— Гектор страстно ждёт утренней денницы, — ещё мягче продолжает Лаэртид. — Вначале он посрубает резные украшения на кормах, потом подожжёт суда и до последнего умертвит нас, припёртых к морю, суетящихся в душном дыму пожарища. Я в страшном трепете: боюсь, что боги дадут ему силу исполнить угрозы и провидение осудит ахейцев погибнуть под стенами Трои, вдали от зелёных холмов Аргоса.
Оратор выдерживает паузу. Но и на сей раз мужеубийца нем как могила. В догорающем очаге потрескивают угли. Из дальнего шатра доносятся звуки лиры и тихая погребальная песня. С другой стороны долетает хохот пьяного солдата — бедняга явно не надеется пережить восход солнца.
— Вставай же, друг! — Одиссей наконец возвышает голос. — Поднимайся, хотя теперь и одиннадцатый час ночи, если желаешь избавить жестоко теснимых ахейцев от ярости троянских воинств…
Далее он увещевает Ахиллеса позабыть «душевредный» гнев и расхваливает сказочные дары Агамемнона, в точности повторяя царские слова о необожжённых треножниках, дюжине рысаков, и так далее и тому подобное; на мой взгляд, чересчур затягивает описание прелестей нетронутой Брисеиды, троянских дев, только и ожидающих своего грозного похитителя, а также прекрасных дочек самого царя. Заключительная часть выступления содержит страстный призыв припомнить наставления старого Пелея, что завещал сыну ценить истинную дружбу превыше разногласий.
— Если же Атрид и его подарки так уж противны твоему сердцу, — заканчивает Лаэртид, — сжалься хотя бы над остатком ахейского воинства. Примкни к сражению, избавь нас, тебя станут чтить, словно бога! Но лишь позволь обиде увлечь себя домой за винно-чёрное море прежде окончания битвы — и уже никогда не узнаешь, сумел бы ты умертвить Гектора или нет. Такой шанс выпадает единожды! Десять лет герой отсиживался за крепкими стенами, и вот нынче свирепая жажда крови выгнала Приамида в открытую долину. Останься, благородный Ахиллес, сразись с ним!
Мощно задвинул, надо сказать. На месте этого юного полубога, разлёгшегося на мягких подушках, я бы размяк. В ставке повисает тишина. Наконец Ахилл опускает пустую чашу.
— О благорожденный сын Лаэрта, семя Зевса, находчивый тактик, дорогой мой Одиссей, — начинает он. — Чувствую, что должен честно и откровенно сказать, как я на это смотрю и как собираюсь поступить, дабы вы прекратили тут юлить передо мной, задабривать, ворковать невинными голубками… Мне, как и вам, ненавистны чёрные врата Аида. Однако настолько же мерзок любой, кто устами говорит одно, а на сердце прячет иное.
Я вздрагиваю. Надо же было так поддеть «многоумного тактика», известного среди ахейцев удивительной способностью искажать правду, когда это удобно. Впрочем, Лаэртид непроницаем словно скала. Значит, и Фениксу волноваться не пристало.
— Выскажусь ясно, — продолжает Ахилл. — Итак, Агамемнон возомнил купить мою поддержку с помощью этих вот… подарков? — Последнее слово он буквально выплёвывает гостям в лицо. — Нет. Никогда в жизни. Целая армия со всеми военачальниками не убедит меня вернуться. Опоздали вы со своей неискренней благодарностью… О чём ахейцы думали, пока я без устали бился с врагами, вседневно в опасностях, в тяжёлых доспехах, не зная, когда же конец проклятой сече?
Двенадцать городов я взял со своих кораблей, пеший разорил ещё одиннадцать, оросив плодородные земли кровью троянцев. В каждом награбил я многие груды сокровищ, бесценной добычи, несметные толпы плачущих красавиц. И всякий раз безропотно отдавал ему, Атриду, лучшую долю. А он? Восседал на быстрых чёрных кораблях или похаживал далеко за спинами воинов! Хотя приношения брал без зазрения совести, всё до монеты, и даже больше…
Ах да. Порой он швырял вам крохи с царского стола. Поймите, ведь это вам, чья верность ему необходима, владыка что-то давал, и лишь у меня отбирал. Наконец отнял и милую деву-невесту. Знаете что? Гори оно синим пламенем! Пошёл он, и она вместе с ним! Отныне владыка может трахать мою Брисеиду, всаживать ей по самую рукоятку, если сумеет, старый пень!
Горькие воспоминания распаляют Ахилла, и вот он уже недоумевает, на кой вообще сдалась мирмидонцам эта осада.
— Неужто же ради одной пышнокудрой Елены? — насмешливо вопрошает он и совершенно справедливо намекает, что не только Менелай с Агамемноном скучают по любимым жёнам, но и, к примеру, сам Одиссей, оставивший на далёкой родине Пенелопу.
А я думаю о ней, о Елене аргивской, представляю, как она сидит на постели, как переливаются в сиянии звёзд её распущенные по плечам локоны и белеет во тьме нежная грудь.
Становится невмоготу следить за речью Пелида, пусть даже не менее удивительной, чем в поэтическом пересказе Гомера. Шутка ли: за каких-то несколько минут Ахиллес умудряется полностью разрушить собственный имидж супергероя, делавший из него бога в глазах смертных.
Воспитанник Феникса открыто заявляет, что его не прельщает aristeia с могучим Гектором — ни гибель от его руки, ни славная победа.
Потом обещает забрать своих людей и отплыть на рассвете, бросив данайцев на милость беспощадного Приамида, в тот миг, когда орды троянцев хлынут через ров и насыпь с острым частоколом.
Потом называет Агамемнона псом, обрядившимся в бесстыдство, и отвергает скопом его дочерей, будь они даже прекраснее Афродиты и искуснее Афины.
Потом и вовсе поражает слушателей рассказом о давнем пророчестве среброногой Фетиды, своей матери. Мол, «жребий двоякий приведёт тебя, сын, к гробовому пределу; хочешь — сражайся за Трою, Гектора ты умертвишь, и хотя домой уже не вернёшься, слава твоя средь людей и бессмертных в веках не исчезнет. Другая дорога — плыть в отчизну на всех парусах. Долгие годы большого семейного счастья там тебя ждут, но забудь навсегда ты о чести и славе… Волен ты сам выбирать свою участь».
И он говорит, будто бы склонился ко второму варианту. Вот тебе и на! Этот герой … эта гора мускулов и тестостерона, ходячая легенда, полубог, отрекается от славы ради жизни! Лаэртид недоверчиво щурится; Большой Аякс разевает рот, словно рыба.
— Так что, братья мои, — как ни в чём не бывало обращается к ним Пелид, — отправляйтесь к ахейским старейшинам и передайте ответ Ахиллеса. Теперь пусть сами придумывают, как спасти крутобокие суда и народ на тесном берегу. А что до нашего молчаливого Феникса…
Он поворачивается ко мне, и я подпрыгиваю на красных подушках, будто ужаленный. Размышляя над собственной пламенной речью, я забыл, где нахожусь, и в самом деле не проронил ни единого звука.
— Старый мой дедушка, — снисходительно улыбается герой, — Одиссей с Аяксом должны явиться с отчётом к владыке, но ты-то свободен. Заночуй со мной и Патроклом, а поутру плыви с нами к дому… Если пожелаешь. Я бы не стал никого принуждать.
Ага, кажется, пришла и моя очередь. Не обращая внимания на хмурые взгляды Одиссея, неуклюже поднимаюсь и прочищаю горло. Сейчас я им выдам… Чёрт, как же там начинается? Столько лет я учился, преподавал, вникал в тончайшие особенности каждого греческого слова… А дошло до дела — и в голове хоть шаром покати.
Аякс резко встаёт.
— Пока эта развалина решает, удирать вместе с вами или нет, скажу одно: ты, Ахиллес, такой же дурень, как и твой одряхлевший учитель!
Прославленный мужеубийца, не спускающий обид, готовый скорее предать на гибель всех ахейцев, чем дать увести свою девушку, с улыбкой приподнимает бровь, проглотив явное оскорбление.
— Тьфу! — кривится Теламонид. — Вечная слава, двадцать красавиц, а он… из-за одной бабы! Идём, Одиссей. Наш золотой мальчик, видно, ещё не припадал к сосцам мужской дружбы. Оставим парня предаваться беспредельной злости, данайцы ждут от нас вестей, хотя бы и горьких. Идём, рассвет уже близок, а перед боем полагается отдых. Уж если умирать, то не во сне!
Лаэртид согласно кивает, поднимается, кивает ещё раз, прощаясь с хозяином, и покидает ставку вслед за товарищем.
Я не в силах пошевелиться. Рот уже раскрыт, мгновение — и оттуда полилась бы долгая, умная речь из трёх актов, исправленная лично мною, она бы так легко и ненавязчиво перепрограммировала действия героев…
Патрокл и Пелид потягиваются, разминая затёкшие плечи, и многозначительно переглядываются. Ну, конечно: друзья ждали посольства. И дикий, невероятный ответ был продуман и отрепетирован заранее!..
— Феникс, питомец богов, — с тёплой нежностью говорит Ахилл, — не знаю, что на самом деле привело тебя к нам тёмной ночью, в такую грозу. Зато я не забыл, как после занятий ты брал меня, полусонного мальчишку, на руки и относил в постель. Останься, сын Аминтора. Менетид с Автомедоном приготовят мягкое ложе. На заре поднимем паруса, и ты можешь плыть с нами… Или не плыть.
Простившись, он удаляется в спальные покои на заднюю половину палатки. А я… Я стою на месте, дурак дураком, онемевший в любом известном смысле, ошеломлённый сильнее некуда. Это что же, вся «Илиада» на фиг?
Быстроногий должен был остаться! Правда, у Гомера он тоже не рвётся в сражение, и грекам поначалу приходится туго. Троянцы торжествуют, данайцы истекают кровью; великие военачальники — Одиссей, Агамемнон, Менелай, Диомед, все до единого получают серьёзные раны. И тогда, из жалости к обречённым товарищам, в бой вступает Патрокл, надев золотые доспехи Ахилла. Герой рубит вражеские головы, словно кочаны капусты, пока наконец не сходится с Гектором. Приамид побеждает, срывает с противника бесценные латы, и вокруг нагого, обесчещенного тела разгорается жаркая сеча. Убитого буквально разрывают на части; вот что вытащит Ахилла, кипящего жаждой мести, из его ставки на побережье и в конце концов определит участь Гектора, Илиона, Андромахи, Елены и каждого из нас.
А теперь Пелид возьмёт и уедет? Не могу поверить. Мало того, что я упустил точку отсчёта и не направил события в нужном направлении. История вообще слетела с рельсов. За девять с лишним лет я ни разу не замечал такой глубокой пропасти между поэмой и действительностью. Он что, правда уплывает? По всей видимости, парень настроен решительно.