Тем временем Одиссей вознесёт к беззвёздным небесам тяжёлую пику Долона, его шапку и седую волчью шкуру, восклицая:
— Радуйся, богиня Афина Паллада! Это твоё! Теперь проводи же нас в лагерь фракийцев! Помоги зарезать как можно больше мужей и увести их скакунов! Лучшая часть добычи — снова тебе, клянусь!..
Дикари. Я окружён дикарями. Даже боги у них — варвары.
Нет, к сыну Лаэрта я сегодня не пойду. Это уж точно.
Но вы спросите, при чём здесь Патрокл?
Да ведь я был прав с самого начала: Ахилл — это ключ. Та необходимая чувствительная точка, которая поможет сдвинуть с оси колесо Фортуны, как человеческой, так и вершащей судьбы бессмертных.
Могу поспорить, Пелид и не подумает сниматься с якоря, едва младая Эос встанет из мрака с пурпурными перстами. Нет, шалишь. Он останется, прямо по сюжету, чтобы насладиться страданиями своих собратьев. «Теперь-то, надеюсь, ахейцы приползут к моим ногам», — заявит герой в ужасную минуту, когда все великие военачальники, вплоть до Атридов, Диомеда и Одиссея, будут стенать от ран. И это после того, как Ахилла умоляли вернуться. Упоительное злорадство быстроногого прекратится только с гибелью Патрокла, звонко храпящего сейчас за тонкой занавеской.
Так вот, изменить ход истории может одно: сын Менетия должен умереть сейчас.
Встав с роскошного ложа, быстро проверяю, что у меня есть. Короткий меч — ерунда, это чтобы не выделяться из толпы, дурацкая железка даже не заточена. Для настоящей защиты Муза всегда выдавала нам почти невесомые противоударные доспехи, достаточно прочные, дабы остановить клинок, случайную пику или стрелу (по крайней мере нас уверяли в этом, однако у меня не было случая проверить) и тазер, встроенный в конец тросточки остронаправленного микрофона, с которым не расстаётся ни один схолиаст. Оружие мощностью пятьдесят тысяч вольт способно оглушить нападающего, пока учёный беспрепятственно доберётся до ближайшего квит-портала. Прочее матобеспечение включает в себя линзы интенсивного видения, фильтры, усиливающие слух, краденый Шлем Аида в виде капюшона, что болтается за плечами, квит-медальон на цепочке и тонкий вибрас на запястье.
Внезапно в моём утомлённом разуме начинает созревать новый замысел.
Действовать надо сейчас же. Пока я не растерял мужество. Натягиваю кожаный капюшон-невидимку (ни дать ни взять Фродо, Бильбо или, на худой конец, Горлум, нацепивший Кольцо Всевластия) и на цыпочках выхожу из покоев Феникса в спальные чертоги хозяев шатра.
Наложницы давно удалились; обнажённые Пелид и Патрокл спят в обнимку, залитые сумеречным мерцанием. Я даже застываю на месте.
Это что же, Ахиллес — «голубой»? Выходит, младший преподаватель с нашей кафедры, которого вечно высмеивали за одержимость однополой любовью, был прав? И все его выспренние разглагольствования о политкорректности — не ложь, не ошибка?
Чушь какая. Не забивай голову, Хокенберри. Твоя Индиана появится через три тысячи лет, и ты понятия не имеешь о том, что видишь. Парни вдоволь нагулялись, устали, вот и повалились где попало. И потом, кому вообще интересна личная жизнь античных воинов?
Включаю вибрас и просматриваю скан, выполненный пару дней назад в Великом Зале Собраний. Интересно, получится? Прочие схолиасты непременно подняли бы мою затею на смех.
Волны вероятности смещаются в недоступных моему восприятию квантовых сферах. Воздух вокруг содрогается, замирает и вновь подёргивается рябью. Осторожно снимаю капюшон. И обретаю облик.
Облик Афины Паллады, Тритогенеи, Третьерожденной из бессмертных, Дщери Зевса, Заступницы ахейцев. Гордо выпрямившись во все свои девять футов, излучая собственное сияние, приближаюсь к ложу героев. Друзья разом просыпаются.
Новое тело неустойчиво, каждый атом так и норовит сорваться с катушек. Вибрас не рассчитан на то, чтобы превращать кратковечных в Олимпийцев. Позвоночник опасно гудит, будто натянутая струна арфы, готовая лопнуть. Значит, время дорого. С трудом, но всё же отмахиваюсь от непривычных ощущений: подумать только, у меня вагина и грудь, я — богиня!
И всё-таки форма слишком нестабильна. Да и силой Афины я не завладел — одной оболочкой, и то на секунды. А что потом? Ядерная реакция, полное расплавление? Поспеши, Тритогенея!
— Встать, Ахиллес! Подъём!
Быстроногий мужеубийца скатывается с подушек на пол и кое-как поднимается.
— Богиня! Что привело тебя в глухую полночь под этот кров, о дочь Громовержца?
Менетид следует примеру товарища, потирая глаза. Обнажённые тела мужчин затмевают красотой любую из будущих статуй героев. Меж мускулистых, бронзовых от загара бёдер качаются ничем не прикрытые пенисы.
— МОЛЧАТЬ! — реву я сверхмощным, сверхчеловеческим голосом Афины.
Уверен, что перебудил всех в огромном шатре. Стража, наверное, уже забила тревогу. У меня меньше минуты. Словно подтверждая эту невесёлую мысль, блистающая длань богини сменяется бледной, волосатой рукой профессора Хокенберри, однако молниеносно возвращает себе прежний вид. Ахилл смущённо уставился в пол и ничего не замечает. Зато глаза Патрокла приобретают размер чайных блюдец.
— О госпожа, если я чем-то обидел тебя… — Пелид несмело поднимает взгляд, но не голову.
— ЗАТКНИСЬ!!! — ору я. — РАЗВЕ В СИЛАХ МУРАВЕЙ, КОПОШАШИЙСЯ В ГРЯЗИ, ОБИДЕТЬ ЧЕЛОВЕКА? ИЛИ МЕРЗКАЯ, НИЧТОЖНАЯ КРЕВЕТКА НА ДНЕ МОРЯ МОЖЕТ ОСКОРБИТЬ РЫБАКА, МЫСЛИ КОТОРОГО ЗАНЯТЫ ДРУГИМ?
— Муравей? — растерянно повторяет Ахилл, надув идеальные губы, как малый ребёнок.
— ВСЕ ВЫ МУРАВЬИ ПО СРАВНЕНИЮ С НАМИ! И ДАЖЕ МЕНЬШЕ! — Я делаю шаг вперёд, и мой мерцающий свет озаряет их лица каким-то радиоактивным излучением. — ЗНАЙ ЖЕ, ЧТО ВАШИ СМЕРТИ ЗАБАВЛЯЛИ НАС, О СЫН ПЕЛЕЯ И НЕДОРАЗВИТЫЙ ОТПРЫСК ФЕТИДЫ!
— Недоразвитый отпрыск? — Щёки Пелида заливает краска. — Госпожа, чем же я…
— МОЛЧАТЬ, МАЛОДУШНЫЙ! — Рёв усиливается настолько, что оскорбление слышат в ставке Агамемнона, примерно за милю отсюда. — ЧИХАЛИ МЫ НА ВАС! НА ЛЮБОГО ИЗ КРАТКОВЕЧНЫХ! ВАШИ ВОЙНЫ — ТОЛЬКО ИГРА, ЗАБАВА ДЛЯ БЕССМЕРТНЫХ! А РОБОСТЬ НАМ НАДОЕДАЕТ, ТЫ ПОНЯЛ, БЫСТРОНОГИЙ? — Моя глумливая усмешка превращает поэтический эпитет в уничижительную брань.
Герой сжимает кулаки, словно готовясь броситься на врага.
— Богиня… Афина Паллада, надёжа ахейцев… Я всегда возносил тебе лучшие жертвы…
— ОЛИМПУ НЕ НУЖНЫ ПРИНОШЕНИЯ ТРУСА! — громыхаю я, ощущая, как вероятностная волна подлинной богини исступлённо рвётся обратно. Остаются считанные мгновения. — ОТНЫНЕ МЫ САМИ БЕРЁМ ВСЁ, ЧТО ПОЖЕЛАЕМ!
Поддельная Афина простирает руку к Менетиду; тросточка-тазер умело припрятана в складках хитона, палец ложится на спусковую кнопку.
— ЗАХОЧЕШЬ ВЕРНУТЬ ОСТАНКИ ДРУЖКА, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К НАМ НА ВЕРШИНУ! ПОПРОБУЙ-КА СУНЬСЯ, ЗАЯЧЬЯ ДУШОНКА!
Я целюсь в середину бронзовой, лишённой растительности груди Патрокла и наношу сокрушительный удар в пятьдесят тысяч вольт.
Будто поражённый молнией, парень хватается за сердце, содрогаясь, словно в припадке, и с душераздирающим криком валится ниц. В воздухе резко пахнет мочой.
Нагой, ошарашенный происходящим Ахиллес бешено выпучивает глаза, сжимает и разжимает кулаки, однако по-прежнему не двигается с места. Не дожидаясь, пока он опомнится, я в образе Афины склоняюсь вперёд, поднимаю безжизненного с виду Патрокла за волосы и грубо тащу вон из палатки.
Очнувшись, Пелид со страшным воплем хватает с кресла ножны и молниеносно извлекает клинок.
Но я уже выволок обмякшее тело на улицу. Взятая напрокат плоть богини расползается по швам и покрывается частыми полосками помех, как изображение на плохом телевизоре. Нащупываю на шее медальон: пора уносить ноги вместе с жертвой.
33Иерусалим и Средиземный Бассейн
Троица странников спешно покинула крышу и углубилась в один из тесных проулков. Звёздного света и голубого сияния от нейтринного луча, пылающего на Храмовой Горе, еле хватило, чтобы на бегу не врезаться в стену и не свалиться в колодец. Дверные проёмы и пустые окна заполняла непроглядная тьма. Даэман быстро отстал и начал задыхаться. Ни разу, даже в раннем детстве, не приходилось ему гоняться по улицам. С какой стати? Что за бессмысленное занятие?
Сотни и сотни смертоносных клинков, надвигаясь, царапали камни мостовой и плоские крыши в одном квартале позади.
— Итбах-аль-Яхуд! — скрежетали громкоговорители, которые Сейви нарекла муэдзинами.
Из тесного неосвещённого переулка друзья выбежали в какой-то прогал, усеянный тускло блестящими человеческими скелетами, а оттуда нырнули в совсем уж кромешный мрак внутреннего дворика. Гулкий топот и скрежет лезвий неумолимо приближались.
— Итбах-аль-Яхуд! — всё назойливей громыхало в ушах.
«Еврейка здесь только Сейви, что бы это ни значило, — мелькнуло в голове собирателя бабочек. — Если её оставить, то и нас не тронут. Наверное, даже помогут вернуться домой. Пускай сама выкручивается! Нам-то чего ради лезть в петлю?»
Тем временем Харман, тяжело дыша, пересёк дворик вслед за старухой и проскочил под низенькую арку обветшалого строения.
«Ну, раз он так хочет, — подумалось Даэману, — я могу и один…»
Он перешёл на шаг и остановился посреди пыльной мостовой. Недавний именинник замер в чёрном проёме и помахал товарищу: догоняй! Молодой мужчина обернулся на мерзкий звук (точно сухие кости сыпятся на камни) и разглядел при свете голубого луча первую дюжину войниксов, наводнивших дорогу.
Неведомый доселе страх сковал душу коллекционера. Один?! Нет, один он не сможет! Всё что угодно, только не это! И собиратель бабочек рванулся вперёд.
Троица устремилась вниз по лестнице, сужающейся и дряхлеющей прямо-таки на глазах. Четырьмя пролётами ниже, когда последний отражённый свет улицы померк во влажном сумраке, Вечная Жидовка достала из мешка фонарь. Тонкий луч прорезал темноту, и сердце Даэмана снова ухнуло в пятки: тесный коридор упирался в глухую стену.
— Скорее! — шепнула старуха.