«Томас Хокенберри, вот кто! — заявляет ему в ответ новое, пусть и не столь цельное Я. — И мне опротивели пустоголовые качки-кровопийцы, назвавшие себя богами».
Пробираюсь поближе к Пандару. Беседа этого надутого болвана — хотя и отменного лучника — с Афиной/Лаодоком интересует уже не просто схолиаста Хокенберри, а наёмного лазутчика. Обращаясь как воинственный троянец к такому же троянцу, дочь Зевса распаляет его тщеславие, уподобляет первому из лучников Аполлону, сулит несказанную милость Париса, дождь бесценных подарков — и всё за один удачный выстрел.
Пандар заглатывает наживку с крючком и грузилом. «Так говоря, безрассудного воспламенила», — описал этот миг один из моих любимых переводчиков. Укрывшись за щитами друзей, заказной убийца ладит длинный лук.
Исследователи античности, особенно «Илиады», веками спорили о том, использовались ли в Троянской войне отравленные стрелы. Большинство схолиастов, включая меня, с пеной у рта доказывали обратное: как же, благородные герои, кодекс чести… Чушь. Древние греки не ангелы. А вы думаете, почему даже пустяковые раны в поэме сплошь и рядом приводят к быстрой мучительной смерти?
Зазвенела тетива. Отличный выстрел, лучше и желать нельзя. Провожаю стрелу взглядом: описывая широкую дугу в сотни ярдов, она летит точнёхонько в рыжеволосого царского брата. Менелай стоит на самом виду, вместе со своими воинами наблюдая за переговорами вестников на «ничьей» земле. Вот-вот острый наконечник вопьётся прямо в грудь… Если, конечно, какое-нибудь греколюбивое божество не вмешается.
Да, так и есть.
Особым, изменённым зрением я замечаю, как Афина, вырвавшись из тела Лаодока, квитируется к жертве и — кто бы сомневался, ведь Олимпийцы обожают вести двойные игры! — спасает красавчика от гибели, на которую сама же обрекла, пытаясь развязать новое сражение. С ног до головы окутанная магией, невидимая ничьему взгляду богиня взмахом руки отклоняет стрелу. Словно заботливая мать, отгоняющая муху от спящего сына. (Кажется, это сравнение придумано не мной. Впрочем, не знаю: я уже столько лет не читал «Илиаду»…)
И всё же выстрел попадает в цель. Менелай кричит от боли и падает на землю. Стрела торчит у него из живота, чуть повыше паха. Неужели Афина оплошала?
В рядах смятение. Послы Приама торопливо скрываются за спинами троянских лучников, ахейские же переговорщики стремглав бросаются под защиту греческих щитов. Агамемнон прерывает объезд войск (полагаю, не случайно приуроченный к следующему утру после Ахиллесова мятежа) и является на место трагедии, чтобы застать брата корчащимся на земле, в окружении подчинённых и младших военачальников.
Нацеливаю в их гущу короткий жезл, напоминающий по виду щегольскую трость троянского капитана, однако не принадлежащий ему. На самом деле это обычное снаряжение схолиаста, остронаправленный микрофон. Очень удобная штука, усиливает звук на расстоянии до двух миль и передаёт его в мизерные наушники, которыми я привык пользоваться в долинах Илиона.
А между тем царь толкает чертовски трогательную прощальную речь. Обнимая плечи и голову Менелая, сын Приама распространяется в том духе, что, мол, обрушит ужасную, жестокую месть на троянцев, сгубивших доблестного героя, и тут же начинает сокрушаться о том, как, несмотря на его, Агамемнона, кровавое возмездие, ахейцы падут духом, прекратят осаду и уплывут себе в чёрных кораблях по домам. И правда, чего сражаться-то, спасая чужую жену, когда её муж-рогоносец мёртв? Менелай громко стонет, а царственный владыка продолжает играть в предсказателя: дескать, скончаешься ты, милый брат, на вспаханных полях невзятого Илиона, истлеешь в чужой земле, на радость троянским червям, так и не выполнив миссии. М-да, весёлый мужик. Знает, чем утешить умирающего.
— Э-э, погоди! — мычит несчастный сквозь стиснутые зубы. — Не спеши меня хоронить, старший брат. Рана не опасна, видишь? Стрела прошла через бронзовый пояс и угодила в рукоять любви; хорошо хоть не в яйца или в живот.
— А, ну да.
Агамемнон хмуро глядит на место, задетое стрелой. Он почти разочарован, однако держит себя в руках. Ещё бы, такая речь коту под хвост. Судя по выражению лица, Приамид готовил её заранее и не один день.
— Да, но стрела отравлена, — хрипит Менелай, будто утешая брата.
Взмокшие, спутанные волосы раненого вываляны в траве: золотой шлем укатился при падении. Агамемнон вскакивает, роняет беднягу на землю — не подхвати парня верные капитаны, тот бы здорово ударился, — кличет своего вестника Талфибия и велит ему позвать Махаона, сына Асклепия. Это личный доктор Приамида, причём отлично знающий своё дело: говорят, он перенял мастерство у дружелюбного кентавра Хирона.
Поля битвы мало чем отличаются друг от друга. Очнувшись от первого шока, павший герой начинает визжать, ругаться и плакать от боли, разбегающейся по членам. Друзья беспомощно, без пользы толпятся рядом. Появляется врач с помощниками, отдаёт приказы, извлекает из рваной раны отравленный бронзовый наконечник, отсасывает яд, накладывает чистую повязку, и всё это время Менелай вопит как свинья под ножом мясника.
Поручив несчастного заботам лекаря, Агамемнон отправляется воодушевлять войска на битву. Не сказать, чтобы злые, угрюмые, грозные ахейцы нуждались сейчас в каких-либо призывах. Даже отсутствие Ахиллеса не охладило их пыл.
Спустя двадцать минут после злонамеренного выстрела Пандара перемирие уже забыто. Греки наступают на троянские фаланги, растянувшиеся на две мили вдоль берега. Две мили грязи и крови.
Кстати, пора бы вернуть Эхеполу его тело, пока сукин сын не получил медной пикой в лоб.
Я очень смутно помню свою настоящую жизнь на Земле. Не знаю, была ли у меня жена, дети, в каком городе я жил… Так, всплывают в голове какие-то размытые картинки: уставленный книгами кабинет, где я читал и готовился к лекциям, маленький колледж на западе центрального Нью-Йорка — кирпичные и каменные здания на холме, откуда открывался чудесный вид на восток. Иногда я задумываюсь: может, потому-то бессмертные и не позволяют нам, схолиастам, существовать слишком долго, из-за этих «лишних» воспоминаний, возвращающихся с годами? По крайней мере я тут — самое старое исключение.
Порой перед глазами встают знакомые аудитории, лица студентов, споры за овальным столом… «А почему Троянская война тянулась так долго?» — спрашивает одна из новеньких слушательниц. Меня так и подмывает ответить ей, выросшей в мире быстрой пищи и молниеносных боёв — то есть «Макдоналдса», войны в Заливе и международных террористов, — что древние греки не видели смысла в спешке ни на поле битвы, ни за хорошим обедом. Но класс внимательно ждёт, и я пускаюсь в объяснения. Рассказываю, сколько значило сражение для героев той эпохи, его так и называли — charme, представляете? От глагола charo — «ликую». Потом я зачитываю отрывок из поэмы, где Гомер описывает противников словами charmei gethosunoi, «торжествующие в сече». И ещё знакомлю студентов с понятием aristeia, что означает поединок или сражение небольших групп, в котором каждый мог показать, чего стоит. Древние очень ценили подобные стычки; самые большие битвы частенько прекращались, когда подворачивалась возможность поболеть за прославленных героев. «Значит, типа, вы хотите, типа, сказать, — запинается девица, демонстрируя образец той ужасной неопрятной речи, которая, будто вирус, поголовно поразила американскую молодёжь в конце двадцатого столетия, — что война, типа, была бы короче, если бы они, типа, не останавливались ради, типа, ареста-как-его-там?» — «Совершенно верно», — вздыхаю я, бросая тоскливый взгляд на настенные часы Гамильтоновского колледжа.
И знаете, пронаблюдав целых девять лет за этим-как-его-там в действии, я могу лишь повторить свои слова. Да, шут возьми, не будь aristeia столь приятна троянцам и аргивянам, этой долгой, безнадёжно долгой осаде давно пришёл бы логический конец. Беда в том, что даже самый искушённый американец после длительного путешествия, например, по Франции, всей душой рвётся назад, к гамбургерам и попкорну, в мир быстрой еды или, в моём случае, быстрых войн. Парочка бомбовых ударов, воздушный налёт, вой сирен, трах-тарарах и — «аста ла виста, беби», живо домой, к Пенелопе.
Но сегодня я думаю иначе.
Эхепол — первый из троянских воинов, павший в этом сражении.
Получив обратно своё тело, герой пошатывается на ногах и несколько мгновений туго соображает. Может, поэтому, когда враждебные рати сходятся, он так медленно и неуверенно поднимает копьё? Приятель Ахиллеса, Несторов сын Антилох оказывается проворнее и бьёт первым. Бронзовый наконечник ударяет в гребень косматого шлема и пронзает череп Эхепола. Правый глаз лопается, мозги вытекают сквозь зубы серой кашей. Троянец валится в пыль, будто могучий срубленный тополь, как любил говаривать Гомер.
Тут же разгорается обычное «жаркое дело», которое до сих пор не перестаёт изумлять меня. Как бы вам объяснить? Троянцы и греки дерутся прежде всего ради славы, это верно. Однако не только ради неё, родимой. Кровопролитие — их профессия, а боевые трофеи — зарплата. Львиную долю чести и добычи в битве доставляют воину доспехи убитых. Завладеть искусно выполненным, пышно украшенным оружием врага (а также его щитом, поножами, поясом и нагрудными латами) для античного героя — всё равно что индейцу из племени сиу завладеть сотней вражеских скальпов. И даже гораздо круче. Доспехи многих сработаны из дорогой бронзы, а самые важные чины вообще носят чеканное золото, роскошно убранное самоцветами.
Короче говоря, закипает бой за латы Эхепола.
Елефенор, сын Халкодонта, пробивается вперёд, хватает павшего за лодыжки и тащит окровавленный труп за собой, не обращая внимания на мелькающие копья, звон мечей и грохот щитов. Я наблюдал за доблестным ахейцем годами, в лагере и небольших стычках. Должен заметить, динозавроподобное имя ему вполне подходит. Видели бы вы этого великана: широченные плечи, могучие руки, сильные бёдра. Среди бойцов Агамемнона он, конечно, не самый заметный, однако задира ещё тот. Елефенор, тридцативосьмилетний — с прошлого июня — начальник абантов и владыка Эвбеи, отходит за спины воюющих товарищей и принимается раздевать холодное тело.