Внезапно иониец нарушил молчание:
— А тебе никогда не приходило на ум, почему это мы с тобой такие гуманисты?
— Ты о чём?
— Ну как же. Почти все моравеки похожи на нас — проявляют необъяснимый интерес к устаревшей человеческой расе. Встречаются, правда, и такие интерактивные типы, как наш Корос III. Те, кто возглавляет общество… Там, разные партии, Консорциум Пяти Лун и прочее.
— А я и не замечал, — растерялся капитан.
— Да брось ты.
Шекспировед погрузился в размышления. До него начинало доходить, что за полтора века существования можно было бы узнать и побольше об окружающем мире. Неужели он упустил из виду всё самое важное? Ледяные моря Европы — в них Манмуту уже не плавать; любимая подлодка — несколько дней, и она прекратит существовать; да ещё сонеты и пьесы Потерянной Эпохи.
Негусто.
Капитан едва не расхохотался от горькой досады.
Словно прочитав его думы, Орфу произнёс:
— А что сказал бы твой Бард о наших затруднениях?
Хозяин «Смуглой леди» сканировал данные от энергетических и прочих систем судна. Нет, не протянуть им три марсианских дня. Выбираться надо в течение шести часов, не позже. Главное, чтобы реактор перенёс нагрузку, а то ведь…
— Эй, старина?
— А? Прости, задремал. Что там насчёт Барда?
— По-моему, он как-то писал о кораблекрушении. Я смутно припоминаю…
— Да, и не единожды. «Двенадцатая ночь», «Буря» — сплошные кораблекрушения. Вот только вряд ли нам помогут старые пьесы.
— А ты всё-таки поделись. Хоть один пример.
Манмут покачал головой в безвоздушной пустоте каюты. Он прекрасно понимал: Орфу просто желает отвлечь товарища от текущих забот.
— Вспомни лучше своего Пруста. Рассказчик Марсель рассуждал когда-нибудь о путешественниках, затерявшихся на другой планете?
— Вообще-то да, — отозвался собеседник с лёгким намёком на усмешку.
— Шутишь?
— Я никогда не шучу по поводу «A la recherchе du temps perdu», — промолвил иониец таким тоном, что чуть было — чуть было — не убедил европейца в своей полной серьёзности.
— Ладно, и что же он писал о выживании в космосе? — подзадорил капитан.
Пять минут до запуска перископа. Если горизонт окажется чист, подлодка начнёт всплытие. В противном случае — тоже начнёт.
— В третьем томе французского издания (в английском варианте это пятый том) рассказчик утверждает: окажись мы вдруг на Марсе, отрасти пару крылышек и жабры, это всё равно не избавило бы нас от самих себя. Чувства остались бы прежними. Рамки сознания — теми же.
— Смеёшься?
— Я никогда не смеюсь над мыслями героев «A la recherchе du temps perdu», — повторил Орфу, давая понять своей интонацией, что да, конечно же, смеётся, но не над этим конкретным отрывком. — Да прочёл ли ты книги, которые я послал в самом начале полёта?
— О да, разумеется, прочёл. Разве что… слегка перескочил через последние… пару тысяч страниц.
— Ничего удивительного. Слушай, вот строки, которые следуют сразу за тем кусочком о Марсе… Как тебе удобней: на языке оригинала или?..
— Английский, — расторопно вставил Манмут.
Не хватало ещё в предсмертный час мучиться от звуков французской речи!
— «Единственно подлинное путешествие, этот уникальный источник юности, — процитировал гигантский краб, — вовсе не в том, чтобы навестить дальние края, а в том, чтобы получить иные глаза. Увидеть ту же вселенную с точки зрения другого человека, сотни других людей, и воспринять сотню различных вселенных, которые видят они и которыми сами являются».
Заслушавшись, хозяин «Смуглой леди» забыл даже о жестокой асфиксии, что неизбежно грозила им обоим.
— Так вот она, четвёртая и последняя разгадка жизни, предложенная Марселем? Я угадал, Орфу?
Тот не ответил.
— Я имею в виду, — развил свою мысль капитан, — ты упоминал три ключа, каждый из которых подвёл рассказчика. Сначала Марсель свято верил в снобизм. Потом — в любовь и дружбу. Наконец — в искусство. И всякий раз его настигали удары обыденности. Но то, о чём ты сказал, — совсем новый, неизведанный путь. Это… как бы точнее выразиться…
— Сознание, выходящее за рамки сознания, — тихо подсказал иониец. — Воображение, разрывающее путы воображения.
— Верно, — выдохнул Манмут. — Теперь я вижу.
— Ты и должен видеть, — изрёк товарищ. — Теперь я гляжу на вселенную твоими глазами.
С минуту на линии слышалось лишь тяжёлое дыхание европейца. Затем он словно пробудился.
— Ладно, давай попробуем вытащить мою старушку из трясины.
— А как же перископ?
— К чёрту перископ и колесницы. Лучше погибнуть, сражаясь, чем задохнуться в грязном болоте.
— Правильно, — одобрил краб. — Но почему ты говоришь «попробуем»? Что, возникли сомнения?
— Провалиться мне пропадом, если я представляю, как выбираться из этой мерзкой слизи, — бросил хозяин «Смуглой леди», раздавая виртуальные приказы системам подлодки. Когда на панели загорелись алые буквы «Реактор включён», моравек привёл в боевую готовность реактивные двигатели и пироскопы. — Однако попытка — не пытка. Ещё восемнадцать секунд — и держись, дружище.
— Тебе ведь известно, — немного свысока отозвался Орфу, — мои хватательные манипуляторы канули в Лету. Поэтому я склонен воспринимать твои последние слова как чистую риторику.
— Зубами держись, — прошипел Манмут. — Шесть секунд.
— Я моравек, — негодующе начал тот. — Что за намёки? Нет у меня никаких зубов…
Остальное потонуло в шуме заработавших двигателей. Оглушительно заскрежетали перекошенные кормовые перемычки. «Смуглая леди» издала протяжный стон и принялась пробиваться к свободе из склизких объятий Марса.
18Илион
Илион, Троя, град Приама, Пергам… Как ни назови это место, оно безумно красиво ночью.
Внушительные стены в тридцать футов высотой залиты пламенем факелов, да ещё и подсвечены снаружи кострами, что разложило троянское воинство в долине. Высокобашенный Илион почти не спит. В окнах высоких башен теплятся огни, дворики тонут в сиянии, на балконах и террасах мерцают канделябры и факелы… Из открытых дверей свет струится на широкие, вымощенные с великим искусством улицы. (Как-то раз я попытался воткнуть нож между камнями, острое лезвие погнулось, но не прошло.) Добавьте к этому тысячи и тысячи бивачных костров, на которых готовят пищу союзники, переселившиеся в Трою, и вы получите примерное представление об окружающей картине.
Здесь даже тени живут своей жизнью. Молодые простолюдины и простолюдинки занимаются любовью прямо в тёмных аллеях или на сумеречных террасах. Откормленные псы и мудрые кошки, перебегая из тьмы во тьму, крадутся по дворикам и переулкам, шныряют на поворотах оживлённых улиц, где за целый день нападали с гружёных телег кучи сладких плодов и мяса, хватают добычу и снова растворяются в полумраке закоулков или под виадуками.
Уж что-что, а смерть от голода или жажды местным жителям не грозит. При первом же намёке на приближение опасности, который поступил за недели до того, как на горизонте появились чёрные корабли ахейцев, в город были согнаны неисчислимые стада крупного и мелкого скота, так что поля фермеров на четыреста квадратных миль окрест опустели подчистую. Набеги за говядиной продолжаются и по сей день, кстати, всегда с большим успехом, несмотря на вялые попытки противодействия со стороны осаждающих. Фрукты и овощи стекаются за эти стены рекой — их поставляют те же смекалистые фермеры, что снабжают продовольствием греков.
Сотни лет назад, выбирая место для строительства новой крепости, предшественники троянцев главным образом рассчитывали на неистощимый водоносный слой, обнаруженный под землёй. В Илионе и теперь четыре гигантских прохладных колодца, которые ни разу ещё не пересыхали. Мало этого, Приам надёжности ради велел развернуть и провести через город северный приток реки Симоис, для чего были проложены легко охраняемые каналы и подземные виадуки. Пожалуй, у ахейцев даже больше проблем с пресной водой, чем у номинально осаждённых сынов Приама.
Население Илиона (а это самый огромный по нынешним временам город на Земле, что совсем неудивительно) увеличилось с начала войны почти вдвое. Сперва под защиту неприступных стен собрались мирные земледельцы, козопасы, рыбаки и прочие обитатели здешних долин. За ними потянулись дружественные армии, причём не только доблестные герои, но и супруги, дети, седовласые старцы, собаки и скот.
Союзников можно условно разделить на несколько групп. Прежде всего это некоренные «троянцы», то есть дарданы и жители небольших городков, достаточно удалённых от Илиона, включая ратников, населяющих подножие горы Ида и даже саму Ликию. Далее следуют войска из Адрастеи и других мест, расположенных на многие лиги к востоку, а также пеласги из Южной Лариссы.
Европа прислала на выручку фракийцев, пеонов и киконов. С южных берегов Чёрного моря явились на помощь гализоны. Расхаживая вечером по городу, можно услышать у костров, как поют и ругаются пафлагонцы и енетои — пришельцы с далёкого севера, вероятные прапрапрародители венецианцев. Из центра Малой Азии прискакали оборванные мизы. В этом племени мне знакомы лишь двое — Энном и Настес.[14] Если верить поэме, Ахиллес заколет обоих в беспощадной битве у берегов Скамандра, после которой волны реки побагровеют от крови на многие месяцы, а русло запрудят груды мертвецов, отправленных в Аид рукой прославленного мужеубийцы. И в их числе позабытые всеми Настес и Энном.
По растрёпанным космам, чудному оружию из бронзы и, конечно, по особому запаху вы всегда отличите в толпе фригийцев, меонов, каров и ликийцев.