всю седьмую песнь.
— А, ясно.
В песни седьмой ахейский исполин принимает вызов Гектора, но ничего не происходит. Ни один из противников даже не получил увечья, хотя у Теламонида был явный перевес. Когда вечерние сумерки вынудили бойцов прекратить поединок, те провозгласили перемирие, обменявшись в знак взаимной приязни оружием и доспехами, и обе стороны разошлись жечь своих мертвецов. В общем, ничего серьёзного. Одно мгновение с Еленой стоит дороже этих дешёвых шоу.
— Да, вчера меня кое-что смутило, — начинает Найтенгельзер.
Я ем хлеб и жду продолжения.
— Помнишь, у Гомера Гектор покидает город вместе с братом и они поднимают войско в наступление? Парис ещё убивает Менесфия на первой минуте сражения?
— Ну?
— А потом советник Приама Антенор вразумляет сограждан возвратить Елену и все сокровища, награбленные на Аргосе, подобру-поздорову и отпустить ахейцев с миром?
— Это уже после того, как Гектор скорешился с Аяксом, потому что не смог его прикончить?
— Да-да.
— И что же?
Схолиаст опускает кубок на стол.
— А то. Парис лично отверг предложение Антенора насчёт своей женщины, хотя и согласился дать выкуп. Так ведь?
— И?..
Я уже понял, куда он клонит. В животе резко холодеет.
— Наш герой-любовник вообще не явился. Не вышел из Скейских ворот, не проткнул Менесфия, даже не выступил на совете.
Я киваю, дожёвывая хлеб.
— И в чём дело?
— Ну как же! На нашем веку это самое заметное отклонение от поэмы, не находишь?
Притворно пожимаю плечами:
— Да ладно тебе. В седьмой песни ахейцы возводят стену из острых кольев и копают заградительные рвы вдоль побережья. Но мы-то знаем, что укрепления возникли в первые же месяцы осады. Автор иногда смещает эпизоды во времени.
Найтенгельзер внимательно смотрит на меня:
— Возможно. И всё-таки отсутствие Париса на собрании настораживает. В конце концов Приаму пришлось выступить от имени сына: тот, мол, никогда не отдал бы супругу, а вот на сокровища не поскупился бы. И, не выслушав самого похитителя, многие троянцы недовольно заворчали: вернуть бабу, и дело с концом. Понимаешь, чем тут пахнет, Хокенберри? Сегодня мы были на волоске от заключения мира!
Моя кожа покрывается мурашками. Так значит, наши невинные шалости с Еленой всё же изменили нечто важное. Если бы Музе были известны подробности поэмы — а это, слава Зевсу, не так, — она вмиг просекла бы, куда подевался царский сын.
— Ты уже доложил хозяйке? — тихо спрашиваю я.
Разумеется, это его прямая обязанность. Смена закончилась с наступлением темноты; по моей вине товарищ отчитывался на Олимпе в одиночку.
Схолиаст медленно откусывает и съедает кусок горбушки. Наконец поднимает глаза:
— Нет.
— Спасибо, — выдыхаю я.
— Идём отсюда. — Найтенгельзер поднимается с места.
И в самом деле: ресторан заполняют голодные троянцы и троянки, каждый нетерпеливо ждёт своей очереди. Я кидаю монетки на стол. Коллега с видом заговорщика хватает мой локоть.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Хокенберри.
Я гляжу ему в лицо. И твёрдо отчеканиваю:
— Понятия не имею.
На улице мы расходимся в разные стороны. Отыскав пустой переулок, надеваю Шлем Аида и трогаю квит-медальон.
Вершину Олимпа с её белыми домами и подстриженными лужайками золотит рассвет. Отчего-то здесь его лучи кажутся бледнее, да и само солнце будто бы съёживается, не то что в знойных небесах над Илионом.
Медальон перенёс меня, куда и следовало: к жилищу Музы. Из-под облаков, описывая широкие круги, стремительно слетает колесница Аполлона. «Сребролукий» приземляется и выходит наружу в каких-то двадцати футах от меня, затаившего дыхание от ужаса. Но Шлем Смерти по-прежнему действует, и покровитель стрелков спокойно удаляется.
Рядом стоит брошенная повозка богов; её-то мне и надо. Вчера я внимательно следил за Музой во время полёта. Ступаю в боковую нишу, осторожно прикасаюсь к пластине из бронзы — парой дюймов выше загорается прозрачная клавиатура. Я нажимаю иконки в том же порядке, что и хозяйка.
Колесница трясётся, поднимается футов на пятьдесят над зелёной вершиной, снова трясётся. Выворачиваю влево, трогаю стрелку «вперёд» и, резко дёрнувшись с места, огибаю с юга лазурное озеро. Если кто-нибудь заметит мою повозку, ему почудится, будто она летит сама собой, без седока. Впрочем, бессмертных пока не видно.
За озером я плавно набираю высоту, высматривая нужное здание. А, вот оно — сразу за Великим Залом Собраний.
Внезапно какая-то богиня — я не успел разглядеть, кто именно — выходит на огромную лестницу и поднимает крик; прочие бессмертные сбегаются узнать, в чём дело. Слишком поздно: я уже наметил цель — грандиозную белоснежную постройку с открытой дверью.
Выжимаю рычаги до упора, пикирую к земле и устремляю колесницу в темнеющий проём. Только искусственная гравитация самой машины не даёт мне вылететь вон, когда повозка со скоростью сорок — пятьдесят миль в час проносится между громадных колонн у входа.
Внутри всё по-прежнему: в колоссальных ёмкостях булькает лиловая жидкость, и зелёные черви деловито копошатся вокруг уснувших раненых олимпийцев. Многолапый великан-целитель суетится возле бака Афродиты, явно собираясь извлечь её наружу. Его мушиные красные глазки смотрят в моём направлении, и железные конечности начинают бессмысленно дёргаться. К счастью, бедняга находится по ту сторону резервуара. Никто и ничто не стоит у меня на пути. Колесница разгоняется.
И лишь в самый последний миг я решаю спрыгнуть. Должно быть, это из-за Елены, из-за нашей ночи и тех утраченных удовольствий жизни, что она пробудила в моей душе.
На полном ходу отрываюсь от повозки, больно приземляюсь и, кувыркнувшись через какую-то штуковину, замираю на полу. Чтоб вам! Плечо вывихнул. А то и сломал… Карета врезается в лечебный бак, по приёмному покою с грохотом разлетаются осколки стекла и пластика, лиловая дрянь хлещет к потолку стофутовым фонтаном. Не то бронзовый обломок колесницы, не то здоровенный кусок стекла перерезает доктора пополам.
Тело Афродиты выкатывается на пол с волной фиолетовой жидкости, облепленное умирающими зелёными червяками. Остальные резервуары сотрясаются от удара, однако не переворачиваются.
Тут же врубаются оглушительные сирены, клаксоны и прочая сигнализация. У меня намертво закладывает уши.
Пытаюсь подняться, но это невозможно: дикая боль пронзает голову, левую ногу и правое предплечье. Я бессильно падаю. Придётся ползти к стене, подальше от липкой лиловой лужи. Не думаю, что химикалии повредят здоровью, просто в грязи лишь слепой не разглядит отпечаток моего тела. Перед глазами пляшут чёрные точки. Ещё немного — и отключусь. В просторную палату стремительно вбегают боги, откуда-то появляются таинственные летающие машинки.
За миг до того, как потерять сознание, я вижу Зевса в развевающейся мантии; его ужасные брови грозно сведены.
Всё, ребята, дальше играйте без меня. Измождённо упираюсь лбом в холодный пол. Веки смыкаются, и тьма покрывает мне очи.
22Берег Долины Хриза
— Я убил своего друга, Орфу с Ио, — сообщил Манмут Вильяму Шекспиру.
Оба прогуливались по берегу Темзы в окрестностях Лондона. Стоял конец лета тысяча пятьсот девяносто второго года, хотя моравек и не мог бы сказать, откуда ему это известно. На реке суетились ялики, баржи и мелкие суда с низенькими мачтами. За домами в стиле Тюдора и высокими полуобрушенными зданиями на северном берегу высились бесчисленные шпили колоколен и несколько незаконченных башен. Жаркая мгла повисла над берегами и трущобами по обе стороны Темзы.
— Я должен был спасти его, но не сумел, — пояснил крошечный европеец, ускоряя шаг, дабы поспеть за драматургом.
В серых глазах поэта плясали зелёные искры. Шекспир оказался коренастым мужчиной намного старше двадцати, сладкоречивым и одетым гораздо приличнее, чем ожидал Манмут от простого театрального актёра. Заострённый овал лица окаймляла уже отступающая назад линия каштановых волос, бакенбарды, еле заметная бородка и тонкие усики — создавалось такое ощущение, словно Бард осторожно борется с надоевшим обликом. В левом ухе красовалось маленькое золотое кольцо, на плечах чёрного камзола лежал широкий мягкий воротник белой блузы с длинными шнурками.
В голове моравека теснилась тысяча вопросов типа: «Что вы сейчас пишете?», «Каково это — жить в городе, который вскоре охватит чума?» и «Существует ли тайная структура в цикле сонетов?» — однако всё, на что он был способен, — это вспоминать Орфу.
— Я ведь пытался ему помочь, — изливал душу европеец. — А потом реактор «Смуглой леди» заглох, и батареи разрядились в пяти километрах от земли. Я как раз искал вход в одну из прибрежных пещер — подходящее место, чтобы укрыть подлодку.
— «Смуглая леди»? — прервал его Шекспир. — Так зовётся ваше судно?
— Да.
— Умоляю, продолжайте.
— Мы с другом говорили о каменных лицах. Стояла ночь, мы причалили к берегу под покровом темноты, но я воспользовался прибором ночного видения и всё подробно рассказывал. Орфу был ещё жив. Подлодка производила достаточно О-два…
— О-два?
— Воздух. Так вот, я описывал товарищу гигантские каменные головы…
— Гигантские каменные головы? Статуи, верно?
— Мощные монолиты высотой под двадцать метров.
— Вы разглядели изваяния? — заинтересовался Бард. — Они изображали кого-то из вашего круга? А может, великого короля или завоевателя?
— Сказать по правде, они находились чересчур далеко, и я не разобрал черты.
Собеседники приблизились к широкому многоарочному мосту, застроенному трёхэтажными зданиями. На улочке четырёх метров в ширину, скорее смахивающей на туннель, толпы прохожих отчаянно старались разминуться со стадом овец, которое гнали в город с южных пастбищ. И вдоль всей дороги на острых кольях торчало множество человеческих голов — кое-где они уже высохли и мумифицировались, некоторые стали почти черепами, если не считать редкие клочья волос и клочки красноватой плоти, иные же поражали румянцем на щеках и ещё не поблёкших губах.