— Теперь мы можем и уцелеть. — Дождавшись, пока фелюга взлетит на гребень волны и ветер наполнит залатанные паруса, Манмут с силой налёг на руль и развернул судно на правый борт, туда, где зиял расширяющийся проход в отвесных прибрежных утёсах. — Можем и уцелеть, — уже веселее повторил он.
К полудню восьмого дня всё закончилось. Только что сердитые тучи сбивались в стада, нависая над самой водой, ураган исступлённо бушевал и великое море ущелья Кандор бурлило седой пеной — и вдруг, не прошло и часа после кровавого ливня, небеса прояснились и поголубели, а волны утихомирились, точно по волшебству. Маленькие зелёные человечки заворочались в нишах и начали выбираться наружу, напоминая заспавшихся ребятишек.
Моравек чувствовал себя выжатым как лимон — в органическом, ментальном, кибернетическом и эмоциональном смыслах, — поэтому немедля подключился к портативным солнечным батарейкам.
Между тем МЗЧ, казалось, с удивлением осматривали пострадавшее судно: сплошные заплаты на мачтах, сращённые канаты, прочие следы титанических трудов пришельца, совершённых за последние три дня. Затем человечки дружно взялись приводить фелюгу в порядок: драить покрасневшие палубы, откачивать воду из трюмов, набело починять паруса, смолить и конопатить подмокшую обшивку, скреплять поломанные реи, распутывать снасти… В общем, готовить корабль к дальнейшему путешествию.
Манмут распорядился жестами, чтобы команда извлекла Орфу из отсыревшего укрытия, помог устроить друга на палубе и сам расположился на отдых. Моравек отыскал тёплое, солнечное местечко в стороне от суеты, прилёг и разложил вокруг себя толстый моток шпагата, чтобы немного смягчить приступ агорафобии. После чего позволил себе расслабиться и погрузиться в полудрёму. Стоило ему заснуть по-настоящему, как перед глазами заплясали гигантские волны, палуба заходила ходуном, и в ушах люто завыл ураган.
Европеец приоткрыл глаза и увидел ясное небо. Вокруг расстилалось безмятежное море. Ласковый юго-восточный бриз подгонял фелюгу обратно к той расщелине в скалах, где ущелье Кандор соединялось с Долиной Маринера. Любитель сонетов успокоенно выключил зрение и снова забылся.
Что-то задело его плечо. Манмут быстро вскочил на ноги. Сорок зелёных матросов выстроились в шеренгу и передвигались мимо него по одному, поочерёдно прикасаясь к плечу пришельца.
Используя личный луч, маленький европеец поделился наблюдениями с товарищем.
— Наверное, благодарят своего избавителя, — усмехнулся Орфу. — Оно и понятно: останься у меня рука или нога, я бы тоже тебя похлопал.
Моравек ничего не ответил, однако ему с трудом верилось, будто бы ради подобной мелочи существа пойдут на контакт. Если они так равнодушны к смерти, то и спасения не оценят. Хотя, разумеется, настоящий морской волк с первого взгляда поймёт: не вмешайся бывший капитан вовремя, гнить бы фелюге на тёмном дне.
— А вдруг тебя приняли за счастливый талисман и хотят поднабраться положительной ауры? — прибавил краб.
Прежде чем Манмут нашёл достойный ответ, последний из МЗЧ преклонил колени, взял руку чужака и положил себе на грудь.
— О нет, — простонал хозяин погибшей «Смуглой леди», обращаясь к ионийцу. — Они снова надумали… общаться.
— Вот и отлично, — отозвался тот. — У нас навалом вопросов.
— Да, только ответы не стоят чьей-то оборванной жизни, — возразил моравек, силясь вырвать ладонь из цепких ручек черноглазого существа.
— А может, ещё как стоят. Даже если наши немые друзья имеют хотя бы отдалённое понятие о смерти, в чём я лично сомневаюсь. И потом, он же сам первый предложил. Уважь просьбу.
Европеец прекратил сопротивление и безвольно проник пальцами в полупрозрачную грудь. Скользкая плоть, как всегда, с неприятным хлюпаньем подалась, рука окунулась в тепловатый густой раствор и вскоре нащупала дрожащий орган величиной с человеческое сердце.
— На этот раз держи чуть покрепче, — посоветовал краб. — Если моя теория верна, то чем плотнее физический контакт, тем больше нанопакетиков информации попадёт в твою кровь.
Манмут кивнул, вспомнил, что друг не может его видеть, но решил не отвлекаться и сосредоточился на диковинных вибрациях, которые побежали вверх по руке, направляясь к мозгу. Существо заговорило.
— Всегда пожалуйста, — промолвил поклонник Шекспира, одновременно передавая разговор ионийцу. — Кто вы такие? Как себя называете?
Странное слово. «Орган речи» часто-часто пульсировал в ладони. Моравека так и подмывало отдёрнуть руку, хотя теперь от этого никому не полегчало бы.
— Знаешь такое выражение: «зеки»? — обратился он к товарищу.
— Минуточку, сейчас активирую память третьего уровня. А, вот оно. «Один день Ивана Денисовича». Это советский тюремный сленг, относится к шарашке — особому научному или техническому институту с персоналом из одних заключённых, которых и окрестили зеками.[21]
— Не понимаю, — растерялся Манмут. — Не верю я, что МЗЧ с Марса, напичканные хлорофиллом, на самом деле — пленники недолговечного земного режима, отжившего своё две тысячи лет назад.
Краткая беседа заняла не более двух мгновений.
— Расскажите, откуда вы? — произнёс европеец вслух.
Ответ пришёл в виде ярких картинок: зелёные поля, лазурное небо, солнце — крупнее марсианского светила, далёкие цепи гор, млеющих в туманной дымке плотного воздуха.
— Земля? — потрясённо вымолвил Манмут.
Человечек откликнулся:
Любитель сонетов немного поразмышлял, но так и не придумал уточняющего вопроса и наконец попросту ляпнул:
— Это какая же?
МЗЧ повторил набор изображений: поля, небеса, далёкие горы, громадное солнце. Хозяин погибшего судна ощутил, что силы покидают его собеседника, да и сердцеобразный орган бился всё медленнее.
— Я убиваю его! — запаниковал европеец.
— Спроси о головах.
— Кого представляют каменные изваяния? — покорно сказал Манмут.
— Волшебник?! — передал моравек своему другу.
— Это значит «колдун, маг, чародей», — начал Орфу. — Или волхв, как те три рождественских…
— Можешь не разжёвывать! — взорвался бывший капитан подлодки, боясь растратить драгоценные секунды чужой жизни. — Слово мне известно. Только я не верю в магию, и ты тоже.
— А вот наши МЗЧ, похоже, верят. Узнай про обитателей Олимпа.
— Кто летает на колесницах и живёт на большом вулкане? — бездумно спросил Манмут, досадуя на то, что истинно нужные вопросы так и не приходят на ум.
Серия крохотных нановспышек неведомым образом опять превратилась в слова.
— А кто… — заикнулся было европеец, но слишком поздно.
Переводчик покачнулся вперёд, рухнул на палубу, и в руке моравека вместо живого сердца осталась морщинистая плёнка. МЗЧ стал съёживаться и усыхать, едва коснувшись досок. Антрацитовые глаза человечка провалились под кожу, прозрачные струйки потекли к ногам собеседника. Зелёное лицо сделалось коричневым, старчески сморщилось и вскоре утратило форму. Собратья молча унесли пожухлую оболочку.
Манмута затрясло словно в лихорадке.
— Жаль, — заметил Орфу. — Надо бы найти другого добровольца и потолковать с ним.
— Не сейчас, — выдавил ценитель сонетов между судорогами.
— «Горькое сердце, что ждёт и кусает», — процитировал иониец. — Ну, это ты должен был признать.
Маленький европеец покачал головой, спохватился и произнёс для слепого товарища:
— Нет.
— Постой, кто из нас подлинный знаток Барда, я или ты?
— Шекспир такого не писал.
— Естественно. Это Браунинг. «Калибан о Сетебосе».
— Никогда не слышал, — буркнул Манмут и, поднявшись на две ноги, побрёл к перилам.
За бортом невинно синела вода: красный песок давно уже осел на дно. «Будь я человеком, меня бы стошнило».
— Ну как же, Калибан! — чуть ли не проорал гигантский краб. — «Горькое сердце, что ждёт и кусает». Уродливое создание, полузверь, получеловек. Его мать — ведьма по имени Сикоракса — поклонялась божеству Сетебосу. Припоминаешь?
Действительно, промелькнуло в голове европейца, перед смертью человечек упоминал что-то подобное. Вот только сосредоточиться никак не удавалось. Этот ужасный «разговор»… Будто бы нанизываешь бусы на ещё живое, окровавленное сухожилие, над которым поднимается пар.
— Интересно, — задумался Орфу, — могли эти МЗЧ подслушать, как мы с тобой читали «Бурю» три дня назад, а?
— Подслушать? — повторил Манмут. — У них же ушей нет.
— Тогда получается, это мы начинаем отражать загадочную новую реальность, а не она копирует нас, — прогрохотал иониец, и его смех прозвучал более зловеще, чем когда-либо.