21Илион
Я мог бы порассказать вам, что значит заниматься любовью с Еленой Троянской. Но не буду. Во-первых, это не по-джентльменски. Кроме того, личные подробности к делу не относятся. Хотя скажу, не кривя душой: когда завершился наш первый нежный поединок, и мы откинулись на взмокшие простыни, чтобы отдышаться и слегка остыть под прохладным дуновением бриза, предвещавшего шторм, так вот, если бы в тот самый миг мстительная Муза или обезумевшая Афродита вломились в чертог и прикончили меня на месте — Томас Хокенберри умер бы абсолютно счастливым, без единой жалобы на вторую быстротечную жизнь.
Примерно с минуту я упивался неземным покоем. И тут живот ощутил холод стали.
— Кто ты такой? — потребовала ответа Елена, сжимая в руке кинжал.
— Как? Твой…
Я посмотрел в глаза этой женщины — и ложь застряла в горле.
— Попробуй заявить, что ты мой муж, и клинок пронзит твои внутренности, — невозмутимо изрекла она. — Бессмертному подобная шутка не повредит. Если, конечно, ты бессмертный.
— Нет, — выдавил я.
Острый кончик ножа опасно щекотал кожу, готовый пустить мне кровь. Откуда здесь кинжал? Он что, скрывался под подушкой всё это время, пока мы?..
— Нет? Тогда как же ты принял вид Париса?
Ах да, передо мной сама Елена Троянская. Кратковечная дщерь Зевса. В её мире боги то и дело спят с кратковечными, оборотни разных мастей постоянно втираются в доверие к людям, а причинно-следственные связи не имеют ничего общего с привычными для нас понятиями.
— Бессмертные даровали мне способность… м-м-м… менять свой облик.
— Кто ты? — настаивала она. — Что ты такое?
В ровном голосе красавицы не слышалось ни злости, ни особого возмущения. Страх или ненависть не исказили её идеальные черты. Однако лезвие продолжало давить на мой живот. Женщина ждала ответа.
— Меня зовут Томас Хокенберри. Я схолиаст.
Пустая затея. Она всё равно ничего не поймёт. Надо же, как неуклюже и коряво вклинилось моё имя в нежную мелодию античной речи.
— Тоу-мас Хок-эн-беа-уиии, — повторила супруга Париса. — Звучит по-персидски.
— Вообще-то нет, это смесь датского, немецкого и ирландского, — возразил я, осознавая, что на сей раз не просто порю чушь, но и смахиваю на сущего психа.
— Одевайся, — бросила она. — Потолкуем на террасе.
Просторная спальня Елены имела целых две террасы: одна выходила во дворик, другая наружу, на юго-восточную часть города. И разумеется, дочь Зевса повела меня на внешнюю половину, а не туда, где лежало спрятанное снаряжение. Красавица ни на миг не выпускала из рук короткий, остро заточенный клинок. Мы безмолвно постояли у перил. Огни города и случайные вспышки грозы бросали яркие блики на наши лица. Ветер легко развевал тонкую, полупрозрачную ткань хитонов.
— Ты божество? — спросила Елена.
Я чуть было не ответил «да». Но в эту минуту меня внезапно, горячо и неудержимо потянуло сказать правду. Хотя бы для разнообразия.
— Нет, — покачал я головой, — не божество.
— Так и знала, — кивнула красавица. — Если бы ты сейчас соврал, я бы точно выпотрошила тебя, как рыбу… — Тут она мрачно усмехнулась. — Олимпийцы иначе ведут себя в постели.
«Ну вот, нарвался», — кисло подумал я, хотя ничего не сказал.
— Как получается, что ты можешь принимать чужой облик? — не отставала Елена.
— Боги позволили…
— Зачем?
Кинжал блеснул в паре дюймов от моей груди, прикрытой одним лишь хитоном.
— Такова была их воля. — Я хотел пожать плечами, но припомнил, что этот жест ещё не вошёл в обиход. — Они хозяева. Моя работа — наблюдать за войной и обо всём им докладывать. Это проще делать, когда находишься в шкуре… другого человека.
Казалось, Елену вовсе не удивили мои слова.
— А мой троянский любовник? Что ты сделал с настоящим Парисом?
— С ним всё в порядке. Как только я покину оболочку Приамида, он вернётся к тому занятию, которое прервал.
— И где же он окажется?
Ну и вопросики. На засыпку.
— Э-э-э… там же, где и находился, когда я занял его оболочку. Наверное, покинет город, чтобы присоединиться к битве.
По правде говоря, получив своё тело, герой окажется в том месте, где очутился бы, если б не моё вмешательство — будет дрыхнуть или обхаживать рабыню в ставке Гектора, а может, даже сражаться. Но не объяснять же такие вещи Елене! Не думаю, что её увлечёт лекция о функционировании волн вероятности и квантово-темпоральном синхронизме. Я бы сразу запутался, рассказывая, почему ни Парис, ни окружающие не заметят его отсутствия, напротив, сохранят воспоминания о том, что он якобы сделал или сказал за это время. Квантовая последовательность сомкнётся в месте разрыва без малейшего шва, как только я выйду из чужой оболочки.
М-да, тут самому бы разобраться.
— Покинь его тело, — приказала дочь Зевса. — Покажи, каков ты на самом деле.
— Госпожа, если…
Она молниеносно взмахнула рукой, лезвие распороло шёлк и кожу, и по моему животу потекла тёплая кровь.
Медленно, очень медленно я поднял правую ладонь, раскрыл меню функций и коснулся иконки на вибрасе.
И снова стал Томасом Хокенберри: ниже ростом, худощавее, неповоротливей, со слегка близоруким взглядом и редеющей шевелюрой.
Елена сощурилась и стремительно — настолько стремительно, что я не поверил своим глазам, — взметнула кинжал в воздух. Раздался треск разрезаемой… Нет, к счастью, не плоти, а всего лишь завязки хитона из бледного шёлка.
— Не двигайся, — прошептала красавица и свободной рукой сорвала одежды с моих плеч.
Побелев как смерть, я остался стоять обнажённым перед этой грозной женщиной. В этот миг моё фото послужило бы идеальной иллюстрацией для энциклопедии — если бы его поместили под словом «жалкий».
— Можешь одеваться, — изрекла Елена Троянская через минуту.
Я попытался нацепить хитон обратно. Пояса больше не было, половинки одеяния пришлось держать обеими руками. Супруга Париса казалась погружённой в раздумья. Несколько минут мы молча глядели на город. Даже в столь поздний час высокие башни Илиона сияли в мерцающем свете факелов. Крепостные валы у внешних стен опоясывала цепочка смотровых костров. Далее на юге, за Скейскими воротами, полыхали горы трупов. Юго-западное небо клокотало чёрными тучами, из которых поминутно вырывались ослепительные вспышки. Звёзды померкли; в воздухе пахло дождём, неумолимо наползающим со стороны горы Ида.
— Как ты узнала, что я не Парис? — вымолвил я наконец.
Елена слегка встрепенулась и удостоила меня слабой улыбки.
— Женщина способна забыть, какого цвета глаза её любимого, как он говорит или смеётся, может даже не вспомнить его фигуру… Но перепутать мужа в постели?..
Настала моя очередь вздрогнуть от неожиданности. И не только из-за резкой прямоты её слов. Гомер буквально воспевал царственную наружность Приамида, сравнивал парня с жеребцом, «раскормленным в стойле». «Гордый собой. Высоко голова. По плечам его грива играет… Полон сознаньем своей красоты он. Мчат его лёгкие ноги…» Выражаясь убогим языком тинейджеров из моей прошлой жизни, «ещё тот шкаф». Так вот, в постели с Еленой у меня был тот же могучий, умащённый маслом бронзовый торс, те же буйные волосы лились по моим плечам, и плоский живот напоминал твёрдостью стиральную доску…
— У тебя пенис больше, — вдруг сказала красавица.
Я даже заморгал от изумления. Правда, она употребила другое слово — не «пенис», ибо латынь ещё не возникла как самостоятельный язык, а нечто более сленговое, вроде нашего «хрена». Только это не важно. Когда мы занимались любовью, я обладал пенисом Париса…
— Да нет, я вовсе не поэтому отличила тебя, — пояснила Елена, словно прочитав мои мысли. — Это просто наблюдение.
— Тогда как же…
— Вот именно. Как. Ты завладел мной иначе, Хок-эн-беа-уиии.
Я не знал, что на это ответить. А если бы и знал, не смог бы ясно произнести ни звука.
Дочь Зевса опять улыбнулась:
— В первый раз мы были с Парисом не в Спарте, где он захватил меня, и не в Илионе, куда потом отвёз, а на маленьком островке Крона, по дороге сюда.
Я никогда не слышал об этом острове. Но поскольку в переводе с античного его название означает «скалистый», получается, сын Приама прервал обратное плавание ради того, чтобы пристать к безымянному, покрытому камнями берегу, лишь бы остаться с пленницей наедине, подальше от любопытных глаз команды. Из чего можно заключить, что герой достаточно… нетерпелив. «Как и ты сам, Хокенберри», — отчётливо проговорил внутренний голос, удивительно смахивающий на пробудившуюся совесть. Слишком поздно пробудившуюся.
— С тех пор мы имели друг друга сотни раз, — мягко продолжала красавица. — Однако ничего подобного этой ночи между нами не случалось. Никогда.
Мамочки. Что это… похвала? Я так хорош или… Стоп! Ерунда. В поэме Гомер на каждом шагу превозносит богоподобный облик и чары Париса, величайшего любовника, перед которым не устоять ни кратковечной женщине, ни богине, а это значит лишь одно…
— Ты, — прервала мои смущённые думы Елена, — ты был… серьёзен.
Вот как. Серьёзен. Я потуже запахнул рваный хитон и в замешательстве уставился на грозовое небо. Серьёзен!..
— Искренен, — продолжала она. — Очень искренен.
Если ты не заткнёшься, подумалось мне, если не прекратишь подбирать синонимы к слову «ничтожный», я выкручу твоё белое запястье, отберу кинжал и сам полосну себе по горлу.
— Это боги направили тебя? — спросила красавица.
Может, всё-таки приврать? Даже у этой женщины с сердцем воительницы не поднялась бы рука распотрошить посланника с Олимпа. Но я снова выбрал правду. Елена читала меня, будто раскрытую книгу. И потом, ложь приедается…
— Нет, меня никто не направлял.
— Ты явился в этот дом, только чтобы побыть со мной?
Что ж, хотя бы на сей раз обошлось без непристойностей.
— Да. То есть не совсем.
Избранница Париса молча смотрела на меня. Где-то на улице громко захохотал мужчина. К нему присоединился звучный женский смех. Я же говорил, Илион никогда не спит.