— Как насчёт тебя, Хок-эн-беа-уиии? Провидение раскрыло и твою судьбу в той песне?
— Нет, — честно признаюсь я перед ней. — Я не столь важная фигура для поэмы. И кроме того, не сомневаюсь, что умру сегодня.
Елена оборачивается. После всего, что было сказано, я ожидаю увидеть слёзы в прелестных глазах (если, конечно, красавица поверила хоть одному слову). Ничего подобного: на её губах играет лёгкая улыбка.
— Всего лишь «не сомневаешься»?
— Да.
— Тебя убьёт ярость Афродиты?
— Верно.
— Я видела, как она гневается, Хок-эн-беа-уиии. Одного её каприза достаточно, чтобы наслать чёрную гибель.
Спасибо на добром слове. Мы умолкаем. Через распахнутые двери внешней террасы доносится гул.
— Что там? — спрашиваю я.
— Троянки по-прежнему молят Афину о пощаде и божественном покровительстве, как велел Гектор. — Любовница Париса вновь устремляет взгляд во дворик, словно пытается отыскать ту единственную певчую птицу.
От этой богини им уже не дождаться милости.
Внезапно и безотчётно с моих уст срывается:
— Афродита хочет, чтобы я убил Афину. Она дала мне Шлем Аида и… другие средства для исполнения.
Елена стремительно поворачивается; даже в сумерках я вижу, как побледнело точёное, искажённое от ужаса лицо. Такое чувство, словно до неё наконец дошли мои мрачные предсказания. Всё ещё не одетая, она возвращается и опускается на край постели, где я лежу опершись на локоть.
— Ты сказал, убить Афину? — Красавица до предела понижает голос.
Я безмолвно киваю.
— Значит, они смертны? — Даже вблизи мне почти не слышен тихий шелест её слов.
— Думаю, да. Только вчера Громовержец бросил это в лицо Аресу.
Тут я рассказываю о раненых божествах и загадочной лечебнице и что Афродита, возможно, с минуты на минуту покинет целебный бак, ибо «завтра» уже настало.
— Погоди. Ты способен появляться на Олимпе? — шепчет избранница Париса, погрузившись в раздумья. Мало-помалу её потрясение превращается во что-то… во что же? — И уходить, когда сам пожелаешь?
Осторожнее, Хокенберри. Ты и так наболтал лишнего. Вдруг это вовсе не Елена, а Муза, изменившая обличье? Не-ет, уверен: передо мной именно она. Не спрашивайте почему. А если даже я и не прав, плевать.
— Да, способен. — Я тоже понижаю голос, хотя слуги в доме ещё не пробудились. — Не только бывать там, но и оставаться невидимым для богов.
Дворец и весь город потонули в какой-то жуткой, напряжённой тишине. Лишь одинокая птица, обманутая мнимым рассветом, продолжает петь. Знаю, у главного входа должна вышагивать стража, однако я не слышу ни шороха сандалий, ни скрежета копий о камни. Вечно оживлённые улицы Илиона как будто притаились в ожидании. Странно: даже мольбы несчастных троянок больше не долетают до нас.
— Афродита вручила тебе… средство убить Афину? Божественное оружие?
— Нет.
Что толку показывать ей Шлем Аида или квит-медальон. Этим богиню не умертвишь.
В тонкой ладони снова мелькает знакомый кинжал. Откуда он взялся-то? Где она его прячет? Похоже, каждый из нас хранит свои маленькие тайны.
Лезвие приближается.
— Если я зарежу тебя сейчас, — жарко дышит Елена, — это изменит вашу песню о судьбе Илиона? Скажется на здешнем будущем?
Томми, мальчик, не время откровенничать. Молчи!..
— Трудно сказать. Навряд ли. Если мне… суждено… погибнуть нынче утром, то какая разница, от чьей руки? Я не актёр этой драмы, а всего лишь зритель.
Дочь Зевса кивает с отсутствующим видом, словно вопрос о моей смерти — в любом случае дело второстепенное. Затем поднимает клинок, так что его остриё почти упирается в белую шею у самого подбородка.
— А если уйду я, проклятую песню перепишут?
— Не представляю, как это поможет Илиону или повлияет на исход войны.
Тут я, конечно, покривил душой. Елена — ключевой персонаж гомеровской поэмы. Кто знает, задержатся ли греки у берегов Трои, прослышав о самоубийстве бывшей супруги Менелая. Ради чего им сражаться дальше? Хотя… Слава, честь, добыча. С другой стороны, Агамемнон и Менелай утратят главную награду, Ахиллес продолжает дуться в своей ставке… За что же воевать сонмам прочих ахейцев? После стольких лет грабежа на островах и прибрежных троянских землях трофеев у них предостаточно. Возможно, захватчики насытились и сами ищут повода вернуться домой. Это вполне объясняет поединок Париса и Менелая, призванный расставить точки… Тогда уход Елены ещё как способен остановить сечу.
Красавица медленно опускает клинок.
— Десять лет я думала совершить поступок, Хок-эн-беа-уиии. Да только не решалась. Я слишком дорожу своей постылой жизнью — и слишком ненавижу смерть. Хотя и заслужила её.
— Нет, не заслужила, — возражаю я.
Опять эта улыбка.
— А Гектор заслужил? Или его сын? Или царственный Приам, великодушнейший из отцов? Слышишь шум на улицах? Горожане просыпаются — может, они заслужили? Богоподобный Ахиллес и те, чьи души улетят в холодный Аид, — кто из них должен платить за обманщицу, для которой похоть, суета и близость насильника стоят выше верности? А как насчёт тысяч благородных троянок, преданно угождавших мужьям и божествам? Вдали от родного дома, от малых детей, не проклянут ли они виновницу своего рабства? Они что, достойны горькой участи только из-за моего нежелания вонзить нож в сердце, Хок-эн-беа-уиии?
— Ты не заслуживаешь смерти, — упрямо повторяю я.
Её пьянящий аромат пропитал мою кожу, волосы и кончики пальцев.
— Хорошо, — говорит красавица и прячет кинжал под простыню. — А ты поможешь мне уцелеть и сохранить волю? Прекратить эту войну? Или хотя бы свернуть историю с наезженной дороги?
— О чём ты?
Я будто бы очнулся ото сна. Принести победу троянцам, этого ещё не хватало! Даже если рискнуть, ничего не выйдет. В игру втянуто слишком много сил, причём не только человеческих…
— Елена, я ведь не шутил: у меня действительно больше нет времени. Афродита выздоравливает сегодня. Ей ничего не стоит выследить и прикончить беглого схолиаста на месте.
Дочь Зевса стягивает простыни с моего тела. Свет утренней зари проникает в спальню, и я наконец-то вижу Елену во всём великолепии — лучше, чем тогда, в купальне. Виновница Троянской войны изящно усаживается на меня, кладёт одну тёплую ладонь на грудь, а другую опускает всё ниже, нащупывая, лаская, воодушевляя.
— Послушай, — произносит она, глядя на меня поверх соблазнительных сосков, — если собираешься изменить наши судьбы, найди чувствительную точку.
Приняв её слова за приглашение, я порываюсь…
— Не торопись, Хок-эн-беа-уиии. Я серьёзно. Намерен победить Рок — найди поворотную точку. И речь вовсе не о том, чем ты занят сейчас.
Это безумно тяжело, но я останавливаюсь, чтобы дослушать.
Спустя полтора часа город пробуждается, и я брожу по его дорогам в виде фракийского копьеносца, не расставаясь с полным снаряжением схолиаста. Солнце уже взошло, и улицы переполнены людьми: кто-то открывает пораньше лавку, другие гонят скотину на торг, солдаты в доспехах бахвалятся и спешат подкрепиться перед новой резнёй, загорелые дети шумят и носятся по лужам.
Неподалёку от рыночной площади встречаю Найтенгельзера. Он позаимствовал наружность дарданского стражника, но мои линзы позволяют определить товарища с первого взгляда. Коллега завтракает за столиком нашей излюбленной уличной забегаловки. Найтенгельзер поднимает глаза и узнаёт меня.
Бежать, надеть Шлем Аида? Пожалуй, нет необходимости. Вместо этого я спокойно присоединяюсь к нему в тени невысокого дерева, заказываю фрукты и сушёную рыбу с хлебом.
— Перед рассветом наша Муза искала тебя в казармах, — сообщает розовощёкий схолиаст. — А потом ещё у стены. Она называла твоё имя. И кажется, была не в духе.
— Боишься, что нас заметят вместе? Хочешь, я отойду?
Найтенгельзер пожимает плечами:
— А толку-то? Все мы здесь временные гости. Tempus edax rerum.
Я столько лет общался и думал на древнегреческом, что целую секунду не могу сообразить, о чём разговор. Ах да, это же латынь: Время — пожиратель вещей. Наверное, он прав, однако мне позарез пригодилась бы ещё хоть парочка лишних часов. Разламываю свежий, горячий хлеб и наслаждаюсь его восхитительным вкусом, прихлёбывая сладкое вино. Корочка нынче хрустит как-то по-особому, мир вокруг благоухает, звучит и смотрится иначе — новее, что ли, удивительнее. Может, из-за ночной грозы? А может, и не только…
— Ты сегодня странно надушён, — замечает коллега.
Я по уши заливаюсь краской, хотя тут же понимаю, в чём дело. Елена настояла, чтобы перед уходом мы вдвоём приняли ванну. Кстати, старую рабыню, которая возглавляла девушек, носивших горячую воду, звали Эфра — и это оказалась та самая Эфра, дочь Питфея и мать знаменитого Тезея, способного насильно увезти одиннадцатилетнюю девочку. Имя этой служанки знакомо мне ещё со старших классов — правда, мой наставник, тонкий знаток «Илиады» доктор Фертиг утверждал, будто бы оно угодило на страницы поэмы совершенно случайно. Дескать, звучало подходяще: «Эфра, Питфеева дочь». Вот Гомер или его литературный предшественник и записал мать благородного афинского царя в простые рабыни, что, конечно же, не может соответствовать действительности… Ошибочка вышла, доктор Фертиг. Полчаса назад, когда наши обнажённые тела блаженствовали в тёплой купальне, Елена поведала мне историю старухи, похищенной братьями красавицы Кастором и Полидевком в отместку за надругательство над любимой сестрой; в Трою Эфра переехала вместе с Парисом и новой хозяйкой.
— О чём-то задумался, Хокенберри? — говорит Найтенгельзер и снова вгоняет меня в краску.
Как раз в этот миг я представлял себе нежные груди Зевсовой дочери, окружённые радужной пеной. Доев кусок рыбы, спрашиваю, словно невзначай:
— Я тут ничего интересного не пропустил прошлым вечером?
— Вроде нет. Если не считать великую дуэль Гектора с Аяксом, которой мы ждали с первого дня, лишь только ахейские корабли коснулись носами здешних берегов… ну и