Шумная жизнь кипит в Илионе по меньшей мере двадцать два часа в сутки. Это самый лучший, самый великий и прекрасный город современности, грядущей эры и вообще любой другой эпохи человеческой истории.
Надо же, какие мысли приходят в голову, когда лежишь обнажённым на постели рядом с Еленой Троянской, простыни сладко пахнут сексом и нами, а прохладный бриз надувает паруса лёгких занавесок. Вдалеке ворчит, просыпаясь, гроза. Елена поворачивается и шепчет во сне моё имя: «Хок-эн-беа-уиии…»
Я прибыл в город поздним вечером, насмотревшись на больницу богов, твёрдо зная, что Муза уже разыскивает меня и что если не она, то Афродита умертвит беглеца без сомнений, едва лишь выберется из целебного бака.
Поначалу я собирался смешаться с толпой солдат, наблюдающих со стены за вечерним сражением (где-то там, в клубах пыли, освещённой предзакатными лучами солнца, Диомед по-прежнему яростно рубил троянцев), но вдруг заметил Гектора, который устало шагал обратно в Илион с немногочисленной свитой. Превратившись в одного из сопровождающих — копьеборца Долона, доверенного соглядатая, которого ждёт скорая страшная гибель от рук Одиссея и Диомеда, — я присоединился к процессии. Благородный воин миновал главные врата, прозываемые Скейскими и выстроенные из крепчайших дубовых брусьев высотой в десяток человеческих ростов (если иметь в виду мужей вроде Аякса). Героя тут же обступили жёны и дочери Трои, наперебой спрашивая о судьбе дорогих супругов, отцов, сыновей, братьев, любовников.
Широкие плечи и сверкающий шлем Гектора, украшенный по здешнему обычаю гривой из рыжего конского волоса, возвышались над головами, словно утёс посреди моря, только вместо волн его окружали умоляющие лица. Наконец Приамид остановился, жестом приказав растущей толпе утихнуть.
— Молитесь богам, жёны Трои. — Вот и всё, что он сказал.
Затем повернулся и тронулся в путь. Солдаты скрестили длинные копья, сдерживая натиск рыдающих дев и старух. Я предпочёл вместе с остальными безмолвно сопровождать Гектора далее, к пышным палатам царя Приама, которые так восхитили Гомера блистательными портиками и колоннадами из полированного мрамора.
Вечерние сумерки уже исподволь заползали во дворы и спальные покои дворца. Мы остались у стены на страже, ожидая, пока герой переговорит с матерью.
— Не нужно, — отмахнулся он от чаши, которую приказала подать Гекуба. — Не сейчас. Я слишком устал. Вино истомит последние силы и храбрость, а мне сегодня ещё убивать. Да и как возливать Громовержцу сладкий сок лозы вот этой рукой, запачканной в грязи и крови?
И тогда я услышал, как женщина, от которой троянцы годами видели одно лишь тепло и ласку, спросила:
— Сын мой, для чего же ты покинул поле боя, если не ради того, чтоб воздеть руки к Зевсу?
— Молиться будешь ты, мама, — ответил Гектор, присев на ложе и положив шлем рядом с собой.
Воин и в самом деле был грязен: лицо покрывала рыжеватая смесь из пота, пыли и вражеской крови — и сидел он так, как сидят лишь очень утомлённые люди: руки на коленях, голова бессильно склонилась вниз…
— Иди в храм Афины, — глухо прохрипел Приамид, — собери достойнейших женщин Илиона, возьми самый большой и узорный пеплос, который только отыщешь. Простри его на золотых коленях статуи Афины, обещай заколоть в её честь дюжину годовалых телят, пусть проявит жалость к нашим жёнам и невинным детям, защитит их от ужасного Диомеда.
— Так вот до чего дошло? — прошептала Гекуба, склонилась и взяла запачканные руки сына в свои. — Неужели правда?
— Да, — промолвил герой, с трудом поднялся на ноги, забрал шлем и покинул чертоги матери.
Мы проводили измождённого Гектора к резиденции Париса и Елены. При виде солидного особняка с множеством элегантных террас, внушительных башен и огороженных двориков Приамид словно обрёл второе дыхание: промчался мимо стражи и слуг, прогрохотал по ступеням и настежь распахнул дверь в личные покои брата. Я почти ожидал, что он застанет парочку в постели. (Гомер пел о том, как они предались утехам сразу же после похищения троянца богиней прямо с горячего шоу «Парис/Менелай: кто кого?») Однако любимец Афродиты, изумлённо поднявший голову, всего лишь перебирал блестящее оружие и боевые доспехи. Сидевшая рядом Елена заботливо раздавала женщинам задания по рукоделью.
— Какого лешего ты тут делаешь? — накинулся герой на более хлипкого брата. — Расселся, точно баба, играется в бирюльки, пока сотни настоящих мужиков головы в бою сложили! Враг подступает к нашим стенам, наполняя слух троянцев заморскими воинственными воплями… Вставай, сукин сын! Хочешь, чтобы город испепелили прямо вокруг твоей трусливой задницы?
Вместо того чтобы вскочить в негодовании, царственный Парис лишь криво улыбнулся:
— А, это ты, Гектор. Всё верно, я заслужил твои упрёки.
— Тогда отрывай седалище от койки и марш на поле брани! — рявкнул гость; впрочем, ярость из его голоса почти испарилась, не то от усталости, не то из-за кроткого ответа противника.
— Сейчас, — отозвался любовник Елены. — Но сперва послушай, что я тебе скажу.
Гектор промолчал, тяжело пошатываясь на ногах. Под мышкой у него находился увесистый шлем с рыжим гребнем, а в левой руке покачивалась длиннющая пика локтей в одиннадцать, позаимствованная у моего товарища по отряду; на неё-то герой и опёрся.
— Вовсе не ярость на троянцев или желание мести удерживают меня в этих покоях, поверь, — покачал головой Парис, небрежно указывая на Елену и прочих женщин, будто на бессловесную мебель, — но одна лишь скорбь.
— Скорбь? — Старший брат не поверил своим ушам.
— Да, скорбь. Печаль из-за собственной низости (хоть и не по своей воле я удалился из битвы, а был унесён бессмертной богиней) и кручина по нашей священной обречённой Трое.
— Ну, насчёт Трои — это ещё бабушка надвое сказала! — взорвался Гектор. — Мы в силах остановить Диомеда и его опьянённых кровью друзей. Надень доспехи, иди за мной. До захода солнца целый час. В багряных лучах заката мы положим горы греков, а под сенью прохладных сумерек — и того больше.
Парень улыбнулся и встал:
— Ты прав. Теперь даже меня, не столь везучего в бою, сколько в любовных утехах, потянуло на сечу. Знаешь, ведь удача неустойчива нравом, шарахается из стороны в сторону, словно безоружный под градом вражеских стрел.
Гектор ничего не ответил. Надев шлем, он продолжал стоять в дверях и с подозрением глядел на брата.
— Ты иди, — махнул рукой Парис. — Я должен облачиться в доспехи. Иди вперёд, я догоню.
Герой и на это не ответил. Он упрямо не двигался с места, явно не желая уходить без Париса. Тогда Елена прекрасная — и ещё какая прекрасная! — поднялась из кресла, приблизилась к суровому гостю, мягко шурша сандалиями по прохладному мраморному полу, и коснулась руки Гектора, покрытой тёмными полосами присохшей крови.
— Друг мой, — её голос дрожал от избытка нахлынувших чувств, — любезный брат, милый моему сердцу, пусть я и бесстыдная, отвратительная, гнусная сука! Ах, если бы мать, породившая меня, швырнула злополучный плод в чёрные волны Ионийского моря! Лучше так, чем быть виновницей всех этих бед!
Елена осеклась, выпустила руку героя и разрыдалась.
Честный Гектор беспомощно моргнул, попытался погладить волосы несчастной, но тут же отдёрнул ладонь и смущённо кашлянул. Подобно большинству храбрецов, он пуглив и неловок со всеми женщинами, кроме собственной супруги. Пока герой раздумывал, что сказать, Елена заговорила сама, икая и содрогаясь от слёз:
— О благородный Гектор, раз уж боги сами наслали на землю эти жуткие годы резни в мою славу, то хоть бы даровали мне супруга с чистым сердцем — воина, а не любовника, мужа, который мог бы свершить для родного города больше, чем затащить жену в постель в долгий вечер, роковой для Илиона!..
Парис шагнул к ней с таким видом, точно собирался ударить, однако удержался, посмотрев на брата. Мы, четыре стражника у стены, изо всех сил притворялись глухими и слепыми, пялясь в пустоту перед собой.
Елена взглянула на любовника покрасневшими, полными слёз глазами — и продолжала говорить с Гектором, как если бы её похитителя и мнимого супруга вообще не было в комнате.
— Этот вот… заслужил укоры достойных мужей, малодушный пустозвон! И теперь стыда не знает, да и назавтра не переменится.
Парис на миг зажмурился и пошёл алыми пятнами, словно получил пощёчину.
— Однако он ещё пожнёт плоды своей слабости. — Красавица буквально выплюнула последние слова вместе с блестящей слюной, упавшей на мраморный пол. — Даю зарок, Гектор, ему не уйти от расплаты. Клянусь богами Олимпа.
Любовник Елены, пошатываясь, вышел из комнаты.
— Но ты, — женщина снова обратилась к усталому, грязному герою, застывшему в дверях, — присядь на ложе, отдохни со мной, милый брат. В этом сражении тебе досталось больше всех, и всё из-за меня, распутной собаки. — Опустившись на мягкие подушки, она указала ему на место рядом с собою. — Мы оба избраны злым роком, Гектор. Кронид-Молниевержец посеял семя чёрной гибели тысяч и тысяч людей равно в твою и мою грудь, когда обрёк нас сделаться проклятием целой эпохи. Дражайший Гектор, мы смертны. Мы оба покинем этот свет. Пройдут столетия, но ты и я навеки останемся в песнях потомков…
Словно боясь услышать больше, Приамид повернулся и бросился вон. Легендарный шлем ослепительно засверкал в косых лучах заката.
Последний взгляд на Елену, на её склонённую голову, точёные бледные руки и нежные груди, очертания которых легко читались под тонким шёлком платья, — и я подхватил копьё Долона и кинулся вслед за героем с его верными копьеборцами.
Это важно, это надо рассказывать именно так. Елена поворачивается, шепчет моё имя и опять предаётся сну. Моё имя. «Хок-эн-беа-уиии», — произносит она — и сражает меня наповал. В самое сердце.
Именно теперь, лёжа близ самой восхитительной женщины античного мира — хотя чего уж там, во всей истории, — я внезапно вспоминаю свою жизнь. То есть предыдущую жизнь. В смысле —