твия Одиссея. Даже среди людей, близких к ней, иные думали, что она притворяется — либо напуская на себя суровость и блюдя такую твердую верность, возможно, уже погибшему мужу, либо так часто смеясь и радуясь.
Только Телемак, посвященный во все тайны матери, да еще ее верная старая Эвриклея знали, что творится в душе царицы, знали, что она чистосердечна и в своем умении принимать жизнь светло и благодарно, и в своей неженской твердости, в своей упрямой вере, что ее муж жив, в своем упрямом ожидании. Пенелопа жила этим ожиданием и в нем находила силы и радость. Ее смех и светлая улыбка были так же искренни, как и ее неприятие измены. Она была самой собою.
Телемаку почти не приходилось видеть слез матери. И теперь, когда она плакала, даже не плакала, а рыдала, уткнувшись лицом в подушки, юноша испытывал смятение, которое изо всех сил пытался подавить.
— Мама, прошу тебя… — он хотел говорить твердо, но его голос предательски дрогнул. — Мама, прошу тебя, не плачь! В зале уже зажгли светильники, все собрались, и нам нужно идти.
Она подняла голову и повернула к сыну мокрое от слез лицо. Его вновь, в который уже раз, изумило, что она кажется такой молодой. Ее время будто стояло на месте с тех пор, как корабль Одиссея исчез за горизонтом.
— Не знаю… не знаю, как с этим справиться! — воскликнула царица в отчаянии. — Я боюсь, Телемак! Я боюсь, что увижу его и пойму, что это не он! Понимаешь?
— Это он, — спокойно сказал царевич.
— Да откуда ты знаешь?! Тебе не было двух лет, когда он уехал. Ты не можешь его помнить!
— Я помню его голос. И разве только в этом дело? Я сразу понял, что это он. Мама, не сомневайся! К тому же, с ним были Ахилл и Гектор, а они-то его хорошо знают.
— А откуда ты знаешь наверняка, что они — Ахилл и Гектор? — в волнении царица взмахнула руками. — Их ведь ты тоже никогда не видел. И они должны были погибнуть…
— И отец должен был, — голос Телемака был так тверд, что поневоле его уверенность начала действовать на Пенелопу, и ее смятение почти улеглось. — Мама, если бы ты их увидела, то поняла бы, что это те самые легендарные герои. Других таких нет в Ойкумене. Между прочим, они — родные братья. Великий Ахилл не ахеец, он тоже сын Приама и Гекубы. Ну, скажи мне, могли бы люди, желающие меня обмануть, такое выдумать? Они бы что-нибудь более убедительное сочинили. Вся их история похожа на сказку, но так все и было. И они спасли моего отца. То есть, сперва он спас их, а потом… Послушай, нам нужно идти. Умойся, приведи себя в порядок, и идем. Когда все кончится, отец тебе сам все расскажет.
Она покачала головой, бессознательно поправляя на затылке узел роскошных пепельных волос. Потом посмотрела на сына, и вместо смятения он увидел в ее расширенных глазах страх.
— Когда все кончится, — повторила она глухо. — А ты уверен, что это кончится хорошо? А если они убьют его? Ведь тебя они едва не убили!
Телемак улыбнулся и ласково, уже совсем твердо обнял царицу за плечи.
— Мама! Одиссей могуч, как прежде. И, даже если он не сильнее своих врагов, он умнее их в десятки раз. Но самое главное, что он не один. Надо только ничего не перепутать, не выдать себя, и тогда все будет хорошо.
Пенелопа вскочила, бросив влажную от слез подушку назад, на постель, кинулась к умывальному тазу и, нагнувшись, окунула в него лицо. Потом одернула на себе хитон, поправила шпильки в голове и подхватила с постели покрывало.
— Я верю тебе сын. О, боги, и когда же ты успел вырасти?.. Будто бы еще вчера ты был мальчиком… Идем! Я верю тебе: это он. И я ничего не боюсь.
В зале было не менее полутора сотен человек. Кроме женихов, тут находились некоторые из их воинов и наиболее приближенных рабов, кроме того, во дворец пришло десятка два родственников женихов-итакийцев. Всем хотелось знать, что за состязание ожидает искателей царицыной руки, и кому из них повезет. Одна из больших дверей зала была настежь открыта, и за нею толпились рабы и воины, которых не пригласили войти. Они стояли, образуя неширокий проход, чтобы могли пройти царица и царевич, и, пока их ждали, в зал пробралось несколько нищих, еще с утра пришедших ко дворцу. Весть о состязании быстро облетела город, все ждали, что за состязанием может последовать свадебный пир, и нищие надеялись получить свой кусок со стола. К тому же, все на Итаке знали, что Пенелопа жалует бедняков и никогда не прогонит их, не накормив.
Вслед за тремя-четырьмя известными в городе попрошайками сквозь толпу слуг протиснулись еще двое. Это были явно пришлые бродяги — никто из рабов Пенелопы их не знал. Первым шел, прихрамывая, среднего роста юноша с понуро опущенной головой. Кроме густого загара, его лицо покрывал слой пыли и грязи, мешавший определить возраст. Скорее всего, ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Одет он был в некое подобие пеплоса, вернее сказать, просто в большой кусок самого грубого полотна с дырой посередине, в которую бродяга продел голову, подпоясав хламиду веревкой. На голове у него был полотняный колпак, надвинутый до самых глаз. За ним, вцепившись в его плечо, тащился старик, примерно в таких же лохмотьях, только поверх хламиды, свисавшей до самого пола, он был завернут еще и в плащ из драной овчины. Из-под овчинной шапки свисали жесткие космы совершенно седых волос, а седая клочковатая борода скрывала лицо до самых глаз. Впрочем, глаз тоже нельзя было разглядеть — они были закрыты. Закрыты всегда: старик был слеп.
— А эти куда лезут? — завопил, заметив нищих, один из рабов царицы. — И их еще корми с общего стола?! Выставить их отсюда в шею!
— Перестань, Мений! — одернул его Фелотий, вольноотпущенник Одиссея, служивший у Пенелопы домоправителем. — Или ты не знаешь, что госпожа приказала не гнать нищих с пиров и праздников? Делай лучше свое дело: в зале мало вина, возьми двоих рабов да ступай в погреб, нацеди пять-шесть кувшинов.
Однако Мений разозлился еще больше и, не успев заслонить дорогу городским нищим, которые ловко его обошли, попытался оттолкнуть с порога слепца с его провожатым.
— Грязные бродяги! Не хватало тут вони от ваших драных овчин! Вон!
Он схватил за плечо юношу-поводыря и с силой толкнул его. Но, к изумлению грубияна, юноша не только не отступил, но даже не пошатнулся и в ответ дал рабу такого пинка, что тот едва не грохнулся на спину.
— Тебе было сказано нас пропустить! — глухо проговорил поводырь. — Или ты не чтишь богов и не знаешь законов гостеприимства?
Мений задохнулся от злости, но тут поводырь поднял голову, и их взгляды встретились. У нищего были синие большие глаза, такие пронзительно-огненные, полные такой небывалой силы, что рабу стало страшно. Он поперхнулся, проглотив готовое сорваться ругательство, и поспешно втерся спиной в толпу слуг, бормоча что-то о неучтивости молодежи и о том, что вина в погребе не так уж и много, и не послать ли кого-нибудь в другой погреб, что на заднем дворе…
Между тем слуги царицы внесли в зал и установили в конце, перед той дверью, что была закрыта, высокий деревянный ларь, который, к тому же, водрузили на скамью, так что его крышка оказалась на высоте человеческого роста. И тут все увидели, что к этой крышке сверху прибито копье, древко которого далеко выдается вперед, и с него свисают нити толстой пряжи, а на них болтаются и позванивают тонкие серебряные браслеты. Их было девять, и они висели один перед другим, покачиваясь и тускло поблескивая.
Вновь ударил гонг, и под общий шум и возгласы в зал вошла Пенелопа. Позади нее, отстав на два шага, шел Телемак, за ним рабыня Эвриклея и четверо рабов.
— Как же она хороша! — вырвалось у Амфинома, когда царица, придерживая узорчатый край своего покрывала, прошла мимо него. — Умом сознаешь, что ей под сорок, и уж какая там прелесть… А глазами так и ешь ее, так и ешь! У-у-у, как я ее хочу!
— А я хочу только стать царем! — прошептал себе в бороду жених по имени Эвримах. — Да будь она хоть коза козой, я возьму ее ради красавицы по имени Итака. Что она там придумала, а? Она и ее сыночек?
Быть в неведении женихам оставалось недолго. Пенелопа остановилась почти посреди зала, у самого края большого стола. Двое рабов поставили у ее ног небольшую скамью и протянули руки, чтобы помочь на нее встать, но царица сама, легко, будто девочка, вскочила на возвышение. Оглядев зал, приветствовавший ее криками, она подняла руку, и все тут же замолчали.
— Я рада видеть здесь всех вас, достойные жители Итаки! — воскликнула Пенелопа своим чистым и звучным голосом. — Я рада и вам, благородные гости из других ахейских земель. Я ценю ваше упорное ожидание и ваше стремление добиться женитьбы на мне. Моя работа, мое покрывало, не закончено, видно, это не угодно богам, однако, мой сын и я, мы решили положить конец ожиданию и сомнениям. Сегодня вы дали клятву соблюдать условия назначенного вам состязания. А я добавлю, что если его никто вдруг не выиграет, то придется назначить второе… Но, в любом случае, сегодня все решится!
Произнеся эти слова, Пенелопа вновь обвела зал глазами и затем посмотрела на Телемака. Он увидел мелькнувшее в ее глазах смятение и улыбнулся, чтобы поддержать решимость матери. Ее взгляд спрашивал: «Он здесь?»
— Да, — сказал юноша, отвечая на этот немой вопрос, но для всех собравшихся подтверждая заявление царицы.
Пенелопа еле заметно побледнела, но в этом не было ничего странного: все понимали, как трудно далось ей решение.
Царица обернулась, кивнула рабам, и двое из них вышли, но почти сразу вернулись. Они несли, взяв за два конца, огромный лук, сработанный из мощной дубовой ветви, скорее даже из тонкого ствола молодого дуба. Лук был хорошо отполирован и украшен резьбой, медные крючья для тетивы на его концах вызолочены, но позолота от времени наполовину стерлась. Тетива была закреплена на одном конце и свисала свободно.
— Этот лук, — проговорила в наступившей тишине Пенелопа, — этот лук мой муж, царь Итаки Одиссей, вырезал и согнул двадцать два года назад, Тогда ему было девятнадцать лет, как сейчас нашему сыну. Телемак, ты смог бы сейчас согнуть и натянуть лук твоего отца?