Умываясь над большим глиняным тазом, царица увидала в дрожащей глубине воды свое отражение и улыбнулась… если сейчас Одиссей вернется, он, может быть, еще узнает ее. Все говорят, что она изменилась мало. Может быть, именно потому, что ее жизнь остановилась, обратившись в это самое бесконечное ожидание…
Донесшиеся снизу громкие грубые голоса и выкрики разрушили ее спокойствие. День начинался новой пирушкой незваных гостей в главном зале дворца, в той зале, где двадцать один год назад праздновали свадьбу, ее и Одиссея. Теперь там что ни день наедались и напивались женихи со своими приятелями и своими слугами.
— Они уже не ждут до вечера! Рабы уже с утра потащили им бочонок вина! Как только властительный Зевс терпит эту бесстыжую свору?!
С этими словами в комнату царицы вошла старая Эвриклея, до того отсыпавшаяся в соседнем покое после их с Пенелопой ночных трудов. Шумный завтрак женихов разбудил верную рабыню.
— Да падет на них проклятие! Да будут их дома разорены, как наш из-за их нашествия! Они не чтут богов и не уважают людских законов! Им бы свиней пасти на равнине, а не корчить их себя знатных и благородных людей… Они…
Слова рабыни прервал громкий крик, раздавшийся на лестнице, что вела снизу, из залы, в покои царицы:
— Пенелопа! Блистательная Пенелопа, покажись своим гостям! Мы хотим знать, как подвигается твоя великая работа? Как твое покрывало?
Это был голос Алкиноя, и в нем звучала уже не просто насмешка, но и затаенная угроза.
— Еще немного, — прошептала Пенелопа, — и они посмеют сюда войти. Как думаешь, Эвриклея, скоро ли они решатся?
— Думаю, скоро! — резко проговорила рабыня. — Думаю, они бы давно это сделали, да еще побаиваются, что об этом узнают жители города и всего острова. Чего будут стоить мужчины, если ворвутся в покои царицы? Но, поверь, моя голубка, ждать недолго — они от злости готовы на любую подлость!
— Пенелопа! — второй голос, мягкий и вкрадчивый принадлежал афинянину Лейоду. — Покажись нам, своенравная царица! Сколько еще это будет длиться? Мы не хотим садиться за стол, покуда не пожелаем тебе доброго утра и не узнаем, наконец, что хотя бы на пол-локтя твое покрывало увеличилось…
Они оба ожидали ее на нижней площадке. И оба, по крайней мере, так ей показалось, были слегка навеселе.
«Прежде они начинали пить хотя бы с обеда!» — подумала царица и поймала себя на том, что смотрит на обоих мужчин с почти откровенной ненавистью.
— Мое покрывало вновь уменьшилось почти на столько, на сколько удалось соткать за день! — произнесла она, пытаясь говорить с сожалением. — Вчера я снова приносила жертвы Афине Палладе и просила ее помочь мне завершить работу, но великая богиня не внемлет моим просьбам. Должно быть, богам неугодно мое вторичное замужество. Или… или они не хотят его, зная, что муж мой жив.
Последние слова Пенелопа против воли произнесла резко, и увидела на лицах женихов ярость.
— Он не может быть жив, царица! — злобно проговорил Алкиной. — И не боги, а ты сама — причина «вечно ткущегося» покрывала. Мы не такие ослы, чтобы поверить в твои сказки!
«Как удивительно, что такое красивое лицо может быть так безобразно!» — думала Пенелопа, спокойно глядя в глаза молодого человека.
Алкиной был и в самом деле красив. Высокий, мощно сложенный, с тонким смуглым лицом, он больше походил на южанина с Крита или из Микен, чем на итакийца. Он очень коротко подстригал свою иссиня-черную бороду, и она, точно наведенная кисточкой полоска, подчеркивала его резкие, но правильные черты. Лейод был совсем другой: среднего роста, немного тучный, безбородый, с полным холеным лицом, он казался неизменно добродушным, хотя, как часто думалось царице, был куда хитрее и коварнее Алкиноя.
— Верить или не верить воле богов, твое дело, Алкиной! — твердо сказала Пенелопа, поправляя на плече серебряную застежку. — И в любом случае, я буду ждать возвращения моего сына из Эпира — я же должна знать, что за человек, появившийся там, называет себя Одиссеем…
Алкиной как-то странно усмехнулся, и в его темных глазах, только что очень злых, царице вдруг померещилось веселье, но такое темное и нехорошее, что у нее екнуло сердце.
— Твой сын уплыл пять дней назад! — проговорил молодой итакиец с какой-то странной, почти торжествующей насмешкой. — До Эпира плыть при спокойной погоде — ну, самое большее, сутки с половиной! Ну, положим, сутки на то, чтобы разузнать, что там за Одиссей такой, и кто он на самом деле. Сегодня, в крайнем случае, завтра твой сын должен вернуться, Пенелопа. А если он не вернется…
— Почему? — голос женщины не задрожал, страх, внезапно ледяной иглой кольнувший ее сердце, был только в расширившихся глазах. — Почему Телемак вдруг не вернется? Что ты говоришь, Алкиной?
— Он только хочет сказать, — поспешно воскликнул Лейод, кинув на Алкиноя свирепый взгляд, — он хочет сказать, милостивая царица, что если Телемак задержится в пути, на добрую весть надежды не будет! Если бы он плыл с вестью радостной, то поспешил бы к тебе!
Удар гонга, гулкий и пронзительный, заставил вздрогнуть не только Пенелопу. Отчего-то гонг, повешенный у ворот дворца, гонг, который женихи слыхали не раз и не два, теперь показался им слишком громким и пронзительным.
— Что это? — резко спросил Алкиной. — Кто там так лупит в медяшку?
— Госпожа царица! Госпожа! — дверь, ведущая из нижней залы на лестницу, распахнулась, и в косых солнечных лучах, в тонком столбе играющей на солнце легкой пыли, появился раб Филотий.
— Твой сын вернулся, госпожа! — не скрывая радости крикнул он в ответ на тревожный вопрошающий взгляд Пенелопы. — Он уже у ворот.
— Что?! Что ты сказал?! — вырвалось у Алкиноя. — Это… Ты не ошибся, раб?
Филотий косо глянул на жениха и не удостоил его ответом.
— Телемак вернулся! — в восторге крикнула Пенелопа. — Скорее, скорее, Эвриклея, мое покрывало. Я сама встречу его!
И, набросив на голову тонкую, полупрозрачную ткань поданного рабыней платка, царица бегом кинулась через залу к воротам, уже не обращая внимания на Алкиноя и Лейода и, кажется, не замечая их внезапного испуга и изумления.
Глава 6
— Тише! Говори тише! Или те, кто не знал о нашем замысле, догадаются, и тогда мы пропали! Давай хотя бы отойдем от стола…
— Пошел ты к земляным червякам, поганый трус! Кто знал, кто не знал… Какая теперь разница?! Ты, хитрейший из хитрых, можешь объяснить, что произошло? Ты уверял меня, что своими глазами видел, как он свалился со стрелой в сердце!
— По крайней мере, она вошла в спину как раз против сердца, если только оно у него на том же месте, что у всех людей… Я не знаю… Я не знаю, Алкиной, как можно было не умереть, получив такую рану…
— И ты не подошел и не проверил?
— Да я же говорил тебе: как раз, когда мы вылезли из засады, появился этот неизвестный корабль и собрался причаливать! Как мы могли оставаться на берегу? А если эти мореплаватели заявились бы потом в город, пришли сюда и узнали меня или кого-то из моих воинов?
— Ты просто трусливая дрянь! Ты трусливее любой женщины, Лейод! И я-то, осел, согласился тебе довериться… Надо было мне самому туда пойти!
— Ну да, ну да! И все во дворце говорили бы, что вот — только Телемак за порог, как и Алкиной исчез куда-то. Тебя виднее всех и слышнее всех, дружочек, все на тебя обращают внимание, а потому никак нельзя было отлучаться тебе, никак нельзя!
— Мне нельзя отлучаться, а ты взял и все испортил! Как случилось, ну как случилось, что ты не смог исполнить свой собственный замысел? Почему царицын сыночек жив? Почему?!
Эту перебранку Алкиной и Лейод затеяли прямо за завтраком, что и вправду было небезопасно: среди собравшихся во дворце женихов Пенелопы о задуманном ими убийстве никто из женихов не знал, они им не доверяли, понимая, что при всем своем нахальстве почти все эти люди боятся гнева богов…
Центральный зал во дворце Одиссея был таким же, как почти во всех домах не слишком богатых ахейских базилевсов. Это была просто очень большая комната в средней части дома. Залом ее делали разве что восемь деревянных столбов, на которые опирались широкие балки потолка, столбов, деливших просторное помещение на три нефа[69]. Каменные стены были выбелены и по фризу украшены росписью, не геометрической, а причудливым цветочным плетением. В ранней юности Одиссей, побывав на Крите, увидел такой орнамент в одном из тамошних дворцов и потом, перестраивая свой дворец, нарисовал узор по памяти и приказал рабам воспроизвести его. Кроме этой росписи, зал украшала лишь стоявшая в нише одной из стен статуя Афины, перед которой был устроен небольшой домашний жертвенник. Здесь приносились только бескровные жертвы — плоды, масло, цветы, большой алтарь богини находился в ее храме, который был возведен Одиссеем неподалеку от дворца. Восемь бронзовых светильников, расположенных вдоль стен зала, нельзя было назвать украшениями — они были самой простой, даже грубоватой работы, но были дороги хозяину дома: когда-то их выковал его отец, царь Лаэрт, упражняясь в кузнечном искусстве.
Посреди зала стоял большой стол, к которому в последние дни пришлось приставить еще один, немного меньших размеров: многочисленные гости-женихи не умещались за одним столом. Скамеек и лежанок тоже было куда больше, чем прежде, кроме того, повсюду были разбросаны кожаные подушки и овечьи шкуры. Ненасытные гости, проводившие у стола большую часть дня, даже сдвинули два стоявших вдоль стен массивных сундука и подтащили их к столам. Не всем удавалось разлечься за трапезой, как им хотелось, и лучшие места всегда занимали те, кто был побогаче и понаглее, остальные трапезничали сидя, либо устраивались на полу, на шкурах и подушках. Воины и рабы женихов ели во дворе, однако часто многие из них являлись к хозяйскому пиру, надеясь получить кубок вина и кусок мяса вместо хлеба, маслин и бобов.
И сейчас, за завтраком, в комнате было не менее сотни человек, хотя самих женихов во дворце жило пятьдесят четыре. Стол был обильно, но беспорядочно уставлен блюдами и мисками со снедью — жареной свининой, яйцами, свежеиспеченным хлебом, сухим виноградом и абрикосами, рыбой, запеченной в золе очага, зеленью. Кувшины с вином стояли не только на столе, но и на полу — их было много. Прежде Одиссей и Пенелопа приучали слуг накрывать на стол красиво: все блюда и тарелки рабыни расставляли аккуратно, следили за тем, чтобы они не громоздились в беспорядке, но чтобы на них было приятно смотреть. Для женихов этого усердия никто не проявлял, да и невозможно было при таком количестве едоков приводить стол в порядок. Тарелок вообще не хватало на всех, и лишь Алкиной, Лейод и еще несколько наиболее знатных и наиболее решительных «гостей» ставили перед собою тарелки и наполняли их кусками получше, остальные ели с лепешек или просто со стола, от чего дерево за несколько дней сделалось жирным и покрылось пятнами вина и масла.