Даэман поёжился. Он и позабыл: где-то в окрестностях водятся динозавры. В душе тяжёлой мутью всколыхнулись прежние страхи. Правда, Виржиния, Ванесса и прочие хором уверяли, что стада опасных чудищ бродят за пятьсот миль от Ардис-холла. (Все, кроме пятнадцатилетней Ады: та попросту буравила гостя изучающим, чуть насмешливым взглядом, как потом выяснилось, вполне обычным для этой странной девушки.) Но и тогда мужчину могли выманить наружу только пёстрые, редкие бабочки. Сейчас и они бы не помогли. Благодарим покорно. Конечно, если рядом сервиторы и войниксы, бояться в принципе нечего… И всё же откровенно не хотелось угодить в зубастую пасть доисторической твари, чтобы затем, лёжа в лазарете, вспоминать о подобном унижении.
Исполинский вяз у подножия холма украшали десятки лампочек. Яркие факелы полыхали вдоль окружной подъездной аллеи, тянулись по краям дорожек, ведущих из дома во двор. Войниксы-охранники недвижно стояли у живых изгородей вплоть до самого леса. Под старым вязом был накрыт длинный стол, на праздничной посуде трепетали отблески факельных огней, плясавших на тёплом вечернем ветру. Некоторые из гостей уже начинали сходиться к ужину. Даэман с удовольствием сноба отметил, что большинство мужчин по старинке облачены в грязновато-белые одеяния, бурнусы и «торжественные» костюмы землистого цвета: в более значимых кругах, к которым он причислял и себя, такая мода устарела аж несколько месяцев назад.
Одноколка мягко подкатила к парадному входу Ардис-холла и остановилась в луче жёлтого света, льющегося из дверей. Войникс распрягся и опустил дышла наземь, да так бережно, что седок не ощутил ни малейшего толчка. Лёгкий сервитор подлетел забрать багаж. Даэман радостно ступил на твёрдую почву: честно говоря, у него до сих пор кружилась голова после потерянного — или обретённого? — при факсе дня.
Распахнув двери настежь, Ада бросилась по лестнице навстречу новому гостю. Мужчина застыл на месте, растерянно улыбаясь. Девушка оказалась не просто красивее, чем он помнил. Она была прекраснее, чем он мог себе вообразить.
3Долины Илиона
Греческие предводители сошлись у ставки царя; вокруг полно заинтересованных зрителей, и Агамемнон с Ахиллесом уже затевают грызню.
Нужно сказать, что сейчас я принял вид Биаса[3] — не пилосского военачальника из дружин Нестора, а того, который служит Менесфею. Бедный афинянин жестоко страдает от тифа и редко покидает свою ставку, расположенную дальше на побережье. (Но он ещё оправится, чтобы сражаться в песни тринадцатой.) Копьеборцы и праздные наблюдатели почтительно расступаются, пропуская полководца в середину. Однако, по счастью, никто не ожидает, что он примет участие в предстоящих дебатах.
Я уже пропустил большую часть разыгрывающейся здесь драмы — ту, где «безупречный гадатель» Калхас объявляет ахейцам истинную причину ярости Аполлона. Один из военачальников шепчет мне на ухо, что прежде чем заговорить, Фесторид потребовал неприкосновенности — на случай, если народу или владыкам его речь покажется неугодной. Ахиллес обещал защиту, и тогда Калхас возвестил то, о чём все и так подозревали. На днях верный жрец Аполлона Хрис умолял царя возвратить захваченную в плен милую дочь; отказ Агамемнона прогневил «дальноразящего», и вот результат.
Стоит ли упоминать, как рассердило владыку подобное выступление. «Развонялся, только держись», — беззвучно хохочет мой собеседник, от которого сильно разит винным перегаром. Если не ошибаюсь, это Орус. Несколько недель спустя он падёт от руки Гектора, когда герой-троянец начнёт валить врагов направо и налево.
Пару минут назад, доверительно сообщает военачальник, Агамемнон согласился отдать Хрисеиду, хотя девица ему и «милее собственной жены Клитемнестры», по выражению распалившегося Атрида, но тут же потребовал взамен иную, не менее прекрасную наложницу. По словам упившегося в стельку Оруса, Ахиллес тут же обозвал царя «корыстнейшим среди мужей» и закричал, что аргивянам, то бишь ахейцам, или данайцам — как только не кличут этих окаянных греков! — нечем возместить потерю вождя. Но если ход битвы изменится в их пользу, пострадавший получит свою тёлку назад. А пока пусть отдаст её безутешному отцу и заткнётся.
— Тут сын Атрея поднял такую вонищу, что прямо сил нет! — Орус смеётся во всё горло, и несколько военачальников строго оборачиваются на нас.
Я киваю и внимательно смотрю вперёд. Агамемнон, как обычно, в центре событий. Вот уж поистине прирождённый лидер — рослый, статный, борода завивается классическими колечками, полубожественные брови строго сведены над пронзительными глазами, умащённый маслом мускулистый торс облачён в изысканнейшие одеяния. Точно напротив него, посерёдке круга, стоит, подбоченясь, Ахиллес. Превосходя царя и молодостью, и силой, и даже красотой, он почти не поддаётся описанию. Ещё когда я впервые увидел его на смотре кораблей, сразу проникся сознанием: передо мной самый богоподобный смертный среди множества богоподобных смертных, настолько впечатляет физическая мощь и властность доблестного сына Пелея. Тогда же я понял, что при всей своей силе и смазливости он всё-таки достаточно глуп. Ни дать ни взять безумно похорошевший Арнольд Шварценеггер.
Ахиллеса и Агамемнона окружают герои, лекции о которых я читал в течение десятилетий. Встреча с этими парнями во плоти ничуть не разочаровывает. Подле владыки — но душою в закипающей ссоре явно не с ним — хмурится Одиссей. Он на целую голову ниже царя, зато шире в груди и плечах и потому среди прочих греческих вождей кажется буйволом в овечьем стаде. Лик Лаэртова сына суров и обветрен, глаза сияют живым умом и хитростью. Я ещё не разговаривал с ним, хотя непременно воспользуюсь первой же возможностью пообщаться, пока война не закончилась и Одиссей не отправился в долгое плавание.
По правую руку от Агамемнона — младший брат Менелай, супруг Елены. Жаль, что мне не дают доллар всякий раз, когда кто-нибудь из ахейцев вякает, что, мол, будь Менелай искуснее в постели — «был бы у него побольше», — прославленная красавица не улизнула бы с Парисом в неприступный Илион, а греческие герои не мучились бы девять лет понапрасну, осаждая треклятый город. Слева от царя вытянулся по струнке Орест — нет, конечно же не избалованный наследник, тот оставлен дома, хотя в своё время отомстит за гибель отца и заслужит отдельной трагедии, — а его тёзка, верный копьеносец властелина. Падёт от руки Гектора в следующем крупном наступлении.
Рядом с Орестом я вижу Еврибата — царского вестника, не путать с Еврибатом — глашатаем Одиссея. Бок о бок с ним стоит Птолемеев сын Эвримедон, симпатичный малый и возница Агамемнона. Кстати, возницу Нестора зовут так же, но он гораздо уродливее. (Сказать по чести, я с радостью заменил бы всё эти пышные патронимы на обычные, человеческие фамилии.)
К великодержавному Атриду присоединились нынче вечером предводители локров и саламитов — Большой и Малый Аяксы. Эти двое только именами и схожи: если первого, хоть он и белый, взяли бы нападающим в сборную НФЛ,[4] то второй скорее смахивает на вора-карманника. Ещё один вождь аргивян Эвриал ни на шаг не отходит от своего босса Сфенела — благородного воителя, который так ужасно заикается, что и представиться не может без запинки. Друг царя и главный военачальник аргивян, прямодушный Диомед тоже здесь, однако явно не в своей тарелке, судя по скрещённым на груди рукам и потупленному сердитому взгляду. Старец Нестор — «сладкоречивый пилосский вития» — занял место почти посередине между спорщиками. Думается, его более всех тревожит разгорающаяся вражда.
Если Гомер прав, через несколько минут Нестор произнесёт знаменитый монолог, в котором безуспешно попытается пристыдить и примирить обе стороны, пока их распря не сыграла на руку троянцам. И надо признаться, мне хочется его послушать. Хотя бы ради упоминания о древней битве с кентаврами.[5] В поэме старец говорит об этих загадочных существах и сражении с ними как о чём-то само собой разумеющемся, а ведь полукони — единственные мифические существа во всей книге, не считая Химеры. Пока же, в ожидании речи, надо бы держаться подальше от глаз будущего оратора. Не хватало ещё, чтобы он втянул в беседу своего подчинённого Биаса, чьё тело я позаимствовал.[6] Сейчас-то опасности никакой: не только сам Нестор, но и остальные зрители ловят каждое грубое слово, что срывается с брызжущих слюной уст Агамемнона и Ахиллеса.
Возле старца, явно не решаясь примкнуть ни к одной группировке, переминаются Менесфей (согласно Гомеру, Парис убьёт его спустя пару недель), Евмел (вождь фессалийцев из Феры), Поликсен (сопредводитель рати эпеян) с приятелем Фалпием, Фоас (военачальник этолийцев), Леонтей и Полипет в одеяниях, типичных для их родной Аргиссы, а также Махаон и его брат Подалирий (за чьей спиной выстроились фессалийские командиры пониже рангом), дражайший друг Одиссея Левк (обречённый на гибель от пики Антифа), ну и прочие герои, каждого из которых я научился узнавать не только в лицо, но даже по манере сражаться, бахвалиться и приносить жертвы божествам. Как я уже, наверное, говорил, древние греки, собравшиеся здесь, ничего не делают вполсилы — о чём ни заикнись, выкладываются на всю катушку. Один из учёных двадцатого столетия называл подобную стратегию «стопроцентным риском».
Кто же в открытую противостоит Агамемнону? Справа от Ахиллеса сверкает очами его ближайший друг Патрокл (чья смерть от руки Гектора разожжёт истинный гнев «быстроногого» и развяжет величайшую в истории Троянской войны резню), а также Тлиполем, сын легендарного Геракла, безрассудно убивший дядю своего отца и скрывшийся из дома (молодому красавцу суждено пасть от копья Сарпедона). Между Патроклом и Тлиполемом старик Феникс — милый сердцу Ахиллеса учитель — шепчется с Диоклесовым отпрыском Орсилохом, которого на днях поразит мощный удар Энея. По левую сторону от кипящего яростью мужеубийцы я с удивлением замечаю Идоменея: оказывается, их связывает более тесная дружба, чем говорит поэма.