Орфу из вежливости проигнорировал вопрос.
— Признайся, ты ведь оценил его насмешливый взгляд на мир? Ибо книга далеко не в последнюю очередь пронизана великолепной иронией.
— Да что ты! Мне это не бросилось в глаза, — совершенно серьёзно изумился европеец.
Человеческий юмор не был чужд моравекам; даже самые примитивные из них, созданные и спешно уничтоженные людской расой ещё до эпидемии Рубикона, — саморазвивающиеся, почти бесчувственные космолетчики — уже воспринимали шутки. Без этого полноценное, двустороннее общение невозможно. Смех столь же неотделим от человеческого мышления, как гнев, логика, ревность или гордость — качества, заметно присущие бесконечному творению Пруста и оценённые Манмутом по достоинству. Но не заметить иронического взгляда автора? Это было бы крупным упущением. Десятки лет капитан «Смуглой леди» исследовал игру слов, юмор и сатиру в произведениях Великого Барда, выискивал тончайшие оттенки смешных фраз или комических положений…
— Вот послушай. — Орфу ловко перебежал по исправно натянутому канату обратно к пульсирующим термоядерным двигателям. — Перечитай-ка ещё раз отрывок из «Любви Свана». Помнишь, герой отчаянно хочет убедить ветреницу Одетту остаться дома и не ходить в театр без него, пуская в ход все свои уловки отпетого эмоционального шантажиста?
И он переслал нужный текст.
— Клянусь, — говорил он ей за несколько минут до её отъезда в театр, — что всякий эгоист на моём месте был бы счастлив, если б ты отказалась исполнить его просьбу, — ведь у меня вечером масса дел. Я бы не знал, как мне быть, не знал, как мне выпутаться, если бы, паче чаяния, ты мне сказала, что не поедешь в театр. Но мои дела, мои развлечения — это не всё, я должен подумать и о тебе. Если мы расстанемся с тобой навсегда, ты вправе будешь упрекнуть меня, что в решительную минуту, когда я чувствовал, что теряю уважение к тебе и скоро разлюблю, я тебя не предостерёг. Видишь ли, не в «Ночи Клеопатры» (ну и название!) тут дело. Мне важно убедиться, что ты действительно стоишь на самой низкой ступени умственного развития, что в тебе нет ничего хорошего, что ты презренное существо, неспособное даже отказать себе в удовольствии. Если ты правда такая, то как же я могу тебя любить, раз ты не личность, не цельная натура, пусть несовершенная, но подающая надежды? Ты бесформенна, как вода, которая стекает с любого склона, ты — рыба, не обладающая ни памятью, ни способностью мыслить: рыба сто раз на дню бьётся о стекло аквариума, которое она принимает за воду. Разумеется, твой ответ не сразу изгонит из моего сердца любовь, но неужели ты не понимаешь, что ты станешь для меня менее привлекательна, как только я увижу, что ты — не личность, что я не знаю никого ниже тебя? Конечно, я предпочёл бы обратиться к тебе с просьбой не ходить на «Одну ночь Клеопатры» (меня тошнит от одного названия) так, как будто это для меня несущественно, и притом в тайной надежде, что ты всё-таки пойдёшь в театр. Но именно потому, что я придаю твоему решению большое значение, раз твой ответ будет иметь важные последствия, я считаю необходимым честно тебя предупредить.
Одетта обнаруживала все признаки волнения и беспокойства. Смысл того, что говорил Сван, был ей недоступен, но она понимала, что это целая «громовая речь», что это настоящая сцена, что тут и мольбы и упрёки, а так как Одетта хорошо изучила мужчин, то, не вдумываясь в отдельные слова, она соображала, что мужчина никогда бы их не произнёс, если б не был влюблён, а раз он влюблён, значит, подчиниться ему невыгодно, что от неповиновения его влюблённость только усилится. Вот почему она выслушала бы Свана с полнейшим спокойствием, если б не видела, что время идёт и что если Сван сию минуту не замолчит, то она (это было сказано ею с улыбкой, выражавшей нежность, смущение и упорство) «непременно опоздает на увертюру!»[12]
В тесном отсеке управления «Смуглой леди» Манмут громко расхохотался. Он понял. Потрясающий юмор! Читая отрывок впервые, капитан подлодки уделял всё внимание человеческим эмоциям — ревности и очевидному желанию Свана управлять поведением женщины по имени Одетта. И вдруг… словно чистое окно прояснилось во льдах.
— Благодарю, — промолвил моравек, обращаясь к пятнадцатиметровому крабу, который успел снова устроиться в коконе. — Думаю, до меня начинает доходить. И я ценю это. Вроде бы ничего общего с Шекспиром — отличаются язык, тон, построение. И всё-таки нечто… совпадает.
— Оба одержимы загадкой человека, — предположил моравек с Ио. — Твой Шекспир рассматривает грани человечности сквозь реакцию на события, ищет сокровенное под маской характеров, очерченных внешними поступками. А герои Пруста погружаются в пучины памяти, чтобы воочию разглядеть все те же грани. Другими словами, твой Бард похож на Короса III — он возглавляет экспедицию, стоя на капитанском мостике, тогда как мой дражайший Марсель скорее сродни тебе самому, заключённому в кокон «Смуглой леди», ныряющему в глубину, дабы изведать подводные рифы, познать тайны морского дна, иных живых существ и даже целого мира при помощи эхолокатора.
Европеец задумался на пару-тройку наносекунд.
— Да, но я не вижу, каким образом его герои приблизились к разгадке, плавая по волнам памяти… И пытались ли вообще?
— Не только памяти, друг мой. Ты забываешь о времени.
Внезапно Манмуту почудилось, будто Орфу легко дотянулся до него сквозь почти неуязвимую, непробиваемую оболочку двух кораблей и коснулся некой заветной, очень личной струны.
— Время существует отдельно от памяти, — пробормотал он скорее для себя. — Но может ли память существовать отдельно от времени?
— Именно! — громогласно подтвердил иониец. — И только так. Главные герои Пруста — прежде всего авторское «я» или рассказчик «Марсель», а с ним и бедняга Сван — предпринимают ровно три попытки отыскать и сложить вместе части этой запутанной головоломки под названием «жизнь». Каждый из подходов обречён на неудачу, однако сама история каким-то образом создаёт ощущение победы, несмотря на все промахи рассказчика и даже автора!
Хозяин «Смуглой леди» погрузился в молчание. Затем принялся переключаться с одной камеры внешнего наблюдения на другую.
«Внизу», над Поясом, парил устрашающий круглый парус. Моравек увеличил изображение до предела и отчётливо увидел, как черноту космоса прорезает одинокий астероид. Столкновения можно было не опасаться. Мало того, что корабль пролетал над плоскостью эклиптики на высоте ста пятидесяти миллионов километров — небесное тело мчалось в противоположном направлении. Сверившись с банком данных Ри По, Манмут узнал его название — Гаспра — и размеры: 20х16х11 километров. Астероид, похожий на бесформенную картофелину, наугад изрезанную кратерами глазков, оказался крохотным, но всё же настоящим миром. Подумать только, при мощном увеличении он являл признаки заселённости и даже цивилизации: скалы избороздили ровные линии, в глубинах кратеров мерцали огни, на сплющенном «носу» Гаспры сиял чёткий рисунок, сложенный из искусственных источников света.
— Роквеки, — вполголоса промолвил Орфу, который, видимо, глядел в ту же сторону. — Их тут несколько миллиардов по всему Поясу.
— И что, эта раса действительно так враждебна, как говорят? — поинтересовался европеец. Впрочем, он сразу пожалел о своих словах: ещё сочтут за паникёра.
— Не знаю. Похоже на то. Роквеки избрали более воинственный путь развития, чем мы. По слухам, они боятся и открыто ненавидят постлюдей, а нас, моравеков, просто не выносят. Корос III мог бы порассказать, насколько правдивы легенды об их жестокости.
— Корос? А он-то откуда?..
— Это известно немногим, но шестьдесят земных лет назад он возглавлял экспедицию, отправленную в эти края Консорциумом Пяти Лун и Астигом-Че. В полёте принимали участие десять моравеков. Вернулось только четверо.
Капитан «Смуглой леди» задумался. Он впервые пожалел, что не изучал разные виды оружия. Если этим существам придёт на ум уничтожить чужой корабль, хватит ли у них мощи? Нет, навряд ли. Даже реактивной ракете не под силу достать мишень, которая движется со скоростью 0,193 световых.
— Так что за три безуспешных способа разрешить загадку жизни предлагает Пруст? — спросил он товарища.
Краб-исполин прочистил виртуальное горло.
— Во-первых, носы героев почуяли увлекательный аромат благородства, дворянства, знатных титулов и наследных привилегий. Рассказчик Марсель следует по этой дороге две тысячи с лишним страниц. Во всяком случае, он искренне верит, что высшая форма аристократии — это аристократия духа. Однако чистый и ровный путь заводит его в тупик.
— Обыкновенный снобизм, — хмыкнул Манмут.
— Обыкновенный?! — Раскатистый голос Орфу всё сильнее оживлялся на личном луче. — Если хочешь знать, Пруст усматривал в снобизме силу, скрепляющую общество — любое общество, в какие угодно времена — воедино. И вот он изучает в книге всевозможные уровни и проявления этого феномена, какие только можно вообразить. Автор не устаёт открывать новые и новые лики снобизма…
— Зато я устал, — буркнул собеседник, надеясь, что его искренность не слишком обидит товарища.
Рокочущий дозвуковой хохот, сотрясший линию, успокоил его.
— Каков же второй способ познать тайну жизни? — спросил европеец.
— Любовь.
— Как? — Манмут растерялся. Более трёх тысяч страниц книги затрагивали и эту тему, но всегда с горьковатым привкусом… безысходности, что ли?
— Любовь, — прогрохотал моравек с Ио. — Сентиментальная влюблённость и плотская похоть.
— Ты имеешь в виду… нежное чувство Марселя и — теперь-то я понимаю — Свана к семье, к бабушке?
— Нет, дружище. Тёплую привязанность к знакомым вещам. К самой памяти. И к людям, вовлечённым в царство знакомых вещей.