Так и есть: я обнаруживаю коллегу в обличье Долопа, сына Клития, — через несколько дней, если верить Гомеру, парня ждёт гибель от меча Гектора. Даже не думая менять собственную нелепую наружность, срываю Шлем Аида и предстаю перед товарищем.
— Хокенберри! Ты что…
Бедняга шокирован моей профессиональной небрежностью, а также потрясённым видом окружающих ахейцев. Привлечь к себе внимание — последнее, чего может желать схолиаст… ну разве что быть испепелённым до чёрных головешек. Неизвестно, какая муха укусила нашу мстительную хозяйку, но внутренний голос подсказывает, что моя выходка в лечебнице неким образом причастна к этой Варфоломеевской ночи.
— Уходим отсюда! — ору я сквозь грохот металла, ржание лошадей и оглушительный шум колесниц.
Вокруг клубится пыль, однако мы видим, как греческие ряды подаются под вражеским напором.
— О чём ты? Нынче такой важный день! Парис и Гектор…
— Начхать на твоего Париса! — выкрикиваю на чистом английском.
На том утёсе, откуда мы обычно наблюдали за перипетиями сражений, появляется хозяйка. Она мчит в колеснице, предоставив управление такой же музе, и обшаривает поле брани зорким взглядом усовершенствованной хищницы. Видоизменение — не то чудо, которое спасёт кратковечных схолиастов от гнева богини.
Словно в подтверждение этой мысли, Мелета резким взмахом ладони выпускает на землю ярчайший силовой луч. Троянский пехотинец Дий, согласно поэме преспокойно доживший до песни двадцать четвёртой, чтобы получить жестокий разнос от царственного Приама, умирает сегодня — исчезает в жарком всполохе и мощном вихре дыма. Троянцы в панике разбегаются; им непонятен столь чёрный знак небесного гнева в день, предназначенный Зевсом для великой победы. Только Гектор и Парис бьются где-то в четверти мили далее страшного места и даже не оборачиваются на грозный рёв Музы.
— Это был не Дий, — побелевшими губами шепчет Найтенгельзер, — это был Хьюстон.
— Знаю.
Перестраиваю фокус линз на нормальную длину. Самый молодой из схолиастов оказался в наших казармах позже всех; мы почти не общались. Откуда он взялся на поле? Ах да, верно: заменял пропавшего Хокенберри.
Летучая колесница выписывает крутой вираж и устремляется прямо к нам. Ещё неясно, видит ли мерзавка своих служителей в гуще сражающихся или нет, но в любом случае искать ей осталось недолго.
Что же мне делать? Нацепить Шлем Аида и бежать, словно последний трус? Бросить товарища, как бросил Бликса и прочих? Капюшон не натянется на две головы. Бежать! К чёрным ахейским кораблям. Ага, это же в двадцати ярдах отсюда!
Повозка снижается и окутывается маскирующим облаком. Теперь только мы двое различаем её.
— В чём дело, чёрт побери? — восклицает Найтенгельзер и роняет от изумления пишущий жезл.
В полном отчаянии я заключаю друга в объятия, обвиваю ногами, будто какой-нибудь костлявый пехотинец, внезапно воспылавший страстью к медведю, прижимаю к себе его шею и поворачиваю диск квант-телепортации.
Лишь бы сработало! Хотя, по идее, не должно. Медальон явно рассчитан только на одну персону. С другой стороны, если одежда, оружие и другие вещички пересекают пространство Планка вместе со мной, то вполне возможно, квантовое поле способно перемещать все предметы, с которыми я тесно соприкасаюсь в нужный момент?
В конце концов, чего ломать голову? Попытка не пытка.
Провалившись в темноту, мы кубарем летим по склону и раскатываемся в разных направлениях. Вскакиваю на ноги, бешено озираюсь. У меня даже не было времени точно вообразить место назначения. Просто пожелал перенестись куда подальше, вот и перенёсся… не разберёшь куда.
Где мы?
В серебристом сиянии луны Найтенгельзер пугливо косится на меня, словно в любую минуту ожидает второго нападения. Ну и наплевать. Поднимаю глаза к небесам: звёзды, месяц, Млечный Путь. Опускаю вниз: высокие деревья, покрытый травой склон холма, невдалеке бежит речка.
Мы на Земле — по крайней мере на древней Земле времён Илиона. Однако точно не на Пелопоннесе и не в Малой Азии.
— Что это за место? — Найтенгельзер поднимается, раздражённо отряхивая одежду. — Что происходит? Почему темно, как ночью?
И тут я понимаю. Мы на обратной стороне античного мира.
— По-моему, это Индиана.
— Ка-ак? — Товарищ в панике отступает назад.
— Индиана, тысяча двухсотый год до Рождества Христова, — говорю я. — Плюс-минус одно столетие.
Вот незадача: после неудачного падения предплечье и рука заныли ещё сильнее.
— Ладно, как мы сюда попали? — Он никогда не умел сердиться. Беззлобно ворчать по любому поводу — сколько угодно. Но чтобы наш большой медведь вышел из себя?.. И вот вам, пожалуйста, Найтенгельзер в бешенстве.
— Это я нас квитировал.
— Что ты несёшь? Да здесь и за мили не найдёшь ни единого квит-портала.
Ничего, когда-нибудь он успокоится. Присаживаюсь на камень, потирая больную руку. Я помню: в Индиане с возвышенностями негусто. И лишь в Блумингтоне, где жили мы с Сюзанной, встречались такие холмистые, лесистые, скалистые области. Может ли быть, чтобы я с перепугу одолел не только пространство, но и время вездесущего Планка, угодив прямо… домой? В Индиану конца двадцатого века? Да нет. Небеса здесь какие-то слишком чёрные, девственно-чёрные, а воздух так первобытно чист, что я сразу отбрасываю напрасные мечты.
Кстати, кто заселял эти земли в тысяча двухсотом году до нашей эры? Индейцы. Снова Ирония? Скрыться от разъярённой Музы — и отдать свой скальп дикарям? «Большинство племён не имело обычая скальпировать жертв до тех пор, пока не пришли белые люди, — назидательно бубнит внутри педант-учёный. — Прежде они, кажется, отрезали уши…»
Ну, это другое дело. Не могу передать, насколько я утешен. Как говорится, от убийцы всегда жди красивых слов, а от профессора — чего-нибудь мрачного, когда и без него тошно.
— Эй, Хокенберри? — подаёт голос коллега. Он тоже уселся на камне размером со стул (подальше от меня) и массирует собственные ушибы.
— Дай-ка подумать, — откликаюсь я, подражая, как могу, Джеку Бенни.[19]
— Хорошо. Когда закончишь, может, соизволишь объяснить, за какую провинность Муза только что умертвила юного Хьюстона?
Отрезвляющие слова, но я всё равно не готов к ответу.
— Видишь ли, боги способны на всякое, — произношу наконец. — Козни. Интриги. Заговоры.
— Ты ещё мне расскажи, — полушутя-полусерьёзно усмехается схолиаст.
— Сдаюсь! — Я вскидываю вверх обе руки. — Афродита пыталась нанять меня, чтобы убить Афину.
Глаза товарища изумлённо распахиваются. Ещё чуть-чуть — и его челюсть отвисла бы до колен.
— Знаю, о чём ты думаешь, Найтенгельзер. Почему именно меня? За что такой вот, как я, мог получить от богов личный квит-медальон и вдобавок Шлем Аида? Согласен: всё это полная чушь.
— Вообще-то меня занимало другое, — словно во сне, отзывается коллега. Усеянное звёздами небо прорезает яркий метеорит. Где-то в лесу за холмом странно, не по-птичьему, вопит сова. — Я тут как раз подумал, как же тебя зовут?
Теперь моя очередь захлопать глазами.
— С чего это вдруг?
— Боги заставляли нас обращаться друг к другу по фамилиям. Да мы и сами не желали привязываться к людям, которые то и дело… исчезают, уступая место новичкам, — глухо говорит профессор. Даже в этой непроглядной тьме он кажется прежним медведем-великаном. — Так вот теперь я желаю знать твоё имя.
— Томас, — отвечаю я, помолчав. — А твоё?
— Кейт, — представляется мужчина, знакомый со мною почти год. Затем поднимается и смотрит на чёрный лес. — И что дальше, Том?
В чаще надрываются криками лягушки, насекомые и прочая ночная живность. Или перекликаются индейцы, подбираясь к подозрительным чужакам?
— Э-э-э… — запинаюсь я, — ты умеешь, то есть ты когда-нибудь раньше… путешествовал… в смысле…
— Хочешь спросить, не подохну ли я тут в одиночку? — перебивает Найтенгельзер… Кейт.
— Д-да.
— Понятия не имею. Может, и так. Хотя, чтоб мне провалиться, надежда всё-таки есть. Здесь тебе не долины Илиона, где музы выходят на тропу войны…
Вот и проболтался: индейцы тревожат его не меньше, чем меня.
— Полагаю, одному из нас пора возвращаться и завершить, что бы он там ни задумал, — изрекает схолиаст. — С этим снаряжением и техно-забавами богов несложно развести костёр, когда надо, полетать на левитационной упряжи, преобразиться в Чингачгука, если придётся. Посвятишь позже в подробности? Если настанет это «позже»…
Я киваю. И поднимаюсь. Неправильно, даже дико бросать друга в подобном месте одного. Однако другого выбора нет.
— Ты отыщешь обратную дорогу? — спохватывается Кейт. — Назад, сюда? Чтобы забрать меня?
— Ну, наверное.
— Что-о? Наверное? — Найтенгельзер проводит рукой по копне непослушных волос. — Надеюсь, вы не работали деканом, схолиаст Хокенберри.
Как я полагаю, эра обращения по именам благополучно закончена.
И вот я на Олимпе — в последнем из мест вселенной, где хотел бы оказаться. Обитатели прославленной горной вершины созваны в Великий Зал Собраний. Лишний раз проверяю, в порядке ли Шлем Смерти, не тянется ли за мной тень, и проскальзываю в громадное, выстроенное в стиле Парфенона здание.
За все девять лет я не видел столько богов сразу. Чертоги пересекает длинная голографическая имитация глубокого рва с водой. По ту сторону от меня вздымается одинокий золотой трон Зевса. Громовержец нынче огромен, как никогда. Я уже упоминал, что бессмертные предпочитают иметь рост восемь-девять футов, пока не притворяются людьми, и обычно Кронид возвышается в их толпе фута на три-четыре — этакий божественный папаша посреди космических деток. Но сегодня Повелитель Молний вымахал аж до двадцати пяти футов, если не выше: одно его мускулистое предплечье больше всего моего тела. Мимолётом задаюсь вопросом, как разъяснил бы подобный феномен тот схолиаст, что любил беседы о материи и энергии… А, плевать. Вжаться в стену и не двигаться, не дышать, не кашлять, дабы ни один из этой сверхъестественной стаи супергероев не учуял незваного гостя —