и Ханна собрали вручную в гараже у Золотых Ворот Мачу-Пикчу. Если в летающем диске умещалось только шесть человек, то новая посудина переносила сразу четырнадцать, что будет весьма кстати, если придётся спасться бегством на речной остров. Так что вопрос закрыт.

Дула винтовок нехотя опустились, но недовольный ропот не утихал. Старые друзья ещё долго избегали смотреть Аде в глаза, давая понять, что бывшая хозяйка имения исчерпала остатки своего влияния как предводительницы.

И вот теперь, когда Никто улетел на соньере, её сердце обожгло нестерпимое одиночество. Женщина дотронулась до слегка округлившегося живота и подумала: «Маленький человечек, сын или дочь Хармана! Если я совершила ошибку и подвергла тебя опасности, то буду раскаиваться до самой смерти».

— Ада? — окликнул Даэман. — Мы можем потолковать наедине?

Они прошлись до северного частокола, туда, где в прежние дни дышал жаром литейный купол Ханны. Сын Марины рассказал о встрече с постженщиной, которая назвалась Мойрой, но при этом выглядела как молодая Сейви, правда, видел её во время собрания лишь Даэман, всем остальным она отвела глаза.

Кузина медленно покачала головой.

— Всё это бессмыслица. С какой стати постчеловеку являться в теле Сейви, да ещё скрываться от остальных? Как это возможно? И зачем?

— Не знаю, — сказал молодой мужчина.

— Она что-нибудь ещё говорила?

— Обещала после голосования рассказать кое-что про Хармана.

— Ну и?.. — встрепенулась Ада.

Её сердце так тяжело застучало, словно ребёнок зашевелился внутри, не меньше матери желая узнать новости о своём отце.

— И всё, что призрак мне сообщил потом, было: «Запомни, что в Ничьей гробнице Никого больше нет».

Заставив кузена повторить эту фразу дважды, Ада наморщила лоб:

— Опять какая-то ерунда.

— Знаю, — откликнулся Даэман. Вид у него был мрачный, подавленный, плечи ссутулились. — Я пытался разговорить её, но она… просто исчезла. Как будто провалилась.

Супруга Хармана строго, с большим сомнением уставилась на собеседника.

— Ты уверен, что так и было, Даэман? Мы все перетрудились, перенервничали, слишком мало спали… Это привидение точно к тебе приходило?

Мужчина гневно блеснул глазами, однако ничего не ответил.

— «Запомни, что в Ничьей гробнице Никого больше нет», — пробормотала будущая мать и осмотрелась вокруг.

Люди продолжали заниматься ежедневными привычными обязанностями, вот только те, что на собрании голосовали против, держались поодаль от тех, кто был «за», и ни один не хотел общаться с лысым Элианом. Ада едва не расплакалась.

Ни соньер, ни его пилот в тот день так и не вернулись. На другой и на третий — тоже.

Наконец жена Хармана поднялась в небо на шатком плоту в компании Ханны (она управляла машиной) и своего кузена, который отправился на охоту за пределы кольца из войниксов, а заодно хотел посчитать безголовых тварей-убийц. Утро выдалось ясное, без единого облачка, тёплый ветерок предвещал весну… и путешественники отлично различали чудовищ, кишащих внизу, сомкнувших кольцо радиусом в две мили вокруг Ямы.

— Я не очень-то разбираюсь, — прошептала Ада на ухо мужчине, хотя они находились на высоте тысячи футов над войниксами. — Но, кажется, только на том лугу их три-четыре сотни. А сколько всего, по-твоему? Тысяч пятнадцать? Больше?

— Думаю, больше, — спокойно сказал Даэман. — Наверное, тридцать — сорок тысяч.

— И как они не устанут стоять на месте? — спросила будущая мать. — Им что, не нужно ни есть, ни пить?

— Похоже, что не нужно, — отозвался кузен. — В те дни, когда мы принимали войниксов за слуг, ты видела, чтобы хоть один из них уставал, или ел, или пил? Я — нет.

Ада ничего не ответила. Те времена ушли в далёкое прошлое, о котором не стоило и вспоминать, хотя закончились они чуть менее года назад.

— Полсотни тысяч, — пробормотал сын Марины. — И это только сейчас. А они прибывают по факсу каждый день.

Ханна повела небесный плот на запад, на поиски дичи и свежего мяса.

На четвёртый день детёныш Сетебоса в Яме достиг размеров годовалого телёнка — если возможно представить себе телёнка в виде пульсирующего серого мозга с жёлтыми глазками, разевающимися ротовыми щелями и уймой розовых трёхпалых ладошек на серых стеблях.

— Мамочка, мамуля, — шептала эта тварь в голове Ады, во всех головах, — мне пора выходить. Эта ямка слишком тесная, а я так хочу кушать, что больше не могу терпеть.

Ранним вечером, за час до наступления сумерек и долгой, кромешной зимней ночи, у Ямы собралась группа людей. Мужчины и женщины по-прежнему жались поближе к тем, с кем одинаково голосовали по поводу соньера. Никто из колонистов теперь не расставался с дротиковой винтовкой, а самострелы держали под рукой на всякий случай.

Касман, Каман, Греоджи и Эдида целились в чудовище-переростка. Остальные стояли рядом.

— Ханна, — спросила супруга Хармана, — как там небесный плот, его нагрузили припасами?

— Да, — подтвердила подруга, — ящики с самым необходимым уже на борту, и ещё хватит места для десяти человек. А потом можно будет сажать по четырнадцать пассажиров.

— Ну и сколько времени уйдёт на то, чтобы доставить людей на остров и распаковать вещи? — осведомилась Ада.

— Сорок две минуты, — ответил ей Ламан, потирая обрубки искалеченных пальцев на правой руке. — Тридцать пять — на одних людей.

— Плоховато, — нахмурилась будущая мать.

Ханна шагнула к огню, который постоянно горел у Ямы.

— Дорога на остров занимает четверть часа в один конец. Машина не может лететь быстрее.

— А соньер добрался бы меньше чем за минуту, — вмешался Лоэс, один из самых вспыльчивых членов общины. — Минут через десять мы все были бы на месте.

— Но у нас нет соньера, — бесцветным голосом произнесла бывшая хозяйка особняка и невольно покосилась на юго-запад: там, за рекой, в гуще лесов поджидали своего часа пятьдесят тысяч войниксов.

Никто был прав. Даже если перенести всех людей на остров, серые твари нагрянут через несколько часов или даже минут. Несмотря на то что факс-узел Ардиса по-прежнему не работал (двое дежурных проверяли его днём и ночью), войниксы как-то ухитрялись факсовать. Похоже, поняла Ада, колонистам уже нигде не укрыться от горбатых убийц.

— Давайте займёмся ужином! — воскликнула она, заглушая тягучий холодный голос отродья Сетебоса, опять пронизавший головы всех присутствующих:

— Мамуля, папуля, мне пора выходить. Откройте решётку, папуля, мамуля, не то я сам управлюсь. Я уже сильный. И очень голодный. Мы скоро встретимся.

Греоджи, Даэман, Ханна, Элиан, Боман, Эдида и Ада просидели за разговорами до поздней ночи. Над их головами, как и всегда, безмолвно вращались экваториальное и полярное кольца. Большая Медведица низко висела над северным горизонтом. Лунный серп выглядел маленьким, как белая лунка на ногте.

— Думаю, завтра на рассвете мы позабудем затею с островом и начнём эвакуировать людей на Золотые Ворота Мачу-Пикчу, — сказала супруга Хармана. — Надо было так и сделать недели назад.

— За это время дурацкий плот как раз добрался бы до Золотых Ворот, — ввернула её подруга. — К тому же он может поломаться и вообще не долететь. Никто ещё устранил бы неисправность, а так пассажиры окажутся в ловушке.

— А если машина сломается здесь, то нам всем наступит конец, — произнёс Даэман и, вдруг испугавшись за побледневшую брюнетку, осторожно взял её за плечо. — Ханна, ты великолепно управлялась с плотом, но эта технология выше нашего понимания.

— Разве мы хоть что-нибудь понимаем в технологиях? — пробормотал Боман.

— Самострелы, — подала голос Эдида. — Мы стали чертовски хорошо разбираться в изготовлении самострелов.

Ни один человек не засмеялся в ответ.

Несколько минут спустя Элиан проговорил:

— Расскажите ещё раз, почему это войниксы не могут забраться в жилые пузыри вашего хвалёного Моста на Мачу-Пикчу.

— Жилые пузыри висят подобно гроздьям винограда на лозе, — начала Ханна, долее всех остававшаяся в тех местах. — Они соединяются между собой и покрыты чем-то вроде прозрачного пластика. Сверху — какое-то силовое поле, созданное либо учёными Потерянной Эпохи, либо самими «постами». Серые твари с него просто скатываются.

— Чем-то похожим были покрыты окна вездехода, на котором Сейви вывезла нас из Иерусалима в Средиземный Бассейн, — вставил Даэман. — По её словам, это покрытие, лишённое трения, создавалось против дождевых капель, но помогло нам и от войниксов и калибано.

— Хотел бы я повстречать этих калибано, — проворчал Элиан. — А то и самого Калибана.

Губы и прочие черты лица лысого мужичины указывали на его силу и врождённое любопытство.

— Нет, — мягко ответил сын Марины. — Ты бы вряд ли обрадовался такому знакомству. Особенно рандеву с Калибаном. Можешь поверить на слово.

Наступившую тишину нарушил Греоджи, высказав то, о чём все думали:

— Придётся тянуть соломинки… Или что-то в этом роде. Только четырнадцать из нас полетят к Золотым Воротам. С собой захватят лишь оружие, воду, минимальный запас еды. Можно и по пути поохотиться, зато людям хватит места. Все прочие останутся здесь.

— То есть выживут только четырнадцать из пятидесяти четырёх? — проговорила Эдида. — Как-то несправедливо получается.

— Ханна полетит среди первых, — продолжал мужчина. — Если путешествие удастся, она вернётся на небесном плоту за другими.

Подруга Ады мотнула головой.

— Греоджи, ты мог бы с таким же успехом управлять этой штукой. Невелика хитрость, я научу ей любого. Так что моё участие в первом полёте вовсе не обязательно. К тому же вы догадываетесь… вы знаете, что второго просто не будет. Посудина не в том состоянии. Войниксы все прибывают. Сетебос растёт и крепнет с каждым часом. Те, кому достанутся четырнадцать коротких соломинок или длинных соломинок — не важно, — получат надежду выжить. Остальные погибнут здесь.

— Всё решится, как только рассветёт, — заключила супруга Хармана.

— Возможно, будет бой, — заметил Элиан. — Люди рассержены, голодны, они в отчаянии. Не каждый согласится тянуть жребий по такому серьёзному вопросу. Им легче захватить плот, нежели ждать позволения сесть.

Ада кивнула.

— Даэман, отбери себе десять людей, пусть окружат летучую машину ещё до того, как я созову совет. Эдида, собери с друзьями сколько сможете бесхозного оружия.

— Сейчас большинство спят в обнимку с винтовкой, — ответила блондинка. — Даже из рук не выпускают.

Бывшая хозяйка имения снова кивнула.

— Сделайте что сумеете. Я поговорю с колонистами. Объясню им, что это единственный выход.

— Проигравшие потребуют в лучшем случае перенести их на остров, — сказал Греоджи.

Боман кивнул.

— Я бы с радостью. Так и сделаю, если вытащу не ту соломинку.

Ада испустила вздох.

— Не поможет. На острове, здесь ли — какая разница, где умирать. Войниксы и туда нагрянут через пару минут, едва лишь мы останемся без защиты Сетебоса. Но это придётся сделать. Сначала перевезём всех желающих на середину реки, потом отпустим лететь к Мосту тех, кому повезёт.

— Потеряем время, — вставила её подруга. — К тому же это лишняя нагрузка на плот.

Будущая мать воздела руки ладонями наружу.

— Зато наши люди не бросятся убивать друг друга. У тех четырнадцати появится надежда. Прочие сами выберут, где встретить смерть. Оставим им хотя бы иллюзию выбора.

Больше говорить было не о чем, и колонисты разошлись по спальным палаткам.

Ханна пошла проводить подругу и перед самым укрытием, в темноте коснувшись её руки, шепнула:

— Я сердцем чувствую, что Харман жив. Надеюсь, тебе повезёт, когда мы станем метать жребий.

Ада блеснула зубами при свете колец.

— Я тоже так чувствую, милая. Но уж точно не буду одной из четырнадцати. Я решила не принимать участия в жеребьёвке. Мы с малышом остаёмся в Ардисе.

В конце концов все их планы пошли прахом.

С первым же утренним лучом бывшая хозяйка имения резко проснулась: холодные щупальца Сетебоса лезли к ней в голову и даже в живот.

— Мамуля, у меня твой сынишка. Он тут побудет ещё несколько месяцев, пока я поучу его разным штукам, чудесным штукам, но мне пора играть, и я выхожу!

Женщина завизжала, ощутив, как тварь из Ямы трогает разум ещё не развившегося младенца.

В ту же секунду, пока всё окончательно не пробудились, она вскочила и ринулась наружу, захватив с собой две дротиковые винтовки.

Малыш Сетебос погнул прутья и теперь протискивался серой массой сквозь решётку. Его щупальца уже простирались в стороны на целых пятнадцать футов и засунули трёхпалые ладони глубоко в грязь. Из ротовых отверстий три были широко разинуты и, свесив наружу длинные мясистые придатки, жадно поглощали из почвы скорбь, ужас, историю Ардиса. Бесчисленные жёлтые глазки чудовища ярко сверкали, а несметные пальцы на крупных розовых ладонях колыхались подобно морским анемонам, попавшим под сильное течение.

— Всё в порядке, мамуля, — мысленно прошипело существо, высвобождаясь из Ямы. — Я хочу только…

Где-то за спиной с криками подбегали Даэман и другие, но Ада не обернулась. Она замерла на месте, сорвала с плеча винтовку и выпустила в отродье Сетебоса целую обойму.

Тысячи хрустальных дротиков со свистом вырвали клок из левой доли мозга. Тварь завертелась будто ужаленная. Несколько щупальцев устремились к женщине.

Покачнувшись от сильной отдачи, Ада загнала вторую обойму и разрядила её в корчащееся чудовище.

— Мамммммммаааааааааааааааааааааааааааааа …

Когда и второй магазин опустел, Ада отбросила винтовку, вскинула на плечо другую, сделала три шага вперёд среди змеящихся щупалец и выпустила полную обойму между жёлтых глаз на передней половине мозга.

Отродье Сетебоса громко завопило всеми своими настоящими ртами — и повалилось обратно в Яму.

Женщина подошла к самому краю, зарядила ещё один магазин и принялась палить, не обращая внимания на крики у себя за спиной. Потом она вставила третий, прицелилась в окровавленную серую массу на дне ловушки и снова выстрелила. И снова. И снова. Расколов мозг на мягкие полушария, словно тыкву, Ада каждое из них растерзала тучами дротиков. Длинные стебли с розовыми ладошками ещё содрогались, но тварь, без сомнения, уже умирала.

Супруга Хармана сразу это почувствовала. Как и прочие колонисты. Последний мысленный вопль чудовища с шипением покидал головы людей, точно грязная вода, что сливается по водостоку в канаву.

Все, кроме стражников, сбежались к Яме из палаток и укрытий и встали группами, не веря собственным ощущениям и глазам.

— Что ж, полагаю, теперь до жребия не дойдёт, — прошептал Греоджи на ухо Аде, склонившись к ней посреди оглушительной тишины.

Внезапно со всех сторон послышался страшный шум — жужжание, свист и гул одновременно. Сперва отдалённый, он стремительно нарастал, и вскоре скрежет зловещим эхом наполнил лес и окрестные холмы.

— Какого лешего… — начал Касман.

— Войниксы, — произнёс Даэман. Мужчина взял у кузины винтовку, перезарядил и вернул хозяйке. — Они уже идут. Все разом.

81

И вот я наблюдаю, как бог сходит с ума.

Не знаю, какой подмоги я ожидал найти на Олимпе для затравленных, умирающих ахейцев, но в итоге сам угодил в западню подобно им. Греки бьются на узкой полоске пляжа, прижатые к морю врагами, а я стою, обливаясь потом под кожей хамелеона, бок о бок с тысячей бессмертных, и почти не дышу, дабы не выдать своего присутствия, взирая на Зевса, царя над небожителями, и слушая, как он провозглашает себя единым Вечным и Всемогущим Богом.

Впрочем, не стоило волноваться, что меня заметят. Олимпийцы внимают ему, разинув божественные рты и выпучив бессмертные очи.

Кронид помешался. Брызжа слюной, он разглагольствует о своих притязаниях на исключительную божественность и, кажется, насквозь буравит меня тёмными зрачками. У Громовержца взгляд сытого кота, забавляющегося с мышью. Можно не сомневаться, что я раскрыт.

Кладу руку на квит-медальон, висящий на груди под липким хамелеоньим костюмом.

Куда же мне испариться? Обратно на берег, к ахейцам, — неминуемая гибель. Назад в Илион, к Елене, — удовольствия и безопасность, но это значит стать изменником… кому? Греки даже не обращали внимания, когда я ходил между ними, по крайней мере с тех пор, как Лаэртид и Ахилл исчезли по ту сторону сомкнувшейся Брано-Дыры. И почему я должен хранить верность, когда они…

И всё-таки.

Кстати об Одиссее… Память подсовывает непрошеные картинки для взрослых… Я ведь могу вернуться на «Королеву Мэб». Там самое надёжное место. Хотя чутьё подсказывает: мне вообще нет места среди моравеков.

Кажется, что бы я ни выбрал, всё будет неправильно. Трусливое предательство — в лучшем случае.

«Да ради Бога, кого ты предал?!» Тут я нечаянно употребляю имя Господа всуе, ибо единственный Всемогущий Бог прожигает меня взором и заканчивает свою тираду, брызжа слюной и грохоча кулаком.

И хотя владыка Зевс не завершает речь знаменитым: «ВОПРОСЫ ЕСТЬ?!», однако на плотную тишину, что воцарилась в Великой Зале Собраний, он без боязни мог бы усесться.

Внезапно и совершенно необъяснимо внутренний голос неумирающего педанта — скорее профессора из будущего, нежели служителя музы из прошлого, — огорошивает меня мильтоновской фразой Люцифера, с точностью очертив весь ужас происходящего: «Я вознесу свой трон превыше Божьих звёзд…»

Что-то срывает крышу и начисто сносит верхние этажи Великой Залы. В обнажившемся небе высится бесформенная фигура. Слышится рёв голосов и ветра.

Одна из стен обваливается внутрь. Гигантские существа, лишь отдалённо похожие на людей (да и то не все), рушат каменную кладку, опрокидывают колонны, вырываются из-под облаков и кидаются на собравшихся. Те из бессмертных, кто сохранил остатки разума, квитируются куда подальше либо спасаются бегством. Я каменею на месте.

Громовержец рывком поднимается на ноги. Золотые латы и оружие сложены на полу в каких-то двадцати футах от престола, но и это чересчур далеко. Молниеносная атака неисчислимых врагов даже Отцу Богов не позволяет вооружиться.

Он выпрямляется и заносит могучую руку, чтобы в буквальном смысле метнуть гром и молнию.

Однако ничего не выходит.

— Ай! Ай! Я больше над стихиями не властен! — восклицает Зевс, уставившись на пустую правую руку, так вероломно обманувшую его ожидания.

— СПАСЕНЬЯ НЕТ! МОЛЬБЫ НАПРАСНЫ! — громогласно раздаётся из грозовых туч, густо клубящихся над разломанным зданием, где боги бьются с чудовищами. — ИДИ ЗА МНОЮ В БЕЗДНУ, САМОЗВАНЕЦ. КТО УЦЕЛЕЕТ, БОЛЬШЕ НЕ ВОЗЛЮБИТ НИ ТРОНОВ, НИ СУДОВ, НИ АЛТАРЕЙ, НИ ТЮРЕМ — ЭТИХ МЕРЗОСТНЫХ ЯВЛЕНИЙ, ОТВЕРГНУТЫХ И БОГОМ И ЛЮДЬМИ. ИДёМ ЖЕ, УЗУРПАТОР И ТИРАН ЗЕМЛИ, ТЕБЯ ЖДёТ НОВАЯ ОБИТЕЛЬ — НЕЗДЕШНЯЯ, УЖАСНАЯ И ЗЛАЯ, НАПОЛНЕННАЯ ПРИЗРАКАМИ МРАКА.

Этот жуткий голос пугает даже не своей громоподобностью, но ледяным спокойствием.

— Нет! — вопит Зевс и квитируется прочь.

Из гущи борьбы слышатся крики: «Титаны!» и «Крон!»

Вот тут и я пускаюсь наутёк, молясь про себя, чтобы костюм хамелеона сохранил невидимые свойства, мчусь между падающими колоннами, между сражающимися, а вокруг полыхают молнии, низвергаясь с раздираемых огнём туч над Олимпом.

Кое-кто из богов устремляется к летающим повозкам, но в небесах на них нападают исполинские, странного вида колесницы, управляемые неописуемыми возничими. Всё побережье кальдеры охвачено битвой богов с титанами и прочими чудовищами. На моих глазах существо, которое явно может быть Кроном, бросает вызов одновременно Аресу и Аполлону. Олимпийцы спасаются бегством.

И вдруг меня хватает чья-то могучая рука, прищемляет мне ладонь, не позволив ухватиться за квит-медальон, и стягивает хамелеонью кожу, словно плохо закрученную обёртку с рождественского подарка.

Это Гефест, главный ремесленник Олимпа. За его спиной на траве, кажется, рассыпаны пушечные ядра, среди них валяется пустой аквариум.

— Ты что здесь делаешь, Хокенберри? — рычит косматый бородач. Карлик по сравнению с остальными бессмертными, он всё ещё на целый фут выше меня.

— Как ты меня увидел? — только и могу выдавить я.

Примерно в пятидесяти ярдах от нас Крон убивает Аполлона — судя по всему, исполинской дубиной. Кажется, свирепые ветры, воющие у вершины Олимпа, понемногу развеивают громадину из грозовых туч, которая высится над оставшимися без крыши стенами Великой Залы Собраний.

Гефест усмехается и щёлкает по прибору из стекла и бронзы, висящему на его жилетке среди сотни прочих безделушек.

— Увидел, не сомневайся. И Громовержец тоже. Знаешь, почему он велел мне создать тебя, Хокенберри? Чтобы его нынешнее восхождение на Божественный Престол не осталось без наблюдателя — такого наблюдателя, провались он пропадом, который мог бы всё записать. Мы же сплошь неграмотные, ты в курсе?

Не дав мне пошевелиться или сказать хоть слово, бессмертный карлик берёт мой тяжёлый квит-медальон, срывает его, сломав цепочку, и крепко давит в массивной грязной руке.

«ОГосподиИисусевсемогущийненадо…» — успеваю подумать я.

Бог огня чуть раскрывает огромный кулак и ссыпает блестящие крошки в широко оттянутый карман жилета.

— Не наложи в штаны, Хокенберри! — хохочет бессмертный. — Эта игрушка никогда не работала. Смотри — никакого внутри механизма, мать его! Один диск, чтобы было что крутить. Слышал когда-нибудь о пёрышке Дамбо?

— Он же работал… как же раньше… я же вернулся с… он же помогал…

— Это не он, — возражает Гефест. — Собирая вас, я вложил наногены, которые позволяют любому квант-телепортироваться, совсем как большие мальчики. То есть как мы, боги. Просто вам не полагалось ведать об этом раньше времени. Афродита совершила фальстарт, когда вручила тебе подделку, вздумав использовать тебя как наёмника против Афины.

Я дико озираюсь. Великая Зала Собраний рухнула. Поваленные колонны лижет яркое пламя. Поле битвы стремительно разрастается, однако вершина вулкана заметно пустеет: боги все исчезают, ища спасения на Земле Илиона. Тут и там открываются Брано-Дыры. Титаны и чудища преследуют удирающих олимпийцев.

Существо из грозовых туч, сорвавшее крышу и три этажа Великой Залы Собраний, бесследно исчезло.

— Помоги мне спасти греков, — говорю я, невольно стуча зубами.

Гефест опять смеётся и вытирает жирный рот тыльной стороной ладони, испачканной в саже.

— Я уже очистил вашу чёртову Землю Илиона от всех остальных людей. С какой стати беспокоиться из-за греков? Или троянцев, если на то пошло? Много они обо мне заботились в последнее время? Впрочем, кто-то ведь должен поклоняться новому владыке трона, который я через несколько дней займу…

— Так это ты очистил планету? — Мои глаза лезут на лоб. — Ты превратил человечество этой Земли в синий луч, который растёт из Дельф?

— Проклятие, а ты на кого думал? На Зевса? С его-то мозгами? — Гефест качает головой.

Братья-титаны Крон, Япет, Гиперион, Кей, Крий и Океан шагают в нашу сторону. Их руки залиты ихором.

Внезапно из-за горящих руин появляется Ахиллес. Он облачён в золотые доспехи. Красивый щит щедро забрызган бессмертной кровью, клинок высоко поднят, глаза безумно сверкают сквозь щели пыльного, в грязных разводах шлема. Не обратив на меня внимания, призрак орёт Гефесту:

— Зевс удрал!

— Само собой, — отзывается бог огня. — Ты думал, он станет ждать, пока Демогоргон утащит его за собой в Тартар?

— Даже локатор голографического пруда не смог его отыскать! — бушует быстроногий. — Я заставил помочь Диону, мать Афродиты. Она сулила найти Кронида в любой точке вселенной, а когда не справилась, я порубил её на кусочки. Так где же он?!

Бородатый карлик ухмыляется.

— А помнишь, мужеубийца, куда Зевс укрылся от всех глаз, когда Гера пожелала затрахать его и погрузить в вечный сон?

Ахиллес хватает олимпийца за плечо и чуть ли не отрывает от земли.

— Дом Одиссея! Перенеси меня туда! Быстро!

Очи Гефеста недобро сощуриваются.

— Не смей приказывать будущему владыке Олимпа, сингулярность. Ты всё-таки кратковечный, так что учись уважать старших.

Человек разжимает пальцы, отпустив кожаную жилетку бога.

— Пожалуйста. Скорее. Прошу тебя.

Кузнец кивает и смотрит на меня.

— Схолиаст Хокенберри, отправляйся с нами. Зевс готовил тебя именно для этого дня. Ему был нужен свидетель. Вот и будешь свидетелем.

82

Моравеки на «Королеве Мэб» следили за происходящим в режиме реального времени, поскольку нанокамеры и передатчики Одиссея исправно работали, однако Астиг-Че решил не транслировать репортаж на глубины земного океана, где Манмут и Орфу шесть часов кряду нарезали боеголовки с чёрными дырами, погружая их в трюм «Смуглой леди». Никто на судне не желал отвлекать друзей от их работы, которой оставалось ещё часов на шесть.

А отвлечься им было бы на что.

Занятия любовью — если можно так назвать неистовое совокупление Одиссея с женщиной, представившейся как Сикоракса, — временно были прерваны. Парочка растянулась на всклокоченных покрывалах, попивая вино из больших двуручных кубков и подкрепляясь плодами, когда похожее на амфибию чудище с жабрами и клыками отодвинуло занавес и, шлёпая когтистыми перепончатыми лапами, вошло в покои Сикораксы.

— Мать, мыслит, да, что должен возвестить: тогда хотел размять большую тыкву, когда услышал Калибан шипенье воздушных шлюзов. Некое созданье там к тебе явилось, Мать. Изрёк, что у него мясистый нос и пальцы, как обрубки. Мать, реки, и ради Его имени сорву зубами лакомую плоть с костей белее мела.

— Нет, Калибан, спасибо тебе, дорогой, — промолвила нагая женщина с пурпурными бровями. — Проводи сюда нашего гостя.

Тот, кого назвали Калибаном, отступил в сторону, и в чертоге появился Одиссей, только более преклонных лет.

Сходство заметили все моравеки, даже те, которым люди казались на одно лицо. Растянувшийся на шёлковых подушках молодой силач потрясённо уставился на своего двойника. Тот был так же приземист и столь же широк в груди, но при этом густая борода и волосы отливали сединой, тело покрывали бесчисленные шрамы, а сам вошедший держался внушительнее, нежели пассажир «Королевы Мэб».

— Одиссей, — произнесла Сикоракса.

Моравеки обратились к анализаторам человеческих эмоций, и те распознали в её голосе крайнее удивление.

Гость покачал головой.

— Нынче меня зовут Никто. Рад тебя видеть снова, Цирцея.

Дама улыбнулась.

— Значит, мы оба переменились. Для мира и для себя я теперь Сикоракса, мой много страдавший Одиссей.

Мужчина помоложе начал вставать с подушек, уже сжимая кулаки, но хозяйка небрежно повела левой рукой, и тот обессиленно рухнул опять на постель.

— Ты Цирцея, — упрямо сказал назвавшийся Никем. — Ты всегда была и навек останешься Цирцеей.

Сикоракса еле заметно пожала плечами, качнув тяжёлой грудью, и погладила пустые подушки справа, ибо слева лежал молодой Одиссей.

— Подойди же и сядь со мною рядом, Никто.

— Нет, Цирцея, благодарю, — отвечал мужчина в тунике, шортах и сандалиях. — Я постою.

— Ты подойдёшь и сядешь рядом, — с нажимом произнесла хозяйка и сделала какое-то странное движение правой рукой, замысловато пошевелив пальцами.

— Нет, спасибо, я постою.

Женщина заморгала. Анализаторы моравеков ощутили, как её изумление бесконечно возросло.

— Молю, — пояснил Никто. — Уверен, ты о нём слышала. Это вещество готовится из редкого чёрного корня, который всего лишь раз в осень приносит молочно-белый цветок.

Сикоракса медленно кивнула.

— Ну и далеко же завели тебя странствия. Но разве ты не слышал? Гермес мёртв.

— Это не важно, — проговорил гость.

— Да, пожалуй, верно. Как ты сюда попал, Одиссей?

— Никто.

— Как ты сюда попал, Никто?

— На старом соньере Сейви. Целых четыре дня скакал с одного орбитального острова на другой, постоянно прячась от твоих роботов, что уничтожают всех вторгающихся в атмосферу, или обходя врагов под покровом невидимости. Пора от них избавляться, Цирцея. Или по крайней мере оборудовать соньеры туалетами.

Сикоракса тихонько хохотнула.

— С какой стати я буду уничтожать перехватчиков?

— Потому что я тебя прошу.

— А с какой радости мне исполнять твои просьбы, Одис… Никто?

— Объясню, когда изложу весь список.

Калибан за спиной мужчины грозно зарычал. Человек не обращал внимания ни на тварь, ни на её ворчание.

— Уж будь любезен, изложи.

Женщина улыбнулась, давая понять, как мало её заботят чьи-то там просьбы.

— Во-первых, как я уже сказал, устрани орбитальные перехватчики. Или хотя бы измени их программу так, чтобы космические суда могли свободно летать между кольцами.

Улыбка Сикораксы не дрогнула. Взгляд фиолетовых очей ничуть не потеплел.

— Во-вторых, — не умолкал Никто, — хочу, чтобы ты удалила силовое поле над Средиземным Бассейном и убрала Длани Геркулеса.

Ведьма вполголоса засмеялась.

— Странное желание. Разразится такое цунами, что мало не покажется.

— Ты можешь сделать это постепенно, Цирцея. Знаю, что можешь. Заполни Бассейн.

— Прежде чем продолжать, — сухо проронила она, — назови хоть одну причину, чтобы я этим занялась.

— В Средиземном Бассейне много такого, что не скоро пригодится «старомодным».

— Имеешь в виду наши склады, — кивнула Сикоракса. — Космические корабли, оружие…

— Много чего, — повторил Никто. — Пусть винноцветное море снова заполнит Бассейн.

— Возможно, ты не заметил, пока странствовал, — усмехнулась ведьма, — «старомодные» находятся на грани вымирания.

— Заметил. И всё же прошу тебя осторожно, мало-помалу заполнить Бассейн. А заодно уничтожить эту дурацкую Атлантическую Брешь.

Сикоракса покачала головой и пригубила вино из двуручного кубка, не предложив гостю. Молодой Одиссей по-прежнему лежал с остекленевшим видом, откинувшись на подушках, не в силах пошевелиться.

— Это всё? — осведомилась хозяйка.

— Нет, — ответил мужчина. — Пожалуйста, реактивируй сеть факс-узлов, а также все внутренние функции и оздоровительные баки на орбитальном и полярном кольцах.

Сикоракса молчала.

— И наконец, — гнул своё Никто, — отошли своего ручного монстра, пусть передаст Сетебосу, что на эту Землю скоро явится Тихий.

Калибан зашипел, а потом заворчал, будто пёс:

— Помыслил, пробил час лишить людишек здоровых ног: пусть ползают на культях и хорошо запомнят свой урок! Помыслил, Он есть Господин и Власть, и друг побитый червяка получит, а то и двух, за то, что поминал такое имя всуе.

— Молчать! — рявкнула ведьма и гордо выпрямилась. Даже обнажённая, она более походила на царицу, нежели многие властительницы в торжественном облачении. — Ответь, Никто: Тихий на самом деле скоро сюда наведается?

— Полагаю, что так.

Казалось, это её успокоило. Дама взяла из чаши на постели виноградную гроздь и поднесла гостю. Тот отрицательно мотнул головой.

— Ты многого просишь, о седовласый Не-Одиссей, — вкрадчиво начала Сикоракса, меряя шагами пространство между кроватью в мягких подушках и бородачом. — Что же я получу взамен?

— Рассказ о моих приключениях.

Женщина опять рассмеялась.

— Они мне известны.

— Только не эти. На сей раз я странствовал двадцать лет, а не десять.

Прекрасное лицо ведьмы исказилось; анализаторы моравеков интерпретировали её гримасу как мрачную ухмылку.

— И как всегда, искал одного и того же… свою Пенелопу.

— Нет, — возразил Никто. — Только не в моём случае. Ты послала меня сквозь порталы Калаби-Яу, но двадцать лет своей жизни, скитаясь во времени и пространстве, я искал одну лишь тебя.

Сикоракса будто наткнулась на невидимую преграду и встала, недоверчиво округлив очи.

— Тебя, — повторил мужчина. — Мою Цирцею. Мы так обожали друг друга, мы многократно занимались любовью за эти два десятка лет. Я находил тебя в разных обличьях: Цирцеи, Сикораксы, Эллис, Калипсо.

— Эллис? — промолвила ведьма.

Гость молча кивнул.

— Скажи, тогда у меня был маленький зазор между передними зубами?

— Был.

Сикоракса повела головой.

— Ты лжёшь. Во всех реальностях происходит одно и то же, Одиссей-Никто. Я избавляю тебя из моря, холю, как бога, кормлю обильными кушаньями с искромётным нектаром, выхаживаю от ран, мою в горячей ванне, услаждаю телесной любовью, какая тебе и не снилась, предлагаю сделать бессмертным и нестареющим на вечные века, а ты каждый раз оставляешь меня. Каждый раз ради этой стервы-ткачихи Пенелопы. И вашего сына.

— Я видел его двадцать лет назад, — возразил Никто. — Теперь мой сын превратился в славного мужа. К чему нам встречаться? Я хочу остаться с тобой.

Сикоракса опускается на постель и пьёт из большого кубка, взяв его за обе ручки.

— Я тут подумываю обратить твоих товарищей по странствиям в жирных свиней, — наконец произнесла она.

Мужчина пожал плечами.

— Почему бы нет? В иных мирах ты всегда так и поступала.

— Как по-твоему, что за свиньи получатся из моравеков? — будничным тоном поинтересовалась она. — Может, из них выйдет шеренга пластмассовых копилок?

— Мойра проснулась, — сообщил Никто.

Ведьма захлопала ресницами.

— Мойра? Почему именно сейчас?

— Не знаю, — ответил гость, — но у неё тело юной Сейви. Мы повстречались перед моим отлётом с этой Земли. Правда, так и не поговорили.

— Тело Сейви? — эхом откликнулась хозяйка. — Что же она задумала? И почему теперь?

— Помыслил, — подал голос Калибан за спиной Никого, — Он сотворил старушку Сейви из нежной глины для сынка, чтоб тот мог укусить и грызть, прибавив сот медовых и стручки, жевать ей шею, покуда пойло не вспенится, — и разом вылакать, да так чтобы мурашки в мозгах забегали!

Сикоракса встала, приблизилась к мужчине, подняла руку, словно желая коснуться его обнажённой груди, но вдруг отпрянула. Калибан зашипел и присел на корточки, выгнул спину, свесил перепончатые лапы между могучими ногами, прижав ладонями к полу, и злобно вытаращил глаза. Однако продолжал оставаться там, где ему было велено.

— Тебе известно, — мягко промолвила хозяйка, — я не могу послать сына предупредить Сетебоса-отца о Тихом.

— Мне известно, что эта… тварь… тебе вовсе не сын, — возразил Никто. — Ты создала его из дерьма и бракованной ДНК в баке зелёной слизи.

Чудовище со свистом втянуло воздух и снова зачастило свою жуткую тарабарщину. Сикоракса знаком велела ему замолчать.

— Знаешь ли ты, что твои друзья-моравеки прямо сейчас поднимают на орбиту более семисот чёрных дырок? — осведомилась она.

Мужчина пожал плечами.

— Не знал, но буду рад, если так.

— Откуда взялся этот груз?

— Тебе виднее. Семьсот шестьдесят восемь боеголовок с чёрными дырами? Есть лишь одно место.

— Невозможно, — отрезала ведьма. — Я заключила затонувшую посудину в силовой кокон около двух тысячелетий назад.

— А мы с Сейви раскрыли его больше века назад, — ответил Никто.

— Да, я наблюдала, как вы с этой сучкой возились со своими смехотворными замыслами, — произнесла Сикоракса. — Какого чёрта вы чаяли достичь, устраивая туринские подключения к Илиону?

— Это была подготовка, — сказал мужчина.

— К чему? — засмеялась хозяйка. — Мечтаешь устроить встречу двух человеческих рас? Это же несерьёзно. Греки, троянцы и весь их род слопают ваших беспомощных «старомодненьких» и не подавятся.

Гость пожал плечами.

— Отмени войну с Просперо, а там посмотрим.

Сикоракса с грохотом опустила винный кубок на прикроватный столик.

— Оставить поле битвы престарелому выродку? — рявкнула она. — Ты, наверное, шутишь?

— Нет, — отвечал Никто. — Существо, называющее себя Просперо, выжило из ума. Дни его сочтены. Спасайся, пока и тебя не обуяло безумие. Давай покинем этот край, Цирцея. Только мы с тобой.

— Покинуть? — глухо и недоверчиво переспросила ведьма.

— Я знаю, твой остров оснащён термоядерными двигателями, а также генераторами чёрных дыр. Мы можем улететь к далёким звёздам, выше звёзд. Если вдруг одолеет скука, шагнём сквозь портал Калаби-Яу и предадимся телесным утехам в любом уголке вселенной, на любом из витков истории. Мы будем сменять века и тела подобно тому, как другие меняют одежды, будем перемещаться во времени, чтобы участвовать в собственных постельных сценах. Воздуха и еды здесь хватит на тысячу лет — даже на десять тысяч, если захочешь.

— А ты не забыл кое-чего?.. — Сикоракса встала и вновь принялась ходить. — Ты же кратковечный. Лет через двадцать мне придётся кормить тебя с ложечки, а после менять замаранное бельё. А уже через сорок — тебя не станет.

— Однажды ты предлагала мне бессмертие. Омолаживающие баки по-прежнему здесь, на острове.

— Но ты отверг мой дар! — воскликнула женщина.

И, схватив со стола увесистый кубок, запустила им в гостя. Никто пригнулся, однако не двинулся с места.

— Ты отвергал бессмертие снова и снова! — визжала она, вырывая на себе волосы и впиваясь ногтями в щёки. — Бросал его мне в лицо, лишь бы только вернуться к своей ненаглядной… Пенелопе … ещё и ещё! Ты просто насмехался надо мной!

— Сегодня я не смеюсь. Давай улетим вдвоём.

Очи красавицы сверкали дикой злобой.

— Сейчас же велю Калибану тебя сожрать на моих глазах. Я тоже похохочу, когда он высосет мозг из твоих разломанных косточек.

— Летим со мной, Цирцея, — настаивал мужчина. — Реактивируй факсы и функции, избавься от Дланей Геркулеса и прочих надоевших игрушек, и скроемся вместе. Будь, как раньше, моей.

— Да из тебя песок сыплется! — фыркнула ведьма. — Тело в шрамах, седые волосы… Почему бы мне предпочесть старика молодому и полному жизни любовнику? — Она погладила бедро и поникший пенис окаменевшего на подушках, словно в гипнотическом сне, ахейца.

— Потому что я — Одиссей, который не скроется сквозь портал Калаби-Яу через неделю, месяц или восемь лет, как этот юнец. Потому что я — Одиссей, который любит тебя.

Сикоракса издала какой-то сдавленный звук, похожий на глухое рычание. Калибан заворчал в ответ, словно верный пёс.

Никто полез под тунику и вытащил из-за широкого пояса спрятанный пистолет.

Женщина замерла и уставилась на него.

— Ты же не веришь, будто эта штуковина сумеет мне повредить?

— Я взял её для другого, — проговорил гость.

Лиловые очи красавицы обратились на застывшего молодого Одиссея.

— Не сходи с ума. Знаешь ли, какие беды на квантовом уровне повлечёт подобная выходка? Даже играя с такими мыслями, ты бросаешь вызов самому Хаосу. Это нарушит круговорот событий, продолжавшийся в тысяче разных миров тысячу с лишним…

— Вот и пора всё прекратить, — заметил мужчина.

Грянули шесть выстрелов, один оглушительнее другого. В голого Одиссея вонзились шесть литых тяжёлых пуль. Они разворотили грудную клетку, взорвали сердце, пробили середину лба.

Тело молодого мужчины судорожно задёргалось и сползло на пол. На шёлковых подушках остались красные полосы, на мраморной плитке пола выросла лужица крови.

— Решайся, — проронил Никто.

83

Не знаю, телепортировался ли я собственными силами, без помощи медальона, либо просто перенёсся вместе с богом, поскольку держал его за рукав, когда хромоногий квитировался. Да это и не важно. Главное, что я здесь.

То есть в жилище Одиссея. Как только мы с Гефестом и Ахиллесом являемся из ниоткуда, на нас обрушивается яростный лай. Мужеубийца в окровавленном шлеме косится на горластого пса — и тот, повизгивая, с поджатым хвостом, убирается восвояси.

Мы находимся в прихожей большого пиршественного чертога в Одиссеевом дворце на острове Итака. Внутренний двор и здание накрыты сверху гудящим силовым полем. Нечестивые охотники за приданым не просиживают длинные скамьи за бесконечным обедом, и верная Пенелопа не горюет, взирая на них, и беспомощный подросток Телемах не строит козней, и проворные слуги не снуют туда-сюда, поднося отягчённым едой женихам кубки с чёрным питьём. Однако, судя по виду комнаты, можно подумать, будто великое избиение женихов уже свершилось: стулья в беспорядке опрокинуты, сорванный со стены ковёр сполз со столешницы на пол и пропитан разлитым вином, и даже великий лук Одиссея — тот, который, если верить легенде, никто, кроме хозяина, не смог бы натянуть, настолько редкое и ценное оружие, что Лаэртид не рискнул брать его в Троянский поход, — теперь валяется на каменном полу среди россыпи знаменитых охотничьих стрел, отточенных и пропитанных гибельным ядом.

Зевс молниеносно разворачивается к нам. На великане всё та же мягкая одежда, в которой он восседал на олимпийском престоле, вот только рост пришлось чуть уменьшить, дабы втиснуться в помещение. И всё-таки божество в два раза выше Ахилла.

Быстроногий делает нам знак отойти в сторону, а сам поднимает щит и с клинком наготове входит в пиршественный чертог.

— Сын мой, — зычно речет Громовержец, — избавь меня от своего мальчишеского гнева. Хочешь единым жестоким ударом убить отца, тирана и бога?

Ахеец наступает; наконец его отделяет от Кронида один лишь просторный обеденный стол.

— Защищайся, старик.

Зевс улыбается, не выказывая ни малейшей тревоги.

— Раскинь мозгами, быстроногий мужеубийца. Воспользуйся для разнообразия головой, а не только членом или мускулами. Ты что, предпочтёшь увидеть на золотом олимпийском престоле никчёмного калеку? — Тут он кивает в сторону Гефеста, который безмолвно стоит на пороге рядом со мной.

Но человек не поворачивает головы.

— Подумай хоть разок. — От голоса Громовержца в соседней кухне дребезжит посуда. — Ахилл, сынок, проникнись вездесущей близостью Зевса, Отца всех богов. Соединившись, два наших бессмертных духа третий породят, могущественней каждого из нас. Так, неразлучны, триедины — отец, и сын, и святая воля, — мы станем править в небесах и в Трое и свергнем титанов обратно в Тартар на веки вечные.

— Сражайся, старый хрыч, — цедит герой.

Лик Зевса покрывается красными пятнами нескольких разных оттенков.

— Гнусное отродье! Да я и теперь, утратив власть над стихиями, растопчу тебя, словно букашку!

Отец всех бессмертных хватает широкий стол за край и бросает его в воздух. Тяжёлые пятидесятифутовые доски с увесистыми ножками-столбами свистят, кувыркаясь, над головой Ахиллеса. Мужчина низко пригибается, стол ударяется в стену за его спиной, уничтожает красивую фреску и разлетается тысячей щепок во всех направлениях.

Ахеец делает два шага вперёд.

Зевс разводит руками, показывая ладони.

— Ты что же, вот так и желаешь меня прикончить, кратковечный? Безоружного? Или, может, схватимся пустыми руками, будто герои на славной арене, пока один из нас не сможет подняться, а его победитель возьмёт награду?

Быстроногий медлит одну секунду. Потом снимает и откладывает в сторону золотой шлем. Стягивает с руки круглый щит, пристраивает на остром выступе меч, рядом — бронзовые нагрудные латы, наголенники — и всё это отправляет пинком ноги к дверям, где стоим мы с Гефестом. Теперь на нём только рубашка с короткой юбкой, широкий кожаный пояс и сандалии.

За восемь шагов от Громовержца Ахилл разводит руки и сгибает колени, становясь в борцовскую позу.

На лице Зевеса мелькает ухмылка. Неуловимо для человеческого глаза бог приседает, выпрямляется — и вот уже у него в руках прославленный лук Одиссея.

«Беги!» — успеваю мысленно крикнуть я, но мускулистый блондин даже и ухом не ведёт.

Кронид легко натягивает звонкую тетиву, с которой, по слухам, никто, кроме Одиссея, на земле не управился бы, и, направив широкий отравленный наконечник прямо в сердце героя, отпускает её.

Стрела пролетает мимо.

Зевс никак не мог промахнуться, тем более с восьми шагов — древко ничуть не искривлено, чёрное оперение тоже в порядке, — и всё-таки бронзовый наконечник вонзается глубоко в столешницу возле стены. Я почти чувствую, как ужасный яд, взятый, как утверждает молва, у самых смертоносных змей Геракла, впитывается и разъедает крепкое дерево.

Громовержец изумлённо изгибает брови. Ахилл не двигается с места.

Тогда Зевс молниеносно приседает, поднимается с новой стрелой, шагает ближе, целится, натягивает тетиву, отпускает…

И не попадает. С пяти шагов.

Мужеубийца стоит на месте, не дрогнув. Разве что с яростью смотрит в глаза божеству, в которых уже разгорается паника.

Отец всех бессмертных наклоняется, аккуратно прилаживает стрелу, тянет тетиву, так что блестящие от пота мускулы заметно напрягаются. Могучий лук почти гудит от натуги. Владыка среди богов шагает вперёд, так что наконечник маячит в одном-единственном футе от широкой груди Ахилла.

Зевс делает выстрел.

И вновь промахивается.

Это невозможно, но я вижу, как остриё впивается в стену за спиной героя. Стрела не прошла сквозь Ахилла, не обогнула его, а неизвестно как — невероятным, ну совершенно немыслимым образом — пролетела мимо.

И тогда быстроногий прыгает, ударом отбрасывает лук и хватает бога в два раза выше себя прямо за горло.

Громовержец, шатаясь, ходит по комнате, пытается стряхнуть со своей шеи сильные руки ахейца и бьёт его кулаком шириной в половину человеческой спины. Мужеубийца продолжает висеть, а Зевс крушит гигантские брусья, дубовую столешницу, дверной проём и стены. Со стороны кажется, будто ребёнок повис на шее взрослого человека. Но Ахиллес по-прежнему не ослабляет хватку.

Тем временем бог ухитряется гигантскими пальцами разжать пальцы ахейца, оторвать от себя сначала левую, потом правую ладонь, сжимает массивными ручищами его предплечья и начинает колотить болтающимся героем по всем встречным предметам, так что слышится грохот, будто от катящихся валунов, и наконец прижимает Ахилла своим телом к стенке. Раздаётся хруст кратковечных рёбер и божественной грудной клетки. Спина человека гнётся, повторяя очертания каменного дверного проёма.

Ещё пять секунд, и позвоночник треснет, словно лук из дешёвой бальзы.

Но Ахиллес не ждёт пяти мгновений. Или даже трёх.

Неизвестно как быстроногий на миг вызволяет правую руку, покуда Зевс продолжает со скрежетом гнуть его спину.

Что происходит дальше, я вижу как отражение на сетчатке после стремительного удара молнии. Ладонь мужеубийцы лезет под широкий кожаный пояс и выхватывает оттуда короткий нож.

Мужчина всаживает лезвие в горло противнику, поворачивает, загоняет глубже и снова вращает, крича даже громче самого олимпийца, возопившего от ужаса и боли.

Спотыкаясь, бог пятится по коридору и вламывается в соседнюю комнату. Мы с Гефестом устремляемся следом.

Теперь они в спальных покоях Одиссея и Пенелопы. Ахиллес высвобождает нож, и Отец всех бессмертных воздевает массивные руки к собственному горлу, хватается за лицо. Из ноздрей и разевающегося рта Кронида хлещет фонтан, заливая седую бороду одновременно золотым ихором и алой кровью.

Зевс валится на кровать спиной вперёд. Быстроногий широко замахивается, вонзает нож в божественное брюхо и тащит чудесное лезвие кверху и вправо. Слышится скрежет клинка о рёбра.

Громовержец опять кричит и хочет зажать живот, но мужчина ловко вытягивает несколько ярдов серых блестящих кишок и, намотав их на ножку гигантской Одиссеевой постели, проворно завязывает крепким морским узлом.

«А ведь это не просто ножка, но ствол живой оливы, вокруг которого Лаэртид и выстроил почивальню», — думаю я как во сне. На память приходят слова Одиссея, обращённые к сомневающейся Пенелопе, — самый первый перевод, прочитанный в детстве:

Пышно олива росла длиннолистая, очень большая,

В нашей дворовой ограде. Был ствол у неё, как колонна.

Каменной плотной стеной окружив её, стал возводить я

Спальню, пока не окончил. И крышей покрыл её сверху.

Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу.

После того я вершину срубил длиннолистой оливы,

Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью

Точно, вполне хорошо, по шнуру проверяя всё время,

Сделал подножье кровати и всё буравом пробуравил.

Этим начавши, стал делать кровать я, пока не окончил,

Золотом всю, серебром и слоновою костью украсил,

После окрашенный в пурпур ремень натянул на кровати.[110]

Что ж, теперь не только бычьи ремни окрашены в пурпур. Громовержец отчаянно рвётся на свободу, привязанный собственными кишками. Из его горла, ноздрёй и живота извергаются золотой и чересчур по-человечьи алый потоки. Ослеплённый собственной болью и кровью, Всемогущий Зевс ищет своего мучителя на ощупь, размахивая руками. Каждый шаг и усилие вытягивают из брюха ещё больше блестящих серых внутренностей. От воплей бога даже неколебимый Гефест зажимает ладонями уши.

Ахиллес легко уворачивается от Кронида, но только чтобы вернуться снова, и рубит слепого бессмертного по рукам, ногам, бёдрам, пенису, подколенным сухожилиям.

Тучегонитель валится на спину, по-прежнему притороченный к ножке из живой оливы тридцатью с лишним футами серых кишок. Бессмертное существо содрогается и ревёт, заплёвывая потолок замысловатыми пятнами Роршаха.

Ахеец выходит из комнаты за своим клинком, возвращается и, пригвоздив левую руку бога ногой в боевой сандалии к полу, высоко заносит меч и наносит столь мощный удар, что, перерубив шею Зевса, лезвие высекает из пола искры.

Голова Отца всех бессмертных кувыркается и катится под кровать.

Ахиллес преклоняет окровавленное колено и зарывается лицом в гигантскую рану на бронзовом мускулистом животе Кронида. На какой-то идеально ужасный миг я верю, что герой поедает внутренности поверженного врага: мужчина переродился в хищника, стал бешеным волком.

Но тот всего лишь кое-что искал.

— Ага! — восклицает быстроногий, извлекая из блестящей серой массы большой кусок лилового пульсирующего мяса.

Это печень Зевса.

— И где же этот чёртов пёс Одиссея? — спрашивает Ахилл сам себя, полыхая очами.

А затем покидает нас, чтобы отнести угощение Аргусу, что прячется во дворе.

Мы с Гефестом отступаем с дороги, пропуская героя.

И только после того, как шаги мужеубийцы — теперь уже богоубийцы — затихают, начинаем озираться по сторонам. На полу, стенах и постели не осталось ни единого дюйма, не забрызганного божественной кровью. Исполинское обезглавленное тело, привязанное кишками к подножию из оливы, продолжает извиваться и дёргаться, шевеля залитыми ихором пальцами.

— Ну и дерьмо, — выдыхает бог огня.

Мне хочется отвести взгляд, но я не могу. Хочется выскочить на улицу и сблевать, но и этого не могу.

— А что… как… он ещё… отчасти… живой, — заикаюсь я.

Гефест ухмыляется с самым безумным видом.

— Зевс ведь бессмертный, ты забыл, Хокенберри? Он и сейчас в агонии. Придётся спалить останки в Небесном огне. — Тут он склоняется, чтобы вытащить короткий клинок, которым пользовался Ахилл. — А заодно и богоубийственный нож Афродиты. Расплавлю его и переплавлю во что-нибудь ещё — может, сделаю мемориальную доску в память о Крониде. Не стоило вообще ковать это лезвие ради кровожадной сучки.

В ответ я лишь моргаю, трясу головой, а потом хватаю громилу за кожаную жилетку.

— И что теперь?

Гефест пожимает плечами.

— Всё будет согласно уговору, Хокенберри. Никта и Судьбы, вечно правящие во вселенной — по крайней мере в нашей, — позволят мне взойти на золотой престол Олимпа, как только закончится эта безумная вторая война с титанами.

— Откуда ты знаешь, кто победит?

Из чёрной нечёсаной бороды сверкают неровные белые зубы.

По двору разносится повелительный голос Ахилла:

— Ко мне, собачка… Ко мне, Аргус… К ноге, мальчик. Вот умница. Хочешь вкусненького?.. Хороший пёс.

— Судьбы недаром носят своё имя, Хокенберри, — отвечает Гефест. — Будет мучительная, затяжная борьба, хуже и дольше, нежели на Земле Илиона. Выживут немногие олимпийцы, но они возьмут верх и на сей раз.

— А как же этот… из туч… с голосом…

— Демогоргон убрался обратно в Тартар, — ворчит хромоногий кузнец. — Ему по барабану всё, что станется с Марсом, Землёй или с Олимпом.

— Но мой народ…

— Твои дружки данайцы уже в полной заднице, — говорит бог огня и ухмыляется над собственной шуткой. — Впрочем, если тебе от этого легче, троянцы тоже. Все, кто остался на Земле Илиона, угодят под перекрёстный огонь на ближайшие пятьдесят или сто лет.

Я крепче сжимаю жёсткую кожу.

— Ты должен помочь нам…

Гефест без усилия стряхивает мою ладонь, точно взрослый, отмахивающийся от двухлетнего ребёнка.

— Я никому никакого хрена не должен, Хокенберри. — Он утирает рот тыльной стороной ладони, глядит на бьющийся на полу труп и произносит: — Но в этом случае так и быть. Квитируйся-ка назад, к своим жалким ахейцам и своей женщине Елене, и скажи горожанам, чтобы немедленно уходили подальше от высоких башен, от стен и домов, потому что через несколько минут разразится девятибалльное землетрясение. А мне пора сжечь эту… крупную тушу и вернуть нашего доблестного героя на Олимп, к Целителю: пускай попытается воскресить его подружку.

Ахилл возвращается, посвистывая на ходу. За ним, скребя когтями каменные плиты, преданно следует Аргус.

— Давай! — торопит меня покровитель огня и ремёсел.

Я по привычке ищу медальон, вспоминаю, что его больше нет, затем вспоминаю, что не нуждаюсь в подспорье, и преспокойно квитируюсь прочь.

84

Предполагаемые двенадцать часов беспрерывной работы растянулись до восемнадцати. Извлечь сорок восемь снарядов из пусковых шахт и разрезать их оказалось намного сложнее, нежели моравеки могли себе вообразить. Некоторые металлические конусы совершенно развалились, оставив лишь упаковку из пластоидного сплава и силовое поле оболочки, мерцающее голубоватым светом черенковского излучения.

Найдись тут хотя бы один наблюдатель, если не считать молчаливого экипажа «Королевы Мэб», его глазам предстало бы внушительное зрелище: «Смуглая леди» застыла над затонувшей боевой субмариной, освещая всеми прожекторами подводный мир, заполненный мутным илом, колыхающимися анемонами, обрывками тросов, перекрученными проводами, а также позеленевшими гибельными снарядами. Ярче пятен дневного света, проникающих из Бреши, ярче супергалогенных огней, нацеленных на рабочую зону, ярче самого солнца пылали раскалённые до десяти тысяч градусов по Фаренгейту факелы газовых резаков, которыми бережно, точно скальпелями, орудовали слепец Орфу и ослеплённый бликами Манмут.

Балки, брусья, перекладины, лебёдки, блоки, цепи — всё было на месте и работало в напряжённом режиме. При помощи самой «Смуглой леди» моравеки поднимали каждую отрезанную боеголовку на борт. Строго говоря, трюм европейской подлодки никогда не пустовал; его наполняла ноздреватая программируемая пена. В отсутствие поклажи она изгибалась в виде рифлёных кафедральных опор, создавая дополнительное внутреннее сопротивление ужасным давлениям, но при надобности плотно облегала всякий груз, даже большого ионийца во время его путешествия в углу трюма. Вот и сейчас пена бережно принимала тяжёлые и неровные обрезки снарядов, поднятые друзьями при помощи лебёдок и брани.

Примерно посередине изнуряющей работы Манмут сделал вид, будто поглаживает одну из боеголовок, уложенных на пену, и пробормотал:

Скажи мне, из чего, мой друг, ты создана,

Что тысячи теней вокруг тебя витают?[111]

— Твой старина Уилл? — спросил иониец, опускаясь вместе с товарищем обратно в месиво ила, чтобы заняться новым снарядом.

— Да, — отвечал капитан «Смуглой леди», — сонет пятьдесят третий.

Приблизительно два часа спустя, пристроив очередную боеголовку в почти заполненном отсеке (моравеки старались размещать чёрные дыры как можно дальше друг от друга), гигантский краб сказал:

— Такое решение вопроса будет стоить тебе корабля. Мне жаль, Манмут.

Маленький европеец кивнул, полагаясь на чувствительные радары приятеля, которые должны были уловить его движение. В ту же минуту, когда иониец предложил подобный выход, Манмут понял, что навсегда утратит свою возлюбленную подлодку, ибо не было никакой надежды извлечь боеголовки из мягкой пены и переместить их куда-нибудь ещё. В самом лучшем случае другое судно подхватит «Леди» с её смертоносным грузом низко на орбите и как можно нежнее — но и быстрее тоже — отправит её в дальний космос.

— У меня такое чувство, будто я только что вернул её, — произнёс европеец по радио и сам удивился глубокой печали, прозвучавшей в его словах.

— Когда-нибудь тебе построят другую, — сказал Орфу.

— Но не такую же, — возразил Манмут, который провёл на своей подлодке более полутора столетий.

— Верно, — согласился гигантский краб. — После всех этих событий уже ничто не будет прежним.

На исходе восемнадцатичасовой работы, уложив на мягкую пену последний набор чёрных дырок, окутанный излучением Черенкова, и заперев двери трюма, моравеки зависли над развалиной бумера. Оба испытывали почти полное физическое и нервное истощение.

— Может, нужно подробнее изучить «Меч Аллаха» или что-нибудь оттуда забрать? — осведомился Орфу.

— Не в этот раз, — ответил Астиг-Че с «Королевы Мэб», подозрительно молчавшей последние восемнадцать часов.

— Ни за что не хотел бы увидеть эту треклятую посудину снова, — произнёс маленький европеец, чересчур измождённый, чтобы беспокоиться из-за собственных слов по прямой связи. — Невероятная гнусность.

— Аминь, — заметил центурион-лидер Меп Эхуу со шлюпки, кружащей вверху.

— Ребята, вы не хотите порассказать, что там происходило с Одиссеем и его подружкой последние восемнадцать с чем-то часов? — полюбопытствовал иониец.

— Не сейчас, — повторил первичный интегратор Астиг-Че. — Поднимайте боеголовки. Поосторожнее.

— Аминь, — повторил Меп Эхуу. В голосе боевого роквека не слышалось ни капли иронии.

* * *

Сума Четвёртый был чертовски хорошим пилотом. Орфу и Манмут не могли этого не признать — и признавали. Ганимедянин буквально завис на космошлюпке, так что «Смуглая леди» оставалась полностью погружённой, покуда вокруг неё смыкались двери грузового отсека, затем понемногу выпустил морскую воду, одновременно заполняя пустоту пеной, которая облекла субмарину ещё одним защитным слоем.

Орфу Ионийский уже перебрался при помощи тросов на крышу шлюпки, но европеец покинул свой модуль только в последний миг, позволив «Смуглой леди» успокоиться и самой наблюдать за подъёмом и размещением. Манмут чувствовал, что должен что-то сказать, навсегда покидая любимый корабль, но так ничего и не придумал, если не считать безответного: «Прощай, леди», посланного Искусственному Интеллекту подлодки по личному лучу.

Только когда шлюпка поднялась из воды и океанские волны потоками грянули вниз по отводным шахтам, Манмут напряг остаток механических и органических сил, чтобы взобраться на крышу шлюпки, а потом спуститься внутрь через маленький люк в отсек для личного состава.

При любых иных обстоятельствах замешательство в этом отсеке показалось бы довольно комичным, но в эту минуту мало что могло рассмешить бывшего капитана. Даже втянув манипуляторы и антенны, Орфу еле втиснулся в отсек через крупный люк и занял собою пространство, где прежде размещалось двадцать боевых роквеков. Усеянные шипами солдаты с оружием перебрались в узкий коридор, и Манмуту пришлось карабкаться по чёрным хитиновым телам, чтобы попасть в переполненный кубрик, где его ждали Меп Эхуу и Сума Четвёртый.

Ганимедянин в ручном режиме вёл космошлюпку, всё время следя за равновесием судна и его подвижного содержимого, перебирая клавиши управления подобно земному пианисту из далёкого прошлого.

— Пристежные ремни закончились, — не поворачивая головы, сообщил вошедшему Сума Четвёртый. — Последние ушли на то, чтобы устроить твоего большого друга в отсеке для личного состава. Пожалуйста, занимай последнее откидное сиденье и примагничивайся прямо к обшивке.

Маленький европеец поступил, как ему было сказано. От усталости он уже не смог бы подняться: в конце концов, земная гравитация просто ужасна. Ему хотелось плакать из-за химических веществ, высвободившихся после напряжённой работы последних восемнадцати часов.

— Держись крепче, — произнёс ганимедянин.

Шлюпка поднималась медленно, по вертикали, метр за метром, без толчков и неожиданностей. Манмут наблюдал в иллюминатор, как, набрав высоту около двух километров, она осторожно пошла вперёд. Бывший капитан и не представлял себе, что с машиной можно управляться столь деликатно.

Правда, без небольших сотрясений всё-таки не обошлось, и каждый раз у маленького европейца перехватывало дыхание, а органическое сердце начинало громко стучать: вот сейчас чёрные дыры во чреве шлюпки достигнут критического состояния! Достаточно сработать одной боеголовке, и все остальные взорвутся миллионную долю секунды спустя.

Манмут попытался вообразить молниеносные последствия: мини-дырки сливаются, почти мгновенно пронизывают корпусы «Смуглой леди» и космошлюпки, всей массой устремляются к центру Земли со скоростью тридцать два фута в секунду, засасывают в себя оба судна, затем молекулы воздуха, море, морское дно, камни, земную кору…

Крупная мини-дыра, собранная из семисот шестидесяти восьми маленьких мини-дырок, будет много дней или месяцев прыгать туда-сюда сквозь планету, описывая в космосе широкие дуги… Насколько широкие? Электронная компьютерная часть мозга выдала готовый ответ (несмотря на то, что измождённая физическая была не в состоянии его принять, да Манмут и не желал ничего знать): достаточно широкие, чтобы за время первой сотни прыжков поглотить миллион с лишним небесных тел, составляющих орбитальные кольца, но не настолько широкие, чтобы съесть Луну.

Хотя, конечно, бывшему капитану, Орфу и остальным участникам экспедиции, даже тем, кто находится на «Королеве Мэб», уже не будет до этого никакого дела. Моравеки со шлюпки почти мгновенно спагеттифицируются, их молекулы растянутся к центру Земли вместе с падающей мини-дырой, а потом ещё дальше, эластицируясь (Манмут сомневался, что вспомнил верное слово) обратно сквозь себя же, пока чёрная дыра будет совершать огромные скачки через расплавленное, вращающееся ядро планеты.

Маленький европеец закрыл виртуальные глаза и сосредоточился на своём дыхании. Судя по ощущениям, судно гладко и неуклонно поднималось в небо, точно катилось по невидимой наклонной плоскости. Всё-таки Сума Четвёртый был очень хорошим пилотом.

Предвечерняя синева понемногу сменялась чёрным вакуумом. Горизонт изогнулся подобно луку. В иллюминаторах вспыхнули звёзды.

Манмут активировал видение, чтобы смотреть не только через носовое стекло, но и при помощи видеоисточников космошлюпки.

Кстати, она явно направлялась не к «Королеве Мэб». Сума Четвёртый выровнял полёт на уровне трёхсот километров, не выше — то есть над самой атмосферой, — и снова поиграл на клавишах управления, так что Земля переместилась в верхние носовые иллюминаторы, а двери грузового отсека на брюхе судна залил яркий солнечный свет. Кольца и «Мэб» располагались на тридцать тысяч километров выше, и к тому же атомный космический корабль моравеков находился в данную минуту на противоположной стороне планеты.

Наслаждаясь нулевой гравитацией после тяжкого восемнадцатичасового труда, Манмут на секунду отключил виртуальные источники данных и посмотрел в ясные верхние иллюминаторы на границу между светом и тьмой, ползущую по суше, которая некогда называлась Европой, на голубой простор Атлантического океана и белые клубы облаков над ним (высота или угол зрения не позволяли разглядеть загадочную брешь даже в виде тоненькой нити) и не впервые задумался, как это люди, одарённые столь удивительным миром для обитания, могли утратить рассудок и своими руками создать боевую машину для тотального разрушения? Что же, во имя любой ментальной вселенной, оправдывало в их глазах убийство миллионов собратьев, не говоря уже об уничтожении целой планеты?

Впрочем, бывший капитан понимал: опасность ещё не миновала. С технической точки зрения, моравеки с тем же успехом до сих пор могли оставаться на дне океана. Стоит активироваться одной боеголовке, превратив остальные в сингулярность, как начнётся ужасный пинг-понг сквозь сердце Земли, и миру наступит столь же верный, неотвратимый конец. Лишь удалившись на расстояние в миллионы километров и уж точно за орбитой Луны, ибо там ещё действовало планетарное притяжение, боеголовки перестали бы угрожать Земле. На столь ничтожной высоте исход окажется тем же, разве что в первые минуты коэффициент спагеттификации моравеков увеличится на несколько процентов.

Тут менее чем в пяти километрах от судна, со стороны солнца, явилось из-под невидимой оболочки… э-э-э… разоблачилось… осталось без силового поля… Манмут не мог подобрать нужного слова… — а, чтоб ему! — возникло космическое судно, явно творение моравеков, но поразительно совершенное по дизайну. Маленькому европейцу ещё не приходилось видеть подобного. Если «Королева Мэб» напоминала земной артефакт из двадцатого столетия Потерянной Эпохи, то этот корабль, казалось, опередил технологии моравеков на века. Матовое чёрное судно выглядело в одно и то же время пузатым и безукоризненно обтекаемым, простым и невероятно замысловатым в своей Ж-образной фрактальной геометрии, а главное, Манмут ни капли не сомневался: на борту довольно самого что ни на есть «прелестного» оружия.

На несколько мгновений бывший капитан почти поверил, будто первичные интеграторы всерьёз намерены рискнуть столь совершенным боевым кораблём. Но нет… Не успел Манмут даже задаться подобным вопросом, как в изогнутом фюзеляже судна появилось отверстие, и в космос выплыло устройство, похожее на длинную ведьмину метлу. Перевернувшись, оно расположилось на той же оси, что и шлюпка, и, пользуясь вторичными реактивными соплами по обе стороны от нелепо раздутой системы управления двигателем, беззвучно поплыла навстречу.

— Чему мы, собственно, удивляемся? — передал Орфу Манмуту по личному лучу. — Первичные интеграторы получили аж восемнадцать часов на поиски решения, а наши инженеры всегда были на высоте.

Маленький европеец не мог с ним не согласиться. «Метла» приближалась, постепенно замедляя ход и вновь начиная вращаться, так чтобы струи реактивных двигателей были направлены как можно дальше от фюзеляжа космошлюпки. Манмут прикинул длину устройства: она составляла около шестидесяти метров; посередине, водружённый, точно седло на костлявой кляче, располагался маленький узел с мозгом ИскИна, кроме него — множество серебристых манипуляторов и зажимов из тяжёлого металла, и на переднем конце системы управления двигателем — непомерно огромный двигатель большой тяги с десятками мелких пучков из реактивных сопел.

— Спускаю подлодку, — объявил по общей связи Сума Четвёртый.

Внешние камеры космошлюпки позволили Манмуту наблюдать, как растворились длинные двери её грузового отсека и «Смуглая леди», выпустив легчайшее облачко газа, осторожно выплыла наружу. Возлюбленная субмарина очень медленно повернулась, однако даже не попыталась обрести равновесие, ибо нужная система была заблаговременно отключена. Бывший капитан подумал, что ещё никогда не видел ничего более противоестественного, нежели его «Леди» в открытом космосе, на высоте трёх тысяч километров над густой синевой вечернего океана.

Робот-корабль, построенный в виде метлы, не оставил подлодку беспомощно кувыркаться, но приблизился и бережно привлёк её к себе руками-манипуляторами, словно любовник после долгой и мучительной разлуки, потом выдавил из себя ослепительную молекулярную оболочку из золотой фольги и с величайшей нежностью обернул ею всю субмарину. Видимо, инженеры опасались, что перепад температуры заставит сработать одну из чёрных дыр.

Реактивные сопла вновь заполыхали, похожий на богомола робот удалился от космошлюпки вместе со «Смуглой леди», закутанной в сверкающую фольгу, и направил устройство управления двигателем вниз — по направлению к синему океану, и белым облакам, и границе между светом и мраком, что заметно ползла по Европе.

— А как они собрались поступить с лазерными лейкоцитами? — осведомился по общей линии Орфу.

Манмут и сам задавался этим вопросом в течение восемнадцати часов тяжёлой работы, ведь атаки «уборщиков» могли воздействовать на чёрные дыры боеголовок, но потом решил не забивать свой ум чужими заботами.

— Робота сопровождают — разумеется, невидимые, — боевые суда «Валькирия», «Неукротимая» и «Нимиц»,[112] — сообщил Сума Четвёртый. — Они уничтожат любой лейкоцит, который к нему приблизится.

Иониец не выдержал и расхохотался по общей связи.

— «Валькирия», «Неукротимая» и «Нимиц»? Боже! Мы, миролюбивые моравеки, час от часу нагоняем всё больше страху, верно?

Ему никто не ответил. Чтобы нарушить молчание, маленький европеец полюбопытствовал:

— А это какой из них… Ой, простите, уже пропал.

Небольшой фрагмент матовой черноты мгновенно зарубцевался, не оставив ни малейшего следа на фоне звёзд и колец.

— Это была «Валькирия», — проговорил Сума Четвёртый. — Готовность — десять секунд.

Ни один из моравеков не принялся считать вслух, однако Манмут не сомневался: мысленно считали всё.

Наконец устройство управления двигателем озарилось голубоватым свечением, напомнив бывшему капитану излучение Черенкова, проистекавшее от боеголовок. Богомол-метёлка тронулся с места и начал мучительно медленно удаляться. Хотя, конечно, маленький европеец отлично знал, что любой объект, даже если он выбирается из колодца земной гравитации, после долгого и непрерывного разгона довольно быстро набирает пугающую скорость, а робот ещё и набирал тяговое усилие по мере восхождения. Стоило ожидать, что, когда устройство достигнет лунной орбиты, термически упакованная «Смуглая леди» сумеет вырваться в космическое пространство. Если потом чёрные дыры и активируются, Земля уже будет вне опасности.

Вскоре корабль-робот растаял на фоне подвижных колец. Манмуту при всём старании не удалось разглядеть и следа реактивных либо ионных выхлопов от невидимой троицы космических стражей, которые предположительно сопровождали судно.

— Отлично, теперь прошу всех выслушать меня, — сказал Сума Четвёртый, закрыв двери грузового отсека. — Пока двое наших товарищей трудились на дне здешнего водного океана, произошло кое-что необычное. Нам нужно возвращаться на «Королеву Мэб».

— А что случилось с разведчиками?.. — заикнулся было маленький европеец.

— Можешь скачать все записи во время полёта, — оборвал его ганимедянин. — Первичные интеграторы требуют, чтобы мы немедленно возвращались. «Мэб» на какое-то время должна улететь… Или по крайней мере подняться на лунную орбиту.

— Нет, — сказал Орфу с Ио.

Эхо короткого слова разнеслось по общей связи подобно раскату одинокого колокола.

— Как это нет? — спросил Сума Четвёртый. — Таков приказ.

— Нам следует вернуться в Атлантический прогал, или брешь, или трещину в океане, — возразил Орфу. — Причём немедленно.

— Всё, что вам нужно, это умолкнуть и крепче держаться, — заявил огромный ганимедянин. — Я веду шлюпку обратно, как мне велели.

— Взгляните на снимки с ваших камер, выполненные с высоты десяти тысяч метров, — произнёс иониец и через кабельный Интернет переслал изображение всем находящимся на борту.

Манмут внимательно посмотрел. Прежде чем взяться отрезать боеголовки снарядов, он уже разглядывал этот вид: немыслимая брешь посреди океана, помятый нос боевой субмарины, торчащий из северной стены прогала, и небольшая кучка мусора вокруг.

— Оптически я незрячий, — промолвил Орфу, — но поработал с дополнительными радарами и обнаружил нечто странное. Вот максимально увеличенные и очищенные визуальные фотографии, какие мне удалось получить. Взгляните и сами скажите мне, стоит ли нам изучить поближе то, что здесь изображено.

— Я тебе сразу скажу, — процедил Сума Четвёртый, — что бы мы ни увидели, это не заставит меня возвращаться туда. Вы двое пока не в курсе, так знайте: астероидный остров, куда мы высаживали ахейца, улетает прочь. Он уже изменил направление оси и прямо сейчас запускает реактивные двигатели. Кстати, наш друг Одиссей погиб. А на полярном и орбитальном кольцах оживают миллион с лишним спутников — устройства для квантовой телепортации, накопители массы и многое другое. Так что мы улетаем.

— ПОСМОТРИТЕ НА СНИМКИ, МАТЬ ВАШУ!!! — взревел гигантский краб.

И все на борту попытались зажать ладонями уши. Даже те, у кого их не было.

Манмут первым взглянул на ближайшую фотографию из целой цифровой серии. Орфу не просто многократно увеличил изображение по сравнению с первоначальным вариантом, но и прочистил его с точностью до пикселя.

— На дне океанской бреши лежит рюкзак, — заметил маленький европеец. — А возле него…

— Ружьё для подводной охоты, если не ошибаюсь, — вмешался центурион-лидер Меп Эхуу.

— А рядом… похоже на человека, — подал голос один из чёрно-хитиновых воинов. — Только давно уже мёртвого. Тело усохло и сплющилось.

— Нет, — возразил иониец. — Я проверял самым точным радаром. Это всего лишь термокостюм.

— Ну так что? — отозвался пилот из командирского кресла. — Субмарина выбросила кого-нибудь из членов экипажа или его пожитки. Подумаешь, лишний мусор.

Орфу громко фыркнул.

— По-твоему, вещички пролежали здесь более двадцати пяти стандартных веков? Что-то не верится. Посмотри на ружьё, Сума. Оно совершенно не заржавело. А рюкзак? Он совсем не истрепался. А ведь эта часть суши открыта и знойному солнцу, и иссушающим ветрам.

— Это ничего не доказывает, — обронил ганимедянин, набирая координаты встречи с «Королевой Мэб» и запуская реактивные двигатели. — Пару лет назад один «старомодный» забрёл сюда и нашёл свою смерть. У нас сейчас заботы поважнее.

— Смотрите на песок, — промолвил иониец.

— Что? — удивился пилот.

— Вот, на пятом увеличенном снимке. Я, конечно, не видел, но радар показывал с точностью до трёх миллиметров. Вы — то что-нибудь видите — своими глазами?

— След, — произнёс Манмут. — Отпечаток босой человечьей ноги. Даже несколько отпечатков. Все до единого различимы на грязной почве и мягком песке. Ведут на запад. Дождь за пару дней уже смыл бы их. Здесь побывал человек — возможно, пока мы трудились над боеголовками.

— Это не важно, — отрезал ганимедянин. — Мы получили приказ вернуться на «Королеву Мэб» и намерены…

— Спускайтесь на шлюпке в Атлантическую Брешь, — велел первичный интегратор Астиг-Че, находящийся выше на тридцать тысяч километров и на другой стороне Земли. — На наших последних снимках с орбиты видно что-то вроде человеческого тела, оно лежит на дне Бреши примерно в тридцати двух километрах к западу от затонувшей субмарины. Летите и подберите его.

85

Уже реализовавшись на новом месте, я понимаю, что квитировался в купальню Елены Троянской, в сердце дворца, который она прежде делила с покойным супругом Парисом, а в последнее время — со свёкром и владыкой Приамом. Знаю: время коротко, но я никак не соображу, что нужно делать.

Принимаюсь расхаживать по покоям, выкрикивая имя прекрасной дочери Зевса. Служанки с рабынями поднимают жуткий визг и воплями зовут охрану. Пожалуй, ещё немного, и мне придётся уносить ноги, чтобы не кончить жизнь на копье троянца. Тут в одной из комнат мелькает знакомое лицо. Это Гипсипила, рабыня с острова Лесбос, которую Андромаха в последнее время назначила личным поводырём безумной Кассандры. Ей может быть известно, где находится виновница Троянской войны: последний раз я видел их вместе с Андромахой. По крайней мере эта рабыня не убегает и не кличет стражников.

— Ты знаешь, где Елена? — спрашиваю я, шагая навстречу.

Лицо кряжистой бабы бесстрастно, точно тыква.

Словно в ответ Гипсипила раскачивается и бьёт меня ногой в пах. Зависаю в воздухе, хватаюсь за больное место, валюсь на плиточный пол и принимаюсь кататься в агонии, тихо скуля.

Рабыня готовится размозжить мне голову. Вовремя уклоняюсь: пинок приходится на плечо, так что левая рука отсыхает до самых кончиков пальцев, — и качусь в угол, не в силах даже пискнуть.

Кое-как поднимаюсь на ноги, но не могу разогнуться. Великанша приближается. Похоже, намерения у неё самые серьёзные.

«Квитируйся, идиот!» — мысленно кричу я себе.

«Куда?»

«Да куда угодно!»

Гипсипила хватает меня за ворот, разорвав на груди тунику, и целится прямо в лицо. Закрываюсь предплечьями: железный кулак едва не ломает мне лучевые и локтевые кости на обеих руках. Отлетаю к стене. Рабыня снова ловит меня за рубашку и наносит удар под дых.

Не зная как, я через миг оказываюсь на коленях и, содрогаясь всем телом, пытаюсь одновременно защитить и живот, и яйца. В лёгких совсем не осталось воздуха.

Гипсипила пинает по рёбрам, ломает по меньшей мере одно, и я валюсь на бок. Слышу, как сандалии охранников торопливо шлёпают по главной лестнице.

«Вспомнил! При нашей последней встрече рабыня сопровождала Елену, и мне пришлось вырубить бабищу, чтобы похитить свою красавицу».

Великанша поднимает меня, словно груду тряпья, и хлещет наотмашь по лицу — сначала открытой ладонью, потом её тыльной стороной, потом опять наоборот. Чувствую, зубы теряют свои позиции. Какое счастье, что я не в очках!

«О Господи, Хокенберри! — бесится мой рассудок. — Только что на твоих глазах быстроногий Ахилл одолел и прикончил на поединке Зевса, Повелителя Грозных Туч, а сейчас из тебя выколачивает дерьмо вшивая лесбиянка!»

Стража врывается в комнату, ощетинясь копьями. Гипсипила оборачивается, по-прежнему сжимая ручищей ворот моей туники, так что носки сандалий беспомощно царапают пол, и тычет мною в острые пики.

Тут я квитируюсь вместе с ней на вершину городской стены.

Взрыв солнечного сияния. В нескольких ярдах от нас троянские воины с криками отшатываются. Рабыня в изумлении ослабляет хватку.

Улучив драгоценные мгновения замешательства, пинаю мучительницу по крепким ножищам. Гипсипила валится на четвереньки. Не поднимаясь со спины, подтягиваю ноги, собираюсь подобно пружине и сталкиваю бабищу в город.

«Это будет тебе уроком, здоровая мускулистая корова, это тебя научит, как связываться с Томасом Хокенберри, доктором филологии, специалистом по классической литературе…»

Поднимаюсь на ноги, отряхиваюсь и гляжу вниз. Здоровая мускулистая корова упала на полотняный навес рыночной палатки, прорвала его, рухнула на кучу овощей — картофеля, кажется, — и в данный момент мчится к лестнице у Скейских ворот, чтобы настигнуть меня.

«Блин».

Бегу по стене к широкой смотровой площадке у храма Афины, где собрались члены царского семейства: я увидел среди них Елену. Всеобщее внимание приковано к битве на побережье: мои обречённые ахейцы отчаянно бьются, но их часы уже сочтены, так что никто не встаёт на пути, когда я хватаю дочь Зевса за прекрасную белую руку.

— Хок-эн-беа-уиии, — удивляется она. — Что случилось? Почему ты…

— Нужно вывести всех из города! — выдыхаю я. — Сейчас! Немедленно!

Елена поводит головой. Охранники хватаются за клинки и копья, но вдова Париса жестом охлаждает их пыл.

— Хок-эн-беа-уиии… Это великолепно… Мы побеждаем… Аргивяне валятся, точно колосья под серпом… С минуты на минуту наш благородный Гектор…

— Нужно уводить людей подальше от зданий, от стен, вон из города! — ору я.

Бесполезно. Стражники окружают нас, готовые по первому приказу прикончить или уволочь нарушителя спокойствия царской семьи куда подальше. Мне никогда не убедить Елену или Приама, а ведь они могли бы вовремя упредить горожан.

Задыхаясь после бега, слыша за спиной тяжёлый топот Гипсипилы, хриплю:

— Сирены. Где спрятаны воздушные сирены моравеков?

— Сирены? — У красавицы такой озабоченный вид, словно я обезумел и нуждаюсь в срочной госпитализации.

— Сирены тревоги. Те, что выли несколько месяцев назад, когда бессмертные атаковали с воздуха. Где моравеки… игрушечные люди… хранили оборудование сигнализации?

— Ах это. В преддверии храма Аполлона, но, Хок-эн-беа-уиии, почему ты…

Не отпуская белоснежной руки, представляю себе лестницу святилища и квитируюсь прочь за миг до того, как охрана и одна крупная озверевшая дама с Лесбоса кидаются на меня.

Елена испуганно ахает, очутившись на мраморных ступенях, но я волоку её дальше. Вокруг ни единого стражника. Все горожане высыпали на стены и прочие возвышенности, желая своими глазами увидеть исход войны, последняя сцена которой разыгрывается на западном побережье.

Оборудование оказывается на месте, в раздевалке для мелких священнослужителей рядом с преддверием храма. Система оповещения действовала в полном автоматическом режиме, срабатывая по сигналу от радиолокационных и зенитных установок, размещённых за городом (их уже нет), однако, насколько я помню, инженеры-моравеки встроили в неё микрофон и прочую электронную технику — на случай, если владыка Приам надумает обратиться к троянскому населению посредством трёх десятков исполинских громкоговорителей, установленных по всему неприступному городу.

На изучение аппаратуры уходит лишь несколько секунд: ради троянцев её упростили донельзя, так чтобы смог управиться и ребёнок. В общем, как раз мой уровень.

— Хок-эн-беа-уиии…

Поворачиваю рубильник с надписью «Включить систему оповещения», дёргаю тумблер «Мегафонное объявление», хватаю микрофон допотопного вида и принимаюсь нести отсебятину, слыша, как эхо моих же слов отражается от сотен домов и великих стен.

— ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВСЕМ ГРАЖДАНАМ ИЛИОНА! ЦАРЬ ПРИАМ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: ГРЯДёТ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ!!! ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ВСТУПАЕТ В СИЛУ НЕМЕДЛЕННО!!! ВСЕМ ПОКИНУТЬ ЗДАНИЯ! СЕЙЧАС ЖЕ! ОЧИСТИТЬ КРЕПОСТНЫЕ СТЕНЫ СИЮ МИНУТУ! ПО ВОЗМОЖНОСТИ БЕГИТЕ ИЗ ГОРОДА НА ОТКРЫТОЕ ПРОСТРАНСТВО. НАХОДЯЩИМСЯ В БАШНЯХ — ЭВАКУИРОВАТЬСЯ! БЫСТРО!!! В ЛЮБОЕ МГНОВЕНИЕ ИЛИОН МОЖЕТ БЫТЬ РАЗРУШЕН! ПОВТОРЯЮ: ВЛАДЫКА ПРИАМ ИЗДАёТ УКАЗ О НЕМЕДЛЕННОЙ ЭВАКУАЦИИ ГРАЖДАН! ПОКИНЬТЕ ЗДАНИЯ И ВЫБИРАЙТЕСЬ НА ОТКРЫТОЕ ПРОСТРАНСТВО! СКОРЕЕ!!!

Ещё минута громоподобного раскатистого бреда — и я отключаю микрофон, хватаю за руку ошарашенную, разинувшую рот Елену и бегу из Аполлонова святилища на центральную рыночную площадь.

Люди праздно толпятся и точат лясы, изумлённо глазея на громкоговорители, откуда только что разносилось моё предупреждение. Похоже, ни одна душа не помышляет об эвакуации. Кое-кто неспешно выходит из крупных построек, но почти никто не устремился к распахнутым Скейским воротам на волю, как я велел.

— Чёрт, — вырывается у меня.

— Хок-эн-беа-уиии, ты устал, перетрудился. Давай отправимся ко мне в покои, усладим душу пряным вином и…

Не слушая, тащу красавицу за собой. Пускай мы станем единственными, кто спасётся из города, — провалиться мне пропадом, если я останусь. Или не спасу Елену даже против её желания.

У входа в узкий проулок на западном конце огромной площади я замедляю шаг. Идиот! Зачем куда-то бежать? Достаточно вообразить Лесистый Утёс далеко за городскими стенами, чтобы перенестись туда…

— О чёрт! — кричу я снова.

Прямо на нас, горизонтально распластавшись, как мне кажется, на целые мили, стремительно опускается Брано-Дыра вроде той, что я видел месяцы назад на Олимпе: плоская окружность, обрамлённая пламенем. Сквозь неё видно чёрное небо и звёзды.

— Проклятие!

В последний миг я отказываюсь телепортироваться: слишком велик риск остаться в квантовом пространстве, когда Дыра упадёт.

Разворачиваюсь и тащу перепуганную, потрясённую Елену обратно, к центру просторной площади. Если повезёт, обломки стен и зданий нас не достанут.

Огненная петля по меньшей мере двух миль в поперечнике накрывает собой Илион, окрестные холмы, долины, болота и берег, и в то же мгновение мы начинаем падать. Можно подумать, будто бы древняя Троя всё это время находилась в лифте, и вот он сорвался в шахту. Две секунды спустя вокруг разражается настоящий кошмар.

Много позже инженеры-моравеки растолкуют мне, что произошло: город в буквальном смысле рухнул с высоты пяти футов и двух дюймов на почву нынешней планеты Земля. Все, кто сражался на берегу, более ста пятидесяти тысяч орущих, потных, бьющихся насмерть мужей, столь же внезапно упали, однако не на мягкий песок, а на твёрдые камни, поросшие спутанным чахлым кустарником, ибо линия побережья отступила на запад около трёх веков назад.

Последние минуты великого Илиона едва не стали роковыми и для нас с Еленой.

Безверхая башня у стены за юго-восточным углом рынка — та самая заброшенная, сильно повреждённая башня, на которой в незапамятные (как сейчас представляется) времена дочь Зевса вонзила кинжал мне в сердце, — обрушилась подобно исполинской заводской трубе, накрыв обломками более низкие здания и середину площади, где мы в ужасе съёжились у фонтана.

Он-то и спас наши жизни. Многоступенчатая постройка с бассейном и центральным обелиском не выше двенадцати футов оказалась прямо на пути падающих осколков; увесистые каменные блоки разлетелись по всей площади, а мы лишь закашлялись в облаке праха и мелкого мусора.

Нас оглушило. Даже огромные булыжники мостовой растрескались после падения с пятифутовой высоты. Обелиск покосился под углом в добрых тридцать градусов, а сам фонтан замолчал навеки. Над городом поднимались клубы пыли, которые потом не оседали шесть с лишним часов. Когда мы с Еленой поднялись на ноги и принялись отряхиваться, откашливаться и прочищать носы от противной белой пыли, многие люди бежали к воротам (это теперь-то, после того как всё закончилось), а некоторые уже разгребали руины и мусор в поисках уцелевших и раненых.

Более пяти тысяч не пережили Падения Трои. Большинство погибло под обломками крупных зданий: храмы Афины и Аполлона рухнули под оглушительный треск несметных колонн, ломавшихся, точно спички. Бывший дворец Париса и нынешний дом Приама превратился в развалины, и никто из обитателей не спасся, если не считать Гипсипилы, которая в это время гналась за мной. Главная западная и юго-западная стены, где находилась львиная доля троянцев, обвалились не целиком, но во многих местах пошатнулись в ту или иную сторону, так что людские тела посыпались на каменистую долину Скамандра или же в город, на груды обломков. Так нашёл свою смерть Приам и ещё несколько членов царского семейства, включая злополучную Кассандру. Андромаха, супруга Гектора и та ещё специалистка по выживанию, не получила ни единой царапины.

В давние времена Илион столь часто подвергался землетрясениям, как в наши дни этот же участок Турции, поэтому люди ничуть не хуже знали, как вести себя, и, вероятно, моё предупреждение спасло не одну жизнь. Многие всё-таки устремились к надёжным порталам или на открытые пространства. Со временем подсчитали: несколько тысяч успели выбежать на равнину, прежде чем город рухнул и Ахейские ворота вместе с огромной каменной перемычкой разлетелись на куски.

Но я потрясённо стоял и, не веря себе, озирался вокруг. Самый царственный из городов, перенёсший десять лет ахейской осады и месяцы богоборческой войны, обратился в руины. Повсюду пылали огни, но не от повреждённых газовых трубопроводов, как в мои годы: треножники, очаги, простые факелы, скрытые прежде в домах, теперь открыто смотрели в небо. Очень много пламени. Едкий дым смешивался с клубящейся пылью, заставляя сотни столпившихся на площади горожан кашлять и отчаянно тереть глаза.

— Мне нужно найти Приама… Андромаху… — вымолвила дочь Зевса между судорожными приступами. — Найти Гектора!

— Позаботься о тех, кто здесь, Елена, — еле проговорил я. — А я пойду на берег искать Гектора.

— Хок-эн-беа-уиии… — Она удержала меня за руку, не давая сразу уйти. — Кто это сделал? Или что?

— Боги, — не солгал я.

Древние пророчества утверждали: Трое не суждено пасть, покуда перемычка Скейских ворот будет на месте. Пробираясь на берег сквозь тесную толпу, я заметил разбитые деревянные створки и рухнувший каменный монолит.

Прошло всего лишь десять минут, а всё вокруг стало совершенно другим. Мгновенно свалившийся с неба огонь переменил до неузнаваемости не только сам город, но и окрестности, даже небо, даже погоду.

«Мы больше не в Канзасе, Тотошка».

Двадцать с лишним лет я преподавал «Илиаду» в Индианском университете и кое-где ещё, но никогда и не думал поехать в Трою — вернее, посетить её останки у турецкого побережья. Зато мне попадалось достаточно снимков, сделанных в конце двадцатого — начале двадцать первого века. Так вот место, куда подобно домику Дороти упал с небес Илион, походило на те руины в местечке под названием Гиссарлык, а не на оживлённый деловой центр империи.

При взгляде на изменившийся пейзаж (иным был даже небосвод, ибо греки сражались при свете дня, а теперь воцарились сумерки) я вспомнил отрывок из байроновского «Дон Жуана», написанный в тысяча восемьсот десятом году, когда поэт посетил Гиссарлык, ощутив одновременно и связь с героическим прошлым, и удалённость от него:

Равнины невозделанный простор,

Курганы без надгробий, без названья,

Вершина Иды над цепями гор

И берегов Скамандра очертанья;

Здесь обитала Слава с давних пор,

Здесь древности покоятся преданья.

Но кто тревожит Илиона прах?

Стада овец и сонных черепах![113]

Овцы вокруг не бродили, однако, обернувшись на поверженный город, я увидел знакомые очертания хребта, разве что на пять футов и два дюйма ниже там, где Троя рухнула на каменные развалины, оставленные археологом-любителем по имени Шлиман. Древние римляне возвели свой Илиум прямо на руинах погибшей греческой твердыни, так что нам ещё повезло: могли бы упасть гораздо ниже.

На севере, где на много миль простиралась зелёная долина Симоиса, идеальное пастбище и выгон для троянских коней, теперь высился лес. Ровная долина Скамандра между городской стеной и западным побережьем, на которой последние одиннадцать лет разыгрывались бурные сражения, была изрыта оврагами, трясинами, поросла чахлым дубьём и соснами. Я и направился к берегу, взобрался по дороге на Лесистый Утёс, как его называли троянцы, даже не сознавая толком, где нахожусь, — и вдруг остолбенел.

Море исчезло.

Не то чтобы линия волн отступила, как мне твердили обрывочные воспоминания из прошлой жизни. Долбаное Эгейское море пропало совсем!

Отыскав на вершине утёса самый высокий валун, я уселся и предался размышлениям. Интересно даже не то куда, но в какое время отослали нас Никта с Гефестом? В тусклых вечерних сумерках взгляд не мог различить электрических огней — ни на суше, ни на глубоком дне, ныне поросшем крепкими деревьями и кустарником.

«Сдаётся мне, Тотошка, мы не просто улетели из Канзаса. Мы даже и не в стране Оз».

Вечереющий небосклон затянули тучи, однако я рассмотрел тысячи и тысячи воинов, собравшихся полумильной дугой там, где пятнадцать минут назад ещё находилась линия берега. Сначала мне даже показалось, что битва продолжается: вокруг лежали тысячи новых трупов, но потом стало ясно, что люди просто толпятся, смешав любые линии обороны, сражения, утратив дисциплину. Позже обнаружилось: треть воинов, равно троянцев и ахейцев, переломали себе кости, в основном берцовые, упав с пятифутовой высоты на скалы и в ущелья, которых не было секунду назад. Люди, только что горевшие жаждой выпустить друг другу кишки или раскроить череп, стенали вповалку на земле и пытались подняться.

Я поспешил вниз по склону и дальше, по равнине, которая вдруг стала совсем непригодна для ног. Поэтому передовой троянской линии — или того, во что она превратилась, — я достиг уже почти в кромешной темноте.

Сразу же принялся расспрашивать о Гекторе, но отыскал его только через полчаса, при свете факелов.

Деверь Елены и его раненый брат Деифоб совещались с бывшим воеводой критян, нынешним аргивским предводителем Идоменеем Девкалидом и Малым Аяксом из Локра (потомка Оилея принесли на носилках: ещё утром он получил удар клинком по голеням, перерубивший мясо и мышцы до самых костей). Ещё на совете присутствовал Фразимед, доблестный Несторов отпрыск, которого я с утра почитал умершим; герой пропал без вести при битве за последний защитный ров. Как выяснилось, Фразимед был всего лишь третий раз ранен и несколько часов кряду выкапывался из траншеи, заполненной мертвецами, — только для того, чтобы оказаться среди троянцев. Его взяли в плен — редкий акт милосердия в последние дни, а также за все одиннадцать лет войны, — а теперь он стоял опершись на сломанное копьё вместо костыля.

— Хок-эн-беа-уиии! — Почему-то мой приход осчастливил Гектора. — Сын Дуэйна! Я рад, что ты пережил это безумие. Но кто его причина? Кто или что его вызвало?

— Это устроили бессмертные, — честно ответил я. — Точнее говоря, покровитель огня Гефест и таинственная Никта, соработница Судеб.

— Ты и раньше был близок с богами, Дуэйнид. Почему они так поступили? Что им от нас нужно?

Я мотнул головой. Пламя факелов рвало ночь на куски, трепеща на сильном ветру, дувшем с запада: ещё недавно там было Средиземноморье, сейчас же в воздухе витали запахи трав.

— Чего они хотят, уже не важно. Вы больше не увидите богов. Они сгинули навсегда.

Сто или двести столпившихся вокруг мужей не проронили ни слова. С минуту мы слышали только треск факелов и стоны раненых из темноты.

— Откуда ты знаешь? — спросил Малый Аякс.

— Я только что с Олимпа. Ваш Ахиллес прикончил Зевса на поединке.

Поднявшийся ропот перерос бы в настоящий рёв, если бы Гектор не заставил всех замолчать.

— Продолжай, сын Дуэйна.

— Ахиллес убил Кронида, титаны вернулись из Тартара. В конце концов миром станет править Гефест, так решили Ночь и Су дьбы, однако на ближайший год или около того ваша Земля будет полем битвы, на котором не выжить ни одному кратковечному. Вот почему хромоногий отправил город сюда — вместе с вами, уцелевшими ахейцами и троянцами.

— Куда это сюда? — поинтересовался Идоменей.

— Понятия не имею.

— Когда нам позволят вернуться?

— Никогда.

Пожалуй, впервые в жизни я произнёс три коротких слога с такой уверенностью.

И тут случилось второе невероятное событие дня, если первым считать падение Илиона в иную вселенную.

С тех пор, как город опустился на горный хребет, небосвод был затянут густыми тучами, потому и сумерки нагрянули так быстро. Так вот в эту минуту благоухающий разнотравьем ветер погнал облака на восток, и у нас над головами вдруг прояснились небеса.

И несколько мгновений воины обеих армий с воплями тыкали пальцами вверх.

Даже не успев поднять глаза, я заметил какой-то странный свет — ярче любого из полнолуний, какие мне доводилось переживать, молочный, насыщенный, более… текучий, что ли. Мой взгляд изумлённо следил за бесчисленными подвижными тенями на скале, уже не имевшими отношения к факелам, когда Гектор потянул меня за руку, предлагая посмотреть вверх.

Облака совершенно рассеялись. Небо напоминало обычную ночь на Земле. Пояс Ориона, Плеяды, Полярная звезда и Большая Медведица низко на севере — все располагались на своих местах. Однако такие знакомые созвездия и месяц, поднявшийся над руинами Трои на востоке, бледнели по сравнению с этим новым источником сияния.

Над нами быстро вращались, пересекаясь между собою, две широкие полосы: одна на юге перемещалась с запада на восток, другая, прямо над нами, — с севера на юг. Кольца ярко светили, но я различал многие тысячи звёзд, из которых они состояли. В памяти неожиданно всплыла газетная колонка из прошлой жизни: там говорилось, что даже в самую ясную ночь на Земле человеческий глаз не способен увидеть более трёх тысяч небесных светил. И вот их десятки, а то и сотни тысяч. Ни в этой, ни в прошлой жизни мне не приходилось видеть ничего прекраснее.

— Что это за звёзды, сын Дуэйна? — спросил Гектор. — Они новые? Или это боги?

— Не знаю, — признался я.

В эту минуту, покуда более ста пятидесяти тысяч зевак в доспехах, в испуге разинув рты, глазели на незнакомое небо, люди у берега начали неразборчиво кричать. Через несколько минут и мы, стоявшие возле Гектора, наконец сообразили: там тоже что-то происходит. Пришлось пробиваться через толпу на каменистую возвышенность — вероятно, тысячи лет назад, во дни Илиона, здесь находился край прибойной линии.

Поначалу я только заметил, что чёрные сожжённые корабли перенеслись через Брано-Дыру вместе с нами (их обугленные останки бессрочно застряли на мели — вернее, на высоких, поросших частым кустарником утёсах, вознёсшихся над илистыми болотами), и лишь потом осознал, из-за чего поднялся шум.

Со стороны запада по дну исчезнувшего моря на нас надвигалась какая-то масса — чернильно-чёрная и в то же время играющая бликами подвижного звёздного света, надвигалась медлительно, безмолвно и неуклонно, будто сама Смерть. На наших глазах она заполнила собою низины, потом обступила лесистые взгорья у горизонта, заметные только благодаря свету небесных колец, — и далёкие вершины холмов за считанные минуты превратились в острова Лемнос, Имброс и Тенедос.

Это было третьим чудом, свершившимся за один нескончаемый день.

Винноцветное море возвращалось к берегам Илиона.

86

Харман держал ружьё у лба считанные секунды. Уже опустив палец на спусковой крючок, мужчина понял, что не собирается этого делать. Даже изнывая от ужаса перед близкой и неминуемой гибелью, он не желал поступать как трус.

Путешественник развернулся, прицелился в громадный нос древней субмарины, торчащий сквозь северную стену Бреши, и принялся спускать курок, пока не расстрелял все девять зарядов. Рука предательски дрожала, и мужчина был совсем не уверен, что попал по цели, зато ему удалось хоть немного развеять ярость и отвращение к собственному роду за нестерпимую его глупость.

Запачканный термокостюм тяжело снимался. Харман и не подумал постирать его, а просто швырнул на песок. После приступов поноса и рвоты всё тело бил озноб, но избранник Ады не собирался натягивать обувь или одежду. Вместо этого он поднялся, кое-как обрёл равновесие и побрёл на запад.

Путешественник не нуждался в напоминаниях новых биометрических функций, чтобы знать, что умирает, и довольно стремительно. Радиация ощутимо разъедала его кишки, остальные потроха, яички, кости. Слабость возрастала и шевелилась внутри подобно гадкому гомункулу. Мужчина шагал вперёд, навстречу Ардису и любимой.

По счастью, в течение нескольких часов рассудок безмолвствовал, разве что позволял ковылять по каменным или коралловым грядам и не спотыкаться об острые выступы. Харман очень смутно сознавал, как выросли стены Бреши с обеих сторон и как резко похолодало в воздухе; впрочем, он ещё обратил внимание на полуденное солнце. Много позже, опустив глаза, мужчина увидел грязные, по большей части кровавые разводы на своих ногах и, добравшись до южной стены, просунул голые руки сквозь защитное поле (пальцы немедля сдавило и обожгло лютым холодом), чтобы зачерпнуть солёной воды и омыться. После чего продолжал путь.

Когда в голове прояснилось, Харман был рад тому, что способен думать не только об исчезнувшей из виду гнусной машине с её смертоносным грузом, но и, к примеру, о собственной жизни, продлившейся целых сто лет.

Поначалу мужчину одолевали угрюмые мысли; он распекал себя за декады, потраченные на забавы, гулянки, бесцельное перемещение по факсу с одного праздника на другой, но вскоре простил себя. Даже тогда, среди поддельной роскоши, Харману доводилось испытывать мгновения подлинной глубины. А последние месяцы, посвящённые истинной дружбе, настоящей любви, честным и преданным отношениям, по крайней мере отчасти искупали те глупые и никчёмные годы.

Бредущий подумал о своей роли в событиях последних лет — и вновь нашёл силы извинить себя. Назвавшаяся Мойрой женщина-«пост» насмешки ради окрестила его Прометеем, но Харман скорее чувствовал себя Адамом и Евой в одном лице, то есть человеком, чьи поиски запретного плода в идеальном Саду праздности привели к тому, что весь его род покинул это райское место.

Что же он дал взамен своей Аде, друзьям, своей расе? Чтение? Сколь бы значимой ни казалась Харману сия способность — в потенциале более мощная, нежели сотня заново открытых функций, — его терзали сомнения, что она одна может воздать людям за ужасы, страдания, неизвестность и грядущую смерть.

А может, и не должна была?..

Вечер исподволь сгущал синеву на длинной полоске неба над головой. Продолжая брести на запад, мужчина взялся размышлять о смерти. Его собственная — ждала впереди, до неё оставались считанные часы, но как насчёт понятия Кончины, с которым Харман и его народ никогда прежде не сталкивались, если забыть о последних месяцах?

Перебрав в уме накопленные в Хрустальном чертоге знания, супруг Ады обнаружил, что в течение девяти тысячелетий смерть — вернее, страх перед ней, любопытство и надежда на выживание, — составляла главную тему всех литератур и религий. В последних мужчина не очень-то разобрался: не хватало практического контекста, — зато увидел жажду, пронизавшую тысячи мировых культур и не имевшую возраста, — жажду получить доказательства или хотя бы нить надежды, что жизнь продолжается и после того, как очевидно покидает человеческое тело. Он даже заморгал от неожиданности, когда разум принялся подбрасывать всевозможные версии учения о загробном мире: Валгалла, Эдем, преисподняя, исламский рай, куда так вожделела попасть команда «Меча Аллаха», стремление праведно жить, дабы остаться в памяти грядущих поколений, — а потом ещё тысячи вариаций на тему перерождения: мандала, реинкарнация… Харману все они показались красивыми, но легковесными и пустыми, точно заброшенная паутина.

Ковыляя в густеющих студёных сумерках всё дальше на запад, он размышлял о том, что если и может принять чьи-то чужие взгляды на Смерть, сохранённые в умирающих клетках и ДНК, то это будут попытки писателей и художников отобразить встречу с ней — своего рода дерзкий вызов человеческого гения. Мужчина посмотрел на последние автопортреты Рембрандта (они тоже нашлись в запасах) — и зарыдал, проникнувшись страшной мудростью в его чертах. Затем он мысленно прослушал полную версию «Гамлета» — и, подобно бесчисленным поколениям из прошлого, понял, что стареющий принц в чёрных одеждах, возможно, единственный верный посланник из Неизведанной Страны.

По лицу мужчины бежали слёзы. Он вдруг осознал, что оплакивает не себя или свою близкую кончину, даже не Аду с их будущим ребёнком, которые никогда на самом деле не оставляли его мыслей. Нет, Харман жалел о том, что ни разу не видел пьесы Шекспира на сцене. Вот бы вернуться в Ардис во цвете сил и здоровья, а не в виде истекающего кровью ходячего мертвеца; тогда бы он непременно убедил общину поставить хотя бы одно из творений Барда. В случае победы над войниксами, конечно.

Да, но которое из них?

Этот чрезвычайно любопытный вопрос надолго занял идущего; мужчина и не заметил, как полоска неба над головой выцвела, потемнела, как на ней высыпали яркие звёзды и начали двигаться кольца. Он даже не сразу обратил внимание, когда холод на дне глубокой траншеи пробрал его до самых костей.

Наконец продолжать путь стало невозможно. Ноги спотыкались о видимые и невидимые препятствия. Даже стены Бреши растворились во тьме. Всё вокруг превратилось в жуткий промозглый мрак, словно в предвкушении смерти.

Харман не желал умирать. Только не теперь. Свернувшись на дне в позе эмбриона, он даже приветствовал уколы песка и щебня, ведь они грубо давали понять: «Ты ещё живой». Стуча зубами, человек притянул к себе колени, обхватил их руками и затрясся от озноба, но и тот говорил ему: «Ты ещё живой». Мужчина с тоской подумал о рюкзаке, оставленном далеко позади, о спальном мешке с подогревом и своих одеждах. Вспомнились ему и съедобные плитки, хотя организм уже не смог бы ничего принять.

Несколько раз в ночи Харман отползал от гнезда, устроенного в песке в виде отпечатка собственного тела, и долго содрогался, стоя на трясущихся руках и коленях, хотя в желудке со вчерашнего дня не осталось ничего, что можно было извергнуть. Затем умирающий медленно, с большим трудом возвращался к позе «эмбриона», заранее предвкушая, как свернётся и ощутит еле заметное тепло, оставленное собственным телом, — так он когда-то радовался славной пирушке.

И всё же какую пьесу выбрать? История Ромео и Джульетты, прочитанная раньше остальных, сохраняла особое очарование первого свидания. Мужчина освежил в памяти «Короля Лира»: «никогда, никогда, никогда, никогда, никогда…» Подходящее чтение для умирающего, даже того, кто не дожил увидеть собственное дитя, но, пожалуй, для первой встречи колонистов Ардиса с Шекспиром это будет чересчур. Между прочим, учитывая, что актёров приглашать неоткуда, кто мог бы сыграть старого Лира? На ум приходил только один человек: Одиссей-Никто. Интересно, как он там сейчас?

Харман обратился лицом к небу, где кольца вращались на фоне недвижных звёзд. Разве ценил он столь прекрасное и величественное зрелище раньше, до этой ужасной ночи? Полярное кольцо вдруг пересекла яркая чёрточка. Дерзко чиркнула по чёрному ониксу ночи, проплыла среди настоящих звёзд и скрылась за южной границей Бреши. Метеоры гаснут быстрее. Что же это было? Мужчина не знал ответа. Впрочем, какая разница? Это находилось очень, очень, очень далеко и не имело к нему никакого отношения.

Размышляя о Шекспире и смерти, ещё не решив, на какой именно пьесе остановиться, Харман наткнулся на любопытные строки, сохранённые глубоко в памяти ДНК. Речь Клавдио из «Меры за меру», которую он произнёс перед собственной казнью:

Но умереть… уйти — куда, не знаешь…

Лежать и гнить в недвижности холодной…

Чтоб то, что было тёплым и живым,

Вдруг превратилось в ком сырой земли…

Чтоб радостями жившая душа

Вдруг погрузилась в огненные волны,

Иль утонула в ужасе бескрайнем

Непроходимых льдов, или попала

В поток незримых вихрей и носилась,

Гонимая жестокой силой, вкруг

Земного шара и страдала хуже,

Чем даже худшие из тех, чьи муки

Едва себе вообразить мы можем?

О, это слишком страшно!..

И самая мучительная жизнь:

Всё — старость, нищета, тюрьма, болезнь,

Гнетущая природу, будут раем

В сравненье с тем, чего боимся в смерти.[114]

Харман ощутил, что снова плачет, свернувшись на холодном песке, но не от страха и чувства утраты. То были слёзы благодарности за возможность принадлежать людскому роду, откуда вышел гений, способный так думать, так чувствовать, так писать. Появление Барда на свет почти — почти — оправдывало человеческий ум, посмевший изобрести, построить, наполнить экипажем и спустить на воду субмарину, начинённую семьюстами восемьюдесятью шестью чёрными дырами, только и ждущими своего часа уничтожить будущее всех землян.

Внезапно мужчина рассмеялся. Мысль как-то перескочила на «Оду к соловью» Джона Китса, и Харман увидел — сам, без посторонней помощи, — учтивый поклон поэта в сторону Шекспира между строк, обращённых к заливающейся птице:

Ты будешь так же петь

Свой реквием торжественный, а я —

Я стану глиною глухонемой.[115]

— Троекратное ура в честь союза меж земляным комом Клавдия и глухонемой глиной Джонни! — прокричал мужчина.

Резкое усилие заставило его закашляться; на подставленной ладони остались кровь и три зуба.

Харман застонал, свернулся в песочном чреве и, дрожа, попытался улыбнуться снова. Его беспокойный мозг не мог прекратить думать о Шекспире точно так же, как язык не мог оставить в покое три дырки, образовавшиеся в дёснах. А насмешил умирающего куплет из «Цимбелина»:

Дева с пламенем в очах

Или трубочист — всё прах.[116]

До него только что дошла соль шутки. Каким же нужно быть гением, чтобы даже в погребальную песню вложить столь по-детски игривый юмор?

С этой мыслью мужчина исподволь соскользнул в холодное забвение и уже не чувствовал накрапывающих капель ледяного дождя.

Харман проснулся.

Это само по себе было чудом. Разлепив спёкшиеся от крови веки, он увидел серое, стылое, угрюмое предрассветное небо и тонущие во мраке стены Бреши ста с лишним футов высотой. И всё-таки он проснулся.

Второе чудо: мужчина ещё мог двигаться, хотя и с огромным усилием. Четверть часа он пытался удержаться на трясущихся руках и коленях, затем подполз к ближайшему валуну, торчащему из песка, и ещё десять минут поднимался на ноги, после чего едва не рухнул обратно.

Теперь супруг Ады был готов продолжать свой путь… Но он забыл, с какой стороны находится запад.

Бесконечная Брешь простиралась в обоих направлениях, между которыми не было ни малейшей разницы. Дрожа всем телом, испытывая боль, которой он и не мог себе вообразить, Харман стал бродить кругами, разыскивая собственные ночные следы. Вот только твёрдый камень не хранил отпечатков, а дождь, едва не заморозивший человека до смерти, начисто смыл все следы босых ног.

Мужчина сделал четыре нетвёрдых шага в одну сторону. Потом, убеждённый, что возвращается к субмарине, развернулся и восемь раз переставил ноги в противоположном направлении.

Бессмысленно. Плотный покров из туч низко провис над Брешью, сделав неразличимыми запад и восток. Хармана воротило с души при мысли о том, чтобы нечаянно побрести обратно к затонувшей подлодке, нашпигованной чистым злом, а также снова удалиться от Ады и Ардиса, ведь накануне мужчина с таким трудом сокращал ненавистное расстояние!

Он доковылял то ли до южной, то ли до северной водяной стены и уставился на своё отражение в отблесках медленно разрастающегося предрассветного зарева.

В ответ на человека уставилось незнакомое существо, голая полумумия. Багровые подтёки по всему телу: на впалых щеках, на груди, предплечьях, трясущихся ногах и даже внизу живота — огромное пурпурное пятно. Харман опять закашлялся — и потерял ещё два зуба. Казалось, отражение в тёмной воде плакало кровью. Безотчётно, словно желая привести себя в порядок, мужчина отбросил со лба налипшую чёлку.

После чего долго и тупо глядел на свою ладонь. В руке остался невероятно толстый клок волос. Казалось, пальцы сжимали дохлого косматого зверька. Харман разжал их и снова провёл по голове. Оторвалось ещё несколько прядей. Мужчина поднял глаза и увидел ходячего, на треть облысевшего мертвеца.

Тела коснулось нежданное тепло.

Муж Ады повернул голову — и чуть не упал от изумления. Солнце. Оно взошло прямо в щели между стенами. Золотые лучи на несколько мгновений согрели умирающего, прежде чем огненный шар утонул в облаках. Какова же была вероятность, что светило взойдёт именно этим утром точно на этом месте? Можно подумать, Харман, точно друид Стоунхенджа, ожидал восхода в день равноденствия.

Голова стремительно пустела; мужчина боялся вновь потерять направление, если не тронется в путь немедленно. Итак, подставив спину солнечному теплу, он медленно заковылял на запад.

Ближе к полудню (между проливными дождями сквозь разрывы в тучах иногда проглядывало солнце) разум Хармана будто бы отделился от бредущего тела. Приходилось шагать в два раза медленнее, ибо мужчина ковылял от одной стены до другой, слегка опирался на гудящее силовое поле и продолжал нескончаемый путь.

На ходу супруг Ады размышлял о будущем своего рода, возможно, уже исчезнувшего с лица земли. Не только спасшихся жителей Ардиса, но и всех «старомодных», кто мог уцелеть после нашествий войниксов. Теперь, когда прежний мир канул в Лету, какие формы правительства, религии, общества, культуры, политики создало бы человечество? Из модулей протеиновой памяти, скрытых в глубинах закодированной ДНК — тех, которым суждено надолго пережить само тело Хармана и полный распад его клеток, — всплыл отрывок из «Тюремных записок Грамши»: «Кризис заключается именно в том, что старое умирает, а новое не способно появиться на свет; период междуцарствия порождает великое множество нездоровых симптомов».

Мужчина сипло хохотнул — и потерял ещё один передний зуб. Вот уж воистину нездоровые симптомы. Поверхностное изучение контекста позволило выяснить, что этот самый Грамши был интеллектуалом, который распространял идеи революции, социализма и коммунизма. Последние две теории были отвергнуты уже в первой половине Потерянной Эпохи как несостоятельное и наивное дерьмо собачье, однако проблема междуцарствия никуда не исчезла, и вот она снова встала перед людьми.

Харману вспомнились последние недели и месяцы перед тем, как он по глупости покинул возлюбленную. Пожалуй, в то время Ада вела свой народ к некоему грубому подобию афинской демократии. Супруги никогда не обсуждали этого, но мужчина прекрасно чувствовал, как бывшая хозяйка особняка внутренне противилась роли вожака, которую навязывали ей четыреста колонистов Ардиса (столько их было до страшной резни, просмотренной Харманом на Эйфелевой дороге при помощи красной туринской повязки), хотя и совершенно естественно вписалась в неё. Решая все вопросы голосованием, Ада явно стремилась заложить основы грядущей демократии на тот счастливый случай, если община уцелеет.

Однако, если верить красной туринской пелене, а у мужчины не было причин думать иначе, Ардис утратил статус настоящей колонии. Четыре сотни человек — это община. А вот пятьдесят четыре изголодавшихся оборванца — нет.

Похоже, радиация сильно разъела слизистую оболочку в горле Хармана: глотая слюну, он каждый раз харкал кровью. Это раздражало и отвлекало. Мужчина постарался приноровиться так, чтобы сглатывать на каждом десятом шагу, не чаще. Скоро его подбородок, грудь и правая рука покрылись багровыми разводами.

Интересно было бы посмотреть, какие социальные и политические структуры разовьются в новом обществе. Вероятно, что даже одной сотни тысяч людей до нашествия войниксов недостаточно для создания реальных движущих сил общества, таких как политика, религиозные обряды, армия или социальная иерархия…

Однако Харман этому не очень-то верил. Во многих из банков протеиновой памяти он видел примеры Спарты, Афин, других самостоятельных древнегреческих образований, существовавших задолго до Афин и Спарты. В бесконечной туринской драме (теперь-то мужчина ясно видел в ней сюжет гомеровской «Илиады») встречались герои из разных царств, даже столь маленьких, как Итака, остров Одиссея.

Тут умирающему вспомнился алтарь, мелькнувший перед его глазами во время путешествия по Парижскому Кратеру около года назад, после того как Даэмана сожрал динозавр. Жертвенник посвящался одному из олимпийских небожителей; Харман забыл, кому именно. По крайней мере полтора тысячелетия «посты» заменяли «старомодным» людям богов и даже Бога. Любопытно, какие формы обретёт человеческая нужда в искренней вере и каких обрядов потребует она в будущем?

Будущее…

Супруг Ады остановился, тяжело дыша, привалился к огромному камню, торчащему из северной стены Бреши, и заставил себя думать о грядущем.

Ноги тряслись и подкашивались, мышцы буквально слабели на глазах. Каждый вздох обдирал натруженную, окровавленную глотку. Харман посмотрел перед собой — и заморгал.

Прямо над щелью Бреши примостилось яркое солнце. Неужто всё ещё восход? Или мужчина брёл в обратную сторону? Нет, он просто не заметил, как провёл в дороге целый день. Светило спустилось из-за туч и готовилось сесть на другом конце длинного коридора Бреши.

Харман сделал ещё два шага вперёд — и упал навзничь.

На сей раз он уже не смог встать на ноги. Мужчина собрал все силы и приподнялся на правом локте, чтобы увидеть заход солнца.

Рассудок прояснился, мысли обрели удивительную чёткость. Шекспир, Китс, религии, рай, смерть, политика, демократия — всё это уже не волновало умирающего. Он думал о своих друзьях. Внутреннему взору предстало смеющееся юное лицо неутомимой Ханны в день плавки у реки; как же ликовали её друзья, отлив самый первый бронзовый артефакт за многие и многие тысячи лет! Вспомнился учебный бой между Петиром и Одиссеем в те дни, когда бородатый грек подолгу распространялся о своей философии, затевая странные игры в вопросы-ответы на зелёном холме позади Ардис-холла. Сколько страсти, сколько радости было в тех занятиях!

В ушах зазвучал сиплый, циничный голос Сейви, потом её же — ещё более хриплый — смех. А как вопили они с кузеном Ады от радости, когда старуха вывезла их на вездеходе из Иерусалима, в то время как тысячи войниксов напрасно мчались вдогонку! Лицо Даэмана словно раздвоилось перед глазами Хармана: пухлый, поглощённый только собой юнец (таким он был при первой их встрече) — и серьёзный поджарый мужчина, которому можно доверить и собственную жизнь (таким Харман оставил его несколько недель назад, улетая из Ардиса на соньере).

Наконец, когда светило аккуратно село в океанский разлом, едва зацепив боками стены Бреши — Харману даже померещилось рассерженное шипение, и он невольно хмыкнул, — мужчина принялся думать о своей любимой.

О её улыбке, очах и ласковом голосе. Умирающий вспомнил смех Ады, её прикосновения, их последнюю близость. Уже захмелев от ласк, супруги сонно отвернулись в разные стороны, но вскоре вновь прижались телами, ища тепла друг друга. Сначала жена обвила его правой рукой, приникнув к спине, а позже ночью уже сам Харман прильнул к её спине и безупречным ягодицам, обнял милую левой рукой, тихонько сжал её грудь ладонью и, даже засыпая, ощутил, как в сердце шевельнулся горячий восторг.

Веки покрылись коростой засохшей крови; теперь мужчина не мог ни моргнуть, ни по-настоящему закрыть глаза. Заходящее солнце, утопившее свой нижний край за горизонтом, выжигало на сетчатке оранжевые и красные пятнышки, но это не имело значения. Человек понимал: ему уже никогда и ни на что не придётся смотреть. И он предался мыслям о возлюбленной, глядя, как верхнее полушарие понемногу исчезает за окоёмом.

Тут нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат.

Несколько долгих мгновений умирающий разум не мог оценить произошедшее. А ведь нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат!

Всё ещё припадая на правый локоть, мужчина потёр заскорузлые веки тыльной стороной левой руки.

В каких-то двадцати футах к западу от Хармана стояло незнакомое существо, появившееся, должно быть, из северной стены. Ростом и даже в какой-то степени видом оно походило на восьми-девятилетнего человеческого ребёнка, одетого в нелепый костюм из металла и пластика. На месте глаз малыша чернела зрительная пластина.

«У края гибели, когда мозг начинает умирать от недостатка кислорода, — без спроса вмешалась молекула протеиновой памяти, — галлюцинации — типичное явление. Отсюда частые рассказы вернувшихся к жизни людей о длинном туннеле с ярким светом в конце и…»

К чёрту. Харман как раз глазел на яркое сияние в конце предлинного туннеля, хотя от солнца уже остался тонкий краешек, а на стенах Бреши переливались миллионы живых серебристых бликов.

И всё же мальчик в чёрно-красном костюме из металла и пластика был настоящим.

Тут на глазах у мужчины сквозь северную стену Бреши протиснулось нечто гораздо более крупное и странное.

«Защитное поле пропускает одних лишь людей и то, что на них», — ошалело припомнил Харман.

Однако второй пришелец ни в коей мере не походил на человека. Чужак двоекратно превосходил размерами самые большие дрожки, а формой напоминал исполинского робота-краба. С огромных клешнёй, множества металлических ног и гигантского помятого панциря, громко журча, лились потоки воды.

«Меня не предупреждали, что предсмертные минуты бывают настолько забавны», — подумал мужчина.

Похожее на ребёнка существо приблизилось и заговорило по-английски.

— Сэр, — произнёс пришелец мягким голосом (так мог бы изъясняться будущий сын Хармана), — разрешите предложить вам помощь?

87

Едва рассвело, а пятьдесят тысяч войниксов уже надвигались со всех сторон. Ада помедлила у Ямы, чтобы взглянуть на растерзанный труп Сетебосова отродья на дне.

Даэман коснулся руки кузины.

— Не горюй. Рано или поздно мы всё равно бы его прикончили.

Женщина покачала головой:

— Я и не думала раскаиваться, — и крикнула Ханне и Греоджи: — Поднимайте в воздух небесный плот!

Но было поздно. Львиную долю колонистов охватила паника при первых же звуках атаки. Серые твари ещё не показались из леса, однако четырехмильное кольцо сузилось уже раза в два. Ещё минута, если не меньше, — и враг нагрянет в Ардис.

— Нет! Нет! — воскликнула Ада, увидев, как три десятка объятых ужасом человек норовят втиснуться в медленно взмывающее судно.

Её подруга управляла плотом, пытаясь удержать равновесие на высоте трёх футов, но на борт лезли уже и другие.

— Взлетай! — крикнул Даэман. — Взлетай сейчас же!

Бесполезно. Тяжёлая машина заскулила, накренилась на правый бок и рухнула, раскидав людей по земле.

Ада с кузеном устремились к упавшей посудине. Ханна подняла на них осунувшееся, побелевшее лицо:

— Он больше не заведётся. Что-то сломалось.

— Ничего, — спокойно сказала супруга Хармана. — Этот плот и один раз не дотянул бы до острова.

И, сжав плечо подруги, возвысила голос:

— Все на укрепления! Скорее!!! Собираем оружие! Наша единственная надежда — отбить их первую атаку!

Ада развернулась и побежала к западной стене. Спустя мгновение остальные последовали её примеру, выискивая для себя пустые участки частокола. Каждый тащил по меньшей мере две винтовки, арбалет и тяжёлый мешок, нагруженный стрелами и обоймами дротиков.

Пристроившись у бойницы, будущая мать обнаружила рядом кузена, услышала от него:

— Хорошо! — и кивнула в ответ, не имея понятия, о чём речь.

Неторопливо, без лишней спешки, она зарядила новую обойму, щёлкнула предохранителем и прицелилась по деревьям, темнеющим на расстоянии около двух сотен ярдов.

Стремительный, шипящий, клацающий шум оглушительно нарастал; Ада с трудом подавила желание бросить винтовку и зажать ладонями уши. В висках стучало, к горлу подступала тошнота — скорее всего обычная утренняя слабость, потому что страха женщина не испытывала. Пока не испытывала.

— Все эти годы троянской осады… — вырвалось у неё.

— Что? — наклонился к своей кузине Даэман.

Ада помотала головой.

— Да вот подумала о туринской драме. Харман говорил, это Сейви с Одиссеем десять лет назад распространили на земле пелены. Наверное, хотели научить нас достойной смерти.

— Лучше бы надоумили, как одолеть пятьдесят тысяч долбаных войниксов, — буркнул мужчина, щёлкнув затвором винтовки.

Ада усмехнулась.

Но её тихая усмешка потонула в рёве: серые твари вырвались из леса. Одни скакали, хватаясь за ветви, другие бежали по земле. Свинцовый вал из панцирей и клешнёй надвигался со скоростью пятидесяти-шестидесяти миль в час. На сей раз чудовищ было так много, что супруга Хармана с трудом различала отдельных особей во вздымающейся и опадающей массе. Женщина обернулась через плечо: безголовые твари стремительно сжимали кольцо со всех сторон сразу.

Никто не воскликнул: «Огонь!» Пальба началась сама собой. Ада лишь свирепо и жутко ухмылялась, прижимая к плечу винтовку и поливая противника отрывистыми тяжёлыми очередями. Затем отбросила пустую обойму и вставила новую.

Дротики свистели в воздухе тысячами, сверкая хрустальными гранями в первых рассветных лучах, но даже меткие попадания не меняли дела. Такое множество войниксов бежало, прыгало, скакало, мчалось, что невозможно было даже разглядеть падающих мертвецов и раненых. Серебристо-сизая волна смерти в два счёта покрыла половину расстояния от леса; ещё пара-тройка мгновений, и она была бы у частокола.

Кажется, Даэман первым бросился к бревенчатой стене — впрочем, его кузина за это не поручилась бы, поскольку стремление охватило колонистов почти что разом, — схватил оружие, с воплем перемахнул через парапет, упал, прокатился по земле и ринулся прямо на войниксов.

Ада смеялась и плакала. Внезапно для каждого сделалось очень важно, важнее всего на свете, умереть, атакуя безмозглого, злобного, издревле запрограммированного врага, нежели отсиживаться за деревянным забором в ожидании позорной кончины.

Супруга Хармана тоже прыгнула, невольно соблюдая глупую осторожность (как-никак пятый месяц беременности), перекатилась на живот, вскочила на ноги и кинулась вслед за кузеном, яростно стреляя на ходу. Где-то рядом послышались знакомые голоса. Женщина покосилась влево: Эдида и Ханна бежали чуть поодаль, замирали, чтобы выпустить громкую очередь, и устремлялись дальше.

Теперь уже Ада видела капюшоны-горбы над серыми панцирями. Твари одним прыжком покрывали двадцать, а то и двадцать пять футов, выставив перед собой убийственные лезвия. Хозяйка сожжённого особняка палила из винтовки, не останавливаясь, не слыша собственных воплей, не сознавая даже, какие слова кричит. На самый краткий миг она вызвала в памяти лицо своего мужа и направила в его сторону мысленное послание: «Мне жаль, милый. Прости за малыша». А потом сосредоточилась только на беге и выстрелах. И вот уже серый прибой почти обрушился на «старомодных» людей…

Сильные взрывы отшвырнули Аду на десять футов назад, сожгли ей брови.

Вокруг валялись оглушённые люди, не в силах подняться или подать голос. Кто-то гасил на себе загоревшуюся одежду. Многие потеряли сознание.

Ардисский лагерь окружала стена из огня, взвившегося в воздух на пятьдесят, восемьдесят или даже сто футов.

Тут нахлынула вторая волна войниксов. Серебристо-серые фигуры на бегу скакали сквозь пламя, но их настигали новые взрывы. Будущая мать с изумлением смотрела, как разлетаются панцири, горбы и металлические конечности.

Даэман рывком поднял её на ноги. Лицо мужчины покрывали волдыри от ожогов, он тяжело дышал.

— Ада… нам… нужно… обратно… туда…

Она вырвала руку и уставилась на небо. Над Ардисом кружило пять летающих машин, и ни одна из них не смахивала на соньер. Четыре маленьких устройства с крыльями как у летучих мышей забрасывали войниксов канистрами, а ещё одно, гораздо крупнее первых, опускалось посередине лагеря, частокол которого большей частью повалился от бесчисленных взрывов.

Неожиданно из посудин поменьше вывалились длинные тросы, а по ним со свистом съехали чёрные гуманоиды. Молниеносно коснувшись земли, они разбежались и встали по периметру, образовав оцепление. Нет, это были не люди в невиданных боевых доспехах. Когда один из них пронёсся мимо Ады, она успела рассмотреть нечеловечески высокую фигуру, странно сочленённые конечности, шипы и колючки по всему телу, хитиновые доспехи эбенового цвета.

Из огня появились новые войниксы.

Каждый из чёрных пришельцев опустился на колено и поднял оружие, которое точно было бы не по плечу «старомодному» землянину. Внезапно все ружья затрещали: «чуга-чинк-гуга-чуга-гинк», будто металлорежущий станок на цепном приводе, и на врагов обрушился шквал из чистой энергии. Там, куда попадали синие лучи, немедленно вспыхивала серая тварь.

Меж тем Даэман тянул кузину за собой обратно в лагерь.

— Что? — кричала она сквозь грохот. — Что?

Мужчина мотал головой: то ли не слышал, то ли не понимал вопроса.

Очередная серия взрывов опять повалила отступающих колонистов наземь. В этот раз огненные грибы выросли в стылом утреннем воздухе на целых двести, а где и на триста футов. К западу и востоку от Ардиса полыхали деревья.

Войниксы продолжали скакать через костры. Покрытые хитином воины отстреливали чудовищ десятками, даже сотнями.

Перед супругой Хармана возникла высокая чёрная фигура и протянула длинную шипастую руку с ладонью, похожей на клешню.

— Ада Ухр? — осведомился чужак низким, спокойным голосом. — Я — центурион-лидер Меп Эхуу. Вы нужны вашему мужу. Мы проводим вас в лагерь.

Огромное летучее судно приземлилось у самой Ямы, разметав останки бревенчатой стены. Теперь оно стояло на высоких, сложно сочленённых опорах, открыв двери на фюзеляже.

Харман лежал на земле, на носилках, вокруг хлопотали несколько странного вида существ. Не обращая на них никакого внимания, Ада кинулась к мужу.

Голова её возлюбленного покоилась на подушке, а тело было завёрнуто в одеяло, и всё же будущей матери пришлось закусить себе руку, чтобы не закричать при виде осунувшегося лица, впалых щёк и беззубых дёсен. Из глаз мужчины сочилась кровь. Губы совсем растрескались, их словно кто-то изгрыз. Над одеялом просматривались обнажённые предплечья, всё в тёмных кровоподтёках; кожа расслоилась и отходила клочьями, как после ужаснейшего солнечного ожога.

Рядом с Адой столпились Даэман, Ханна, Греоджи и прочие. Она взяла мужа за руку и ощутила ответ на своё слабое пожатие. Умирающий на носилках постарался сфокусировать на ней замутнённый катарактой взор, попытался что-то сказать, но лишь закашлялся кровью.

Маленький гуманоид, закованный в красно-чёрный металл или пластик, произнёс:

— Вы — Ада?

— Да, — сказала она, не поворачивая головы и не отводя глаз от Хармана.

— Он успел назвать ваше имя и координаты этого места. Сожалею, что мы не нашли его раньше.

— А что… — Молодая женщина запнулась. Она не знала, о чём спросить.

К костлявой руке мужчины тянулась трубка для внутривенного питания; бутылку с лекарством с великой осторожностью держало гигантское существо-машина.

— Он получил смертельную дозу радиоактивного облучения, — негромко пояснил робот ростом с ребёнка. — Скорее всего это случилось на субмарине, на которую Харман наткнулся в Атлантической Бреши.

«Субмарина?» — мелькнуло в голове Ады. Это название ни о чём ей не говорило.

— Очень жаль, — повторил человечек-машина, — моравеки не располагают средствами для помощи людям в таком состоянии. Увидев, какие у вас проблемы, мы тут же вызвали боевых шершней с «Королевы Мэб»; они доставили обезболивающее, несколько внутривенных капельниц, но вред от самой радиации нам не вылечить.

Будущая мать ни слова не поняла из речи маленького робота. Она сжимала обеими руками ладонь супруга и чувствовала, как тот умирает.

Харман закашлялся, очевидно, силясь что-то проговорить, и потянул руку к себе. Ада вцепилась в неё, но мужчина не уступал, продолжал тянуть…

Должно быть, её пожатие причиняло любимому боль. Женщина ослабила хватку.

— Прости, дорогой.

Позади, уже дальше прежнего, прогремели новые взрывы. Небесные кораблики с крыльями как у летучих мышей обстреливали окрестные леса, беспрерывно треща, будто гремели цепями. Высокие хитиновые воины суетились по всему лагерю. Некоторые оказывали первую помощь пострадавшим, в основном от лёгких ожогов.

Свободная ладонь Хармана потянулась к лицу Ады.

Та попыталась было поймать худые пальцы, но муж отмахнулся левой рукой. Супруга послушно замерла, позволив ему коснуться своей шеи, скользнуть по щеке… Но вот умирающий накрыл её лоб ладонью и со всей силы впился в него пальцами.

Женщина не успела даже подумать о том, чтобы отшатнуться, и тут началось.

По сравнению с этим даже взрыв, только что швырнувший Аду на десять футов по воздуху, показался ей пустяком.

Сперва в голове прозвучал отчётливый голос Хармана: «Всё в порядке, дорогая моя, любимая. Расслабься. Всё хорошо. Я должен поделиться с тобой своим даром, пока ещё могу».

А потом целый мир вокруг перестал существовать, осталась лишь милая исхудавшая ладонь с окровавленными пальцами, через которую в её разум хлынули слова, воспоминания, образы, снимки, сведения, другие воспоминания, функции, ссылки, книги, целые многотомники, снова книги, ещё воспоминания, его горячая любовь к жене, забота о ней и будущем ребёнке, опять любовь, и новая информация, голоса, имена, цифры, данные, мысли, факты, идеи…

— Ада? Ада!

Том слегка похлопал женщину по щекам и, стоя над ней на коленях, плеснул воды в лицо. Ханна, кузен и прочие ждали неподалёку. Харман уже опустил свою руку. Маленький человечек из металла и пластика хлопотал над ним, но, судя по виду, любимый супруг был уже мёртв.

Хозяйка разорённого имения поднялась на ноги.

— Даэман, Ханна! Идите сюда. Наклонитесь, ближе…

— Что случилось? — спросила подруга.

Ада тряхнула головой. Некогда объяснять, нужно действовать.

— Верьте мне, — только и сказала она.

Потом, вытянув руки, прижала левую ладонь ко лбу кузена, а правую ко лбу Ханны, и активировала функцию обмена. Всё заняло не более тридцати секунд — как и в первый раз, когда Харман передал жене новые функции заодно с основными сведениями, которые отобрал и подготовил для пересылки во время многочасового странствия по дну Атлантической Бреши, — но каждый миг показался ей вечностью. Если бы Ада могла обойтись без поддержки, то не стала бы тратить бесценное время, хотя бы от этого и зависело будущее человеческого рода, однако она не могла исполнить задуманное в одиночку. Кто-то же должен был поделиться полученной информацией с остальными колонистами, а ещё кто-нибудь — помочь ей спасти Хармана или по крайней мере попытаться спасти.

Обмен завершился.

Все трое участников, закрыв глаза, рухнули на колени.

— Что такое? — спросила Сирис.

Кто-то бежал к лагерю, громко крича; оказалось, один из добровольцев, дежуривших в павильоне в полутора милях от ардисских развалин. Узел наконец-то заработал! Как раз в ту минуту, когда войниксы показались из леса.

Впрочем, Аде было не до факс-павильонов. Да и куда людям скрыться? Земляне повсюду либо защищались, либо уже отступили. Не осталось такого места, где её возлюбленный был бы спасён.

Механическое существо, похожее на гигантского металлического краба, прогромыхало по-английски:

— На орбите наверняка есть целебные баки. Но единственное место, о котором нам известно точно, находилось на астероиде Сикораксы, а он только что на полной скорости миновал земную Луну. Жаль, мы не знаем других…

— Это не важно, — перебила женщина, вновь опускаясь на колени рядом с мужем и прикасаясь к его руке.

Никакой реакции. Правда, биомониторы, к помощи которых обратилась хозяйка сожжённого особняка, обнаружили в теле тусклые искры угасающей жизни. Ада с остервенением перебирала в уме тысячи возможностей свободного факса и мест, куда могла бы перенестись.

Склады «постов» на дне великого Бассейна? Там есть и лекарства от радиации… Но ведь они законсервированы. Кроме того, функция всеобщей сети сообщала об исчезновении Дланей Геркулеса и постепенном заполнении Средиземноморья. До складов не добраться иначе, нежели на машине… на подводной лодке. Слишком долго. Другие ангары располагались в китайских степях, неподалёку от Суходола в Антарктике… Но дорога отнимет чересчур много времени, а медицинские процедуры будут настолько сложны и затянуты… Харману просто не дожить…

Ада схватила остолбеневшего кузена за руку и подтащила к себе.

— Сколько новых функций… — начал он.

Женщина тряхнула его как следует.

— Повтори, что сказала Мойра?

— А?

Мутные глаза мужчины застило полное непонимание.

— Даэман, повтори ещё раз, что сказал тебе призрак в тот день, когда мы голосовали, отдавать ли Никому соньер. Что-то насчёт: «Помни…» А дальше?

— М-м-м… Она сказала: «Запомни, что в Ничьей гробнице Никого больше нет». Но как это…

— Правильно! — воскликнула вдруг супруга Хармана. — Только во второй раз «Никто» — это не имя. Вот как правильно, с маленькой буквы: «В Ничьей гробнице никого больше нет». Ханна, ты ждала, пока Одиссей исцелится в том саркофаге у Золотых Ворот Мачу-Пикчу. Ты бывала на Мосту намного чаще всех нас. Отправишься туда со мной? Попробуем?

Её подруга соображала ровно секунду, о чём идёт речь.

— Да.

— Даэман, — сказала Ада, спеша опередить не только Время, но и саму Смерть, чьи тёмные костлявые пальцы уже крепко вцепились в любимого, — ты займёшься обменом. Поделишься тем, что получил, со всеми нашими. Начинай.

— Хорошо, — бросил тот и заторопился прочь, созывая к себе остальных.

Боевые роквеки — бывшая хозяйка особняка уже различала их по внешнему виду, если не по именам, — по-прежнему стояли по периметру, достреливая последних войниксов. Ни одна из тварей так и не прорвалась.

— Ханна, — вновь обратилась будущая мать, — нам потребуются носилки, но вдруг их нельзя перенести по факсу? На всякий случай накинь-ка на плечо одеяло. Если что, пригодится.

— Эй! — закричал маленький моравек, когда брюнетка грубо стащила покров с умирающего пациента. — Ему без этого нельзя! У него озноб…

Ада дотронулась до руки европейца — и ощутила нечто человеческое даже сквозь металл и пластик.

— Ничего, — наконец произнесла она после того, как извлекла его имя из его же кибернетической памяти. — Всё в порядке, друг Манмут. Мы знаем… да, впервые за долгое время мы знаем, что делаем. — И жестом велела всем отойти.

Ханна опустилась на колени у носилок, положив одну руку на холодный металл, а другую — на плечо умирающего. её подруга сделала то же самое со своей стороны.

— Похоже, нам нужно только вообразить главную комнату, где мы встретили Одиссея, и координаты всплывут сами, — промолвила Ада. — Важно, что мы обе там были.

Брюнетка кивнула.

— На счёт три? — сказала будущая мать.

— Да.

— Раз, два… три.

Женщины, носилки и Харман исчезли из виду.

Со стороны казалось, что умирающий ничего не весит, однако подруги выбились из последних сил, пока несли его из главного музея Золотых Ворот Мачу-Пикчу. Несколькими пролётами ниже располагался зелёный пузырь с временным саркофагом Сейви. Ещё одна витая лестница, и вот он — гроб Одиссея-Никого. Ада приложила руку к измождённой груди любимого, ощутила след минувшего тепла, как от тлеющих углей, однако время было дорого.

— Давай опять… по счёту три, — выдохнула она.

Спутница кивнула.

— Раз, два… три.

Женщины осторожно подняли обнажённого больного с носилок и опустили тело в Ничью гробницу. Ханна подтянула и захлопнула крышку.

— А как ты… — в ужасе начала подруга.

С помощью новых функций она могла бы расспросить эти умные машины, хотя и это стоило бы ей драгоценных минут.

— Сейчас, — отозвалась брюнетка, перебирая пальцами по светящимся виртуальным кнопкам. — Никто показывал мне, когда оправился.

Послышался тихий вздох, затем гудение. Сквозь невидимые отверстия внутрь потекли струйки тумана, и вскоре тело Хармана скрылось от глаз. На стеклянной крышке образовались кристаллики льда. Вспыхнуло несколько новых лампочек. Одна из них горела красным.

— О! — жалобно вырвалось у Ханны.

— Нет, — спокойным, но твёрдым голосом отрезала её подруга. — Нет. Нет. Нет.

И положила руку на пластиковую панель управления гробницы, точно желала уговорить машину.

Огонёк мигнул, пожелтел и вновь затеплился красным.

— Нет, — жёстко повторила Ада.

Лампочка вновь замерцала, потухла, вспыхнула янтарём… и замерла.

Подруги на мгновение сцепили пальцы над крышкой. Будущая мать поспешила вернуть ладонь на пластиковый блок ИскИна.

Жёлтый огонёк не менял цвета.

Несколько часов спустя, когда предвечерние облака, набежав, заволокли вначале руины Мачу-Пикчу, а затем и полотно подвесного моста шестьюстами футами ниже, Ада произнесла:

— Возвращайся в Ардис, Ханна. Поешь, отдохни.

Та покачала головой.

Супруга Хармана улыбнулась.

— Ну, тогда сходи хотя бы в столовую, добудь нам фруктов или ещё чего-нибудь. И попить.

Янтарная лампочка светилась весь вечер. Сразу после захода солнца, когда зелёные долины Анд утопали в алых, особым образом преломлённых лучах заката, как бывает только в горах, на Мачу-Пикчу заглянули Даэман, Том и Сирис, но ненадолго.

— Мы уже охватили тридцать общин, — сообщил сын Марины.

Бывшая хозяйка особняка кивнула, не отрывая взгляда от заветного огонька. Друзья свободно факсовали обратно в Ардис, пообещав вернуться на рассвете. Ханна завернулась в одеяло и заснула прямо на полу возле гроба.

Ада оставалась на месте всю ночь. Иногда она садилась, иногда становилась на колени, но продолжала держать ладонь на панели управления, посылала по микросхемам, что разделяли её с любимым, горячие молитвы, твердила ему о своём присутствии, впившись глазами в жёлтую лампочку на мониторе.

Около трёх утра по местному времени лампочка поменяла свой цвет на зелёный.

Часть 4