Гектор сорвал с себя пугающую железку, положил шлем на каменную стену и оставил полыхать на вечерней заре. Затем подхватил своего мальчугана, обнял его, принялся подбрасывать вверх, пока тот не запищал от восторга, забыв прежний страх. Тогда герой одной рукою бережно прижал к себе ребёнка, а другой милую жену. Так они и стояли обнявшись.
Всё ещё ухмыляясь, Приамид обернул лицо к небесам:
— Слушай меня, Зевс! И все вы, бессмертные, слышите?
Стража и женщины на стене безмолвно застыли. Над улицей повисла жуткая, неестественная тишина. Зычный голос Гектора разнёсся эхом по кварталам Илиона.
— Пусть этот мальчик, мой сын, которым я так горжусь, станет великим, подобно отцу! Первым среди славных троянских мужей! Могучим и доблестным, как я, Гектор! Позвольте, о боги Олимпа, чтобы Скамандрий правил священным Илионом в крепости и во славе и чтобы каждый мог сказать: «Да, этот герой превзошёл своего отца!» Вот вам моя молитва, бессмертные, и большего Гектору не нужно!
С этими словами он передал младенца Андромахе, поцеловал обоих и ушёл со стены на поле брани.
Понимаете, несколько часов после знаменитой сцены прощания я был жутко подавлен. Настроение омрачалось ещё и мыслями о будущем, о том, как Андромаху и в самом деле увезут из горящей Трои в чужие земли, превратят в дешёвую рабыню, или о том, как её завоеватель — ахеец Пирр вырвет малыша Скамандрия (прозванного в народе Владыкой города) из рук кормилицы и без жалости бросит с высоких стен на острые камни.
Тот же самый Пирр умертвит отца Париса и Гектора, славного царя Приама, в его же собственном храме, у алтаря Зевса. Тяжко думать, что дом великого владыки падёт в одну ночь.
Нет, я не пытаюсь оправдать свой дальнейший проступок, но… в этом заложено хоть какое-то объяснение.
На город спустилась ночь, а я всё так же бродил по широким улицам, испытывая самое глубокое одиночество и тоску за все эти девять лет. Схолиаст Хокенберри по-прежнему выглядел как рядовой троянский солдат, разве что за плечами покачивался Шлем Аида, в любую секунду готовый к действию, а рука постоянно сжимала квит-медальон. И вот я в который раз очутился подле чертогов Елены. Признаюсь, я нередко наведывался сюда — улучив минутку среди кровавых сражений, тайком пробирался в Илион и стоял, стоял у этого многоэтажного особняка, задрав голову, точно заболевший любовью мальчишка, и ждал… В окнах и террасах загорались огни, и я безнадёжно, отчаянно грезил хоть на мгновение увидеть её — самую прекрасную и соблазнительную женщину в мире.
Внезапно моё мечтательное, залитое лунными лучами уединение грубо нарушил шум небесной колесницы. Усиленное бессмертными богами зрение без труда различило хозяйку, что перегнулась через край, окидывая город хищным взором. На моём веку Муза никогда не летала над Троей или даже над долинами Илиона. Я сразу понял, кого она ищет.
Миг — и Шлем Смерти сомкнулся на голове схолиаста, сокрыв беглеца от человеческих и божественных взглядов. По крайней мере я очень надеялся на это. Колесница промчалась менее чем в сотне футов от моей головы, однако не замедлила хода и не снизилась.
Дождавшись, пока богиня улетит к рыночной площади и станет выписывать круги дальше над городом, я нажал кнопки на левитационной упряжи, которой владеет любой схолиаст — правда, мы ею почти не пользуемся. Разве что совсем затошнит от кровавой резни; тогда профессор вроде меня взмывал в небо над полем брани, якобы для лучшего обзора, и потихоньку удирал в Трою — в моём случае к пышным палатам Елены, безмолвно постоять с замирающим сердцем под окном и квитироваться обратно.
Правда, сейчас не тот случай. Только не сегодня. Плавно взлетев над дорогой, я незаметно миновал стражников у главного входа, обогнул высокую стену и опустился на балкон во внутреннем дворике. Вот они, частные апартаменты царственной пары. В груди заколотилось, в висках застучала кровь. Сквозь развевающиеся занавески я незримо прошёл в открытую дверь. Сандалии мягко и бесшумно ступали по каменному полу. Псы непременно учуяли бы чужака — запах-то Шлем не маскирует, — но все они охраняли внешний двор, а не бродили вокруг хозяйских покоев.
Елена принимала ванну. Три пышноволосых прислужницы таскали тёплую воду, оставляя мокрые следы на мраморных ступенях. Ванну окружали тончайшие драпировки, да только медные треногие жаровни и висячие светильники тоже стояли внутри, поэтому прозрачная ткань совершенно не мешала смотреть. По-прежнему оставаясь невидимым, я замер на месте, не в силах отвести взора от купальщицы.
«Так вот они, буфера, завлёкшие тысячу кораблей!» — мысленно ахнул я и тут же обругал себя толстокожей, циничной скотиной.
Живописать вам эту красоту? Объяснить, почему сладостный жар её нагого тела способен отнять разум у любого мужчины, обжигая сердца даже через три тысячи хладных лет?
Не буду. Не сочтите за излишнюю стыдливость, просто… такое невозможно изобразить словами. Разве её полная, мягкая грудь чем-то особенно отличается от множества других? Или манящий треугольник тёмных волос между ног выглядит более совершенным? Или эти упругие белоснежные бёдра восхищают сильнее всех прочих? А может, молочные ягодицы, сильная спина или узкие плечи Елены скрывают некую более неизъяснимую тайну?
Разумеется. Однако не спрашивайте: я не тот мужчина, который мог бы поведать, в чём разница. Я всего лишь профессор философии, мечтавший о лаврах писателя в своей прошлой, утраченной жизни. Чтобы судить о совершенстве Елены, потребовался бы гений неизмеримо возвышеннее Гомера, выше Данте, выше самого Шекспира.
Шагнув из прогретой ванной комнаты в прохладу пустой внешней террасы, я в задумчивости коснулся тонкого видоизменяющего браслета. Панель вибраса светилась лишь тогда, когда это было нужно, зато легко сообщалась с большим пальцем руки при помощи символов и картинок. Прибор сохранял данные обо всех людях, с которыми я встречался за девять лет. Теоретически я мог бы превратиться и в женщину, только повода не подворачивалось, тем более в эту ночь.
Попробую объяснить вам кое-что о видоизменении. Если вы думаете, что при этом молекулы плоти, костей и бронзы механически перегруппируются, подстраиваясь под новую форму, то заблуждаетесь. На самом деле я не имею ни малейшего представления, как оно работает, хотя один недолго продержавшийся среди нас схолиаст по имени Хаякава, из двадцать второго века, пытался изложить мне основные принципы превращения лет пять или шесть назад. Рассуждал о материи, энергии — что бы под ними ни подразумевалось, — однако я слушал его вполуха.
В общем, браслет воздействует на квантовом уровне… как и все, к чему прикасаются эти боги. Хаякава просил меня вообразить каждого человека, обитающего на долинах Илиона, в том числе и нас с ним, в виде постоянных волн, волн вероятности. С точки зрения квантовой теории, заявлял он, не только люди, но и любой объект нашей физической вселенной существует от одного мгновения до другого наподобие сжимаемого волнового фронта: молекулы, мысли, старые шрамы, бакенбарды, пивной запах изо рта — всё на свете. Олимпийцы одарили нас устройствами, которые позволяют на короткое время сливать собственные волны с уже записанными в памяти, переносить свой разум и волю в новое тело. Не знаю, как это согласуется с излюбленными рассуждениями Хаякавы про энергию и материю… Он заверял меня, что согласуется великолепно.
Вот почему мы, схолиасты, почти всегда перевоплощались в безымянных пешек: что толку выглядеть античным героем, если твоё поведение остаётся прежним? Приняв облик Одиссея, Ахиллеса, Агамемнона или, скажем, Гектора, мы бы с каждой минутой неизбежно отклоняли ход событий от канвы сюжета «Илиады», столь близкого к здешней реальности.
Даже не представляю, куда девается человек, в которого я временно переселяюсь. Скорее всего «бездомная» волна вероятности колышется где-то поблизости, на квантовом уровне, не вмешиваясь в то, что мы привыкли величать «действительностью», пока оболочка снова не освободится; впрочем, она может обретаться прямо в занятом теле или храниться в какой-нибудь бутыли в погребах Олимпа. Кто его знает. Мне наплевать. Однажды, незадолго до того, как Хаякава разозлил Музу и навеки сгинул, я спросил его, позволяет ли вибрас превращаться в богов. Коллега рассмеялся. «Бессмертные наверняка охраняют свои волны вероятности, Хокенберри. Я бы даже не стал с ними связываться».
Включив браслет, я стремительно пролистал перечень сотен личностей, хранящихся в его памяти, покуда не нашёл нужную. Парис. Если бы Муза только заподозрила, что схолиаст дерзнул записать данные царского сына для видоизменения, наглец не протянул бы и двух секунд. Но хозяйка ни о чём не догадывалась.
Я занёс большой палец над иконкой активирования. Кстати, где этот герой сейчас? События нынешнего вечера — разборка Гектора с Парисом и Еленой, прощание с женой и маленьким сыном у городской стены — завершают песнь шестую, так?..
Думалось с трудом. Сердце разрывалось от одиночества. В голове всё плыло, словно после бурной ночи, проведённой в кабаке.
Точно, это песнь шестая, самый конец. Гектор покидает Андромаху, и брат нагоняет его у Скейских врат. Или чуть раньше. Что там, в моём любимом переводе? «Не задержался Парис боговидный в высоких палатах». Нацепил тяжёлые доспехи, как обещал, и бросился вдогонку, пылая желанием сражаться. Помню, я готовил для научной конференции доклад, в котором анализировал метафору Гомера, называющую нового супруга Елены гордым жеребцом, что сорвался с крепкой привязи и мчится по вольному полю, за плечами треплется роскошная грива, душа рвётся в бой, ля-ля-ля.
Но теперь-то он где? Солнце давно зашло. Что же я пропустил, пока разгуливал по улицам Илиона и пялился на окна Елены… на титьки Елены?
Всегда думал, что следующая, седьмая песнь — кое-как слепленный, полный неразберихи отрывок. Она заканчивает описание долгого дня, начатого ещё в песни второй. Довольно супружеских ласк и отцовских объятий: Парис поражает ахейца по имени Менесфий, Гектор пронзает горло вождя Эионея, борьба разгорается, великий сын Приама вызывает Большого Аякса на поединок и…