решил её отца и семеро братьев, надругался над её матерью, и та, обретя долгожданную свободу, скончалась в муках, на глазах у Андромахи разграбили и осквернили родной дом… Она не просто выжила, но и дала жизнь здоровому ребёнку. И вот теперь отец малыша каждодневно покидает её, уходя на битву, чтобы однажды — а супруги сердцем чувствуют такое — не вернуться. О, это вовсе не слабая женщина. Будь ты хоть Афродитой, а всё же лучше не сводить глаз с её рукавов. За такие вести можно в два счёта получить кинжал в живот.
Профессор Хокенберри решительно склоняется над колыбелькой. Пальцы с грязными ногтями почти касаются нежной розовой кожи — и внезапно отдёргиваются прочь.
Я не могу.
Не могу.
Как же так? Вся моя жизнь (и если бы только моя!) висит на волоске, а тут…
Едва передвигая ослабевшие ноги, выхожу из детской. Надеть, что ли, Шлем Смерти? Да шут с ним, со Шлемом.
Ладонь нащупывает квит-медальон. Куда теперь-то? Как бы ни повёл себя Ахиллес, это уже не имеет значения. Ему не взять Олимпа в одиночку; грекам не одолеть богов без помощи троянцев. Так что вся пьеса, разыгранная перед мужеубийцей, была пустым и нелепым фарсом. На заре Гектор и его орды разобьют ахейцев наголову, пока Пелид будет рвать на себе волосы и вопить от горя по усопшему другу. Чихать ему теперь на войну, этому быстроногому. Кстати, если таинственный незнакомец-провожатый, обещанный Афиной, так и не явится, парень и сам сообразит, что над ним мило подшутили. А потом дщерь Зевса явится собственной персоной, поклянётся в своей невиновности… Представляете? «Илиада» ещё может пойти по-старому!
Какая, в сущности, разница…
С дурацким наполеоновским планом покончено. С Томасом Хокенберри — тоже. Пора говорить о нём в прошедшем времени.
Да, только где скоротать часы, пока Муза или подлатанная червями Афродита не разыскали меня? Навестить Найтенгельзера? Интересно, как быстро бессмертные разыщут мой квантовый «хвост», поняв, что я натворил… или пытался натворить?
Однако не хочу навлекать беду ещё и на друга-схолиаста. Пусть тешит доисторических девиц в Индиане тысяча двухсотого года до Рождества Христова. Может, коллеге открыть университет и заняться преподаванием? Даром что большинство историй, изображённых в мировой классике, ещё не произошли… Ах, чтоб мне, совсем забыл про Патрокла! У меня нет ни малейшего желания опять стрелять в него из тазера, тащить в шатёр к Ахиллесу, а потом, став Афиной на последних три минутки, подмигнуть Пелиду: типа, «с первым апреля! Вот он, твой дружок, целый и невредимый. А ты что, купился?».
Не-ет, пусть как-нибудь сами разбираются.
Может, сразу махнуть на Олимп? А что там? Хозяйка уже доведена до белого каления… И Громовержец с его очами-радарами… И мокрая Афродита вылезает из бака… Бр-р-р. Стало быть, на сегодня Олимп отпадает.
Остаётся единственное место. Вообразив его, я быстро поворачиваю диск медальона. Пока не передумал.
Я так и не надел Шлема. Елена сразу видит меня в мягком мерцании свечей.
— Хок-эн-беа-уиии? — спрашивает она и приподнимается на подушках.
Молча смотрю на неё, стоя посреди просторной спальни. Почему я здесь? Вздумай красавица позвать охрану или вытащить клинок, измученный незваный гость станет лёгкой добычей. Рука не поднимется даже включить медальон. Я так измождён, что не удивляюсь, почему это в половине пятого утра в покоях Парисовой супруги горят свечи.
Елена приближается ко мне, правда, без кинжала. О небо, я и забыл, как она прекрасна. Нянька Скамандрия — просто неуклюжая толстуха в сравнении с этой стройной, гибкой, нежной прелестницей, облачённой в полупрозрачные одежды.
— Хок-эн-беа-уиии? — сладко тянет она моё нестерпимое для античного слуха и губ имя. Я готов разрыдаться: красавица — единственная в мире, кому оно известно. Не считая Найтенгельзера, который, наверное, уже мёртв. — Ты ранен, Хок-эн-беа-уиии?
— Ранен? — выдавливаю я. — Нет, не ранен.
Елена ведёт меня в купальню, примыкающую к спальным чертогам. Здесь я впервые увидел дочь Зевса. Вокруг по-прежнему пылают свечи, ванна наполнена водой, и я замечаю собственное отражение. Колючие впалые щёки, красные глаза… Сколько же я не спал? Теперь и не вспомнишь.
— Сядь, — говорит Елена.
Бессильно опускаюсь на мраморный край купальни.
— Зачем ты пришёл, Хок-эн-беа-уиии?
— И-искал по-поворотную точку. — Слова путаются в разуме и на языке.
С грехом пополам излагаю всё: игру-маскарад с Ахиллом, похищение Менетида, дерзкий замысел возбудить героев на битву с богами, которая могла бы спасти… всех и вся.
— Но Патрокл жив? — спрашивает красавица. её тёмные очи прожигают меня насквозь.
— Разумеется. Я просто унёс его… кое-куда.
— Ты можешь путешествовать, как боги, — полувопросительно кивает она.
— Да.
— А мальчик Гектора, Астианакс? Его ты не сумел унести?
Безмолвно качаю головой.
Дочь Леды погружается в раздумья. Прекрасные глаза чернеют. Разве может она поверить моим объяснениям? Кто я для неё вообще? Зачем виновница троянской войны подружилась со мной (хм, «подружилась»; чересчур мягкое слово для целой ночи страсти) и как поступит дальше?
Словно отвечая на последний вопрос, хозяйка выходит из ванной комнаты с самым мрачным выражением лица. Из коридора доносятся её громкие кличи. Сейчас ворвутся стражники. Притрагиваюсь к медальону.
Рука бессильно падает. Мне больше некуда идти.
В тазере ещё остался заряд, однако я не берусь за оружие. Елена возвращается, с ней ещё несколько человек. Не охранников — служанок. Рабынь.
Минуту спустя мои грязные шмотки грудой свалены у стены, а девушки наполняют ванну из высоких сосудов, над которыми струится пар. Позволяю снять с себя вибрас, однако с медальоном расставаться не желаю, хоть и боюсь его намочить.
— Омойся, Хок-эн-беа-уиии. А потом, — в её руках сверкает короткий клинок, — я сама побрею тебя. Вот, выпей. Это поднимет твой дух и восстановит былую мощь.
Женщина Париса протягивает кубок с густым зельем.
— Что здесь?
— Любимый напиток Нестора, — смеётся она. — Когда-то старик навещал моего супруга, Менелая. Помогает при упадке сил.
Я принюхиваюсь, чувствуя себя подозрительным грубияном.
— Что тут намешано?
— Вино, тёртый сыр и ячменная мука, — отзывается Елена и прижимает кубок к пересохшим губам; её белоснежные пальцы касаются моей пыльной, выдубленной на солнце кожи. — И ещё я добавила зелёного мёда. Для сладости.
— Совсем как Цирцея, — глупо ухмыляюсь я.
— Как кто?
— Забудь. Это уже из «Одиссеи». Нешу… нешуще… несущественные пустяки.
Выпиваю залпом. Зелье ударяет по мозгам, словно копыто миссурийского мула. Я лениво размышляю о том, водятся ли мулы в Миссури тысяча двухсотого года до нашей эры.
Юные рабыни заставляют меня подняться, стягивают хитон и нижнее бельё. Даже смутиться сил нет. Я так устал, и ещё этот напиток… голова гудит.
— Искупайся, Хок-эн-беа-уиии. — Красавица предлагает свою руку и сводит меня в глубокую дымящуюся ванну.
Вода такая горячая, что я съёживаюсь, как дитя, и опускаюсь — медленно, боясь обжечь мошонку, но всё же схожу, не в силах противиться гравитации. Когда я наконец откидываюсь на косую стену купальни, служанки намыливают мои щетинистые щёки и шею. Елена подносит острое лезвие прямо к лицу. Ничего страшного. Я доверяю ей.
Пойло старого Нестора даёт о себе знать. Тело наполняется такой силой, что… в общем, если Елена предложит мне постель, непременно позову красавицу с собой. До рассвета ещё пара часов. Нам хватит. С этой мыслью я блаженно смыкаю веки. Совсем ненадолго. Всего лишь на мгновение.
Когда я пробуждаюсь, яркие лучи солнца пробиваются через узкие окошки под потолком. Уже утро? Я вымыт, выбрит и даже надушён. Почему-то лежу на холодном каменном полу пустой комнаты, а не в знакомой постели на длинных ножках. Я обнажён. Совершенно гол, даже квит-медальон куда-то исчез. Ощущения возвращаются медленно, точно ленивая струйка воды еле каплет в дырявое ведро. Начинаю понимать, что связан множеством ремней. Кожаные верёвки тянутся от запястий, перекрученных над головой, к железному кольцу в стене, а те, что намотаны на лодыжки раздвинутых ног, соединены с кольцами в полу.
Подобная поза и положение сами по себе достаточно неприятны. Но что ещё хуже, я не один. Надо мной возвышаются пять женщин. Они глядят сверху вниз. Без улыбок. Мои руки безотчётно дёргаются, пытаясь прикрыть гениталии. Ремни коротки, и ладони не опускаются даже до плеч. Бечёвки на лодыжках не дают сомкнуть ноги. У всех женщин в руках блестят кинжалы. Некоторые настолько длинные, что я бы назвал их мечами.
Эти дамы мне знакомы. Посредине, рядом с Еленой, стоит Гекуба — супруга Приама, седовласая, всё ещё привлекательная мать Гектора с Парисом. Рука об руку с ней — Лаодика, дочь царицы и жена Геликаона. По левую сторону — Феано, дщерь Киссея, супруга конеборца Антенора и, что гораздо важнее в моей ситуации, избранная жрица Афины. Богини, чью наружность и голос присвоил себе жалкий смертный. Судя по мрачному взгляду Феано, ей уже обо всём доложили.
Последняя из собравшихся — Андромаха. Женщина, младенца которой я собирался выкрасть и отправить в ссылку на холмы Индианы. её лицо наиболее сурово, а пальцы нетерпеливо поигрывают острым как бритва кинжалом.
Елена присаживается подле меня на низкое ложе:
— Хок-эн-беа-уиии, ты должен поведать им всё, что я слышала. Кто ты такой. Почему следил за нами. Расскажи про богов и про свои ночные похождения.
— Может, сперва отпустите меня? — Язык ворочается с большим трудом. Чем она меня опоила?
— Нет. Говори прямо сейчас. И только правду. Феано получила от богов дар провидения. Она умеет отличать ложь от истины. Даже когда слышит такой жуткий варварский акцент, как у тебя. Говори. Не пропускай ничего.
Я не тороплюсь исполнять приказание. При таких условиях, пожалуй, рот лучше держать на замке.
Феано опускается на одно колено. У этой прелестной молодой женщины глаза такие же бледно-серые, как у её богини. Клинок у неё короткий, широкий, заточенный с обеих сторон и к тому же очень холодный. Просто ледяной. Она только что прижала его к моим яичкам. Приподняла, как жертвенное мясо на серебряной тарелочке. Остриё прокалывает чувствительную промежность до крови. Я удерживаюсь от крика, однако тело содрогается, пытаясь отпрянуть.