— Эвоэ!!! — уже во все полторы сотни глоток заревел зал.
— Но начнете вы без меня! — перекрывая крики, воскликнул базилевс. — Мне нужно осмотреть мой дворец и немного отдохнуть. Мой сын и мои отважные друзья пока что заменят меня во главе стола. Пойдем, Пенелопа.
И он, уже ни на кого не глядя, положил руку на плечо жены.
Глава 10
Одиссей вернулся в зал спустя три или четыре часа, уже один, без доспехов, в простом белом хитоне. При этом выражение лица у него было удивительно умиротворенное, почти глупое.
— Хвала богам! — негромко проговорил Ахилл, когда базилевс под громкие приветствия пирующих уселся на свое место. — А я уж боялся, что дерево рухнет…
— А? — удивленно повернулся к нему Одиссей. — Какое дерево?
— Да этот тополь, что растет посреди зала и уходит кроной в потолок, — самым невинным голосом пояснил герой. — Все время, пока тебя не было, он так сотрясался, что я подумал, не подпереть ли его чем-нибудь… И чего только не бывает порой с деревьями! — И в самом деле! — улыбнулся базилевс, тронув ствол тополя и улыбаясь ему, как старому другу. — Знаешь, Ахилл, мне кажется, изменилось все в этом доме — все, но не Пенелопа… Она прежняя. Кто-нибудь нальет мне вина? Или все уже выпили?
Выпито было еще не все. Телемак в отсутствие отца распорядился нацедить вина прошлогоднего изготовления, его подали неразбавленным, и многим оно успело как следует ударить в голову. К чести бывших женихов, в них теперь заговорила совесть, и они, вовсю прославляя великодушие Одиссея, решили хотя бы как-то возместить ему убытки, причиненные их долгим пребыванием во дворце. Аросий предложил на другой же день закупить у прибывших накануне финикийских купцов масла и дорогих тканей, чтобы поднести в дар царю, а из своих собственных подвалов пообещал прислать несколько бочек вина и кувшины с зерном. Другие женихи-итакийцы собирались сделать то же самое, хотя далеко не все были так же богаты, как Аросий.
…Уже на рассвете с улицы долетел шум многоголосой толпы, топот ног и испуганные возгласы рабов.
— Там около тысячи человек местных жителей, — сообщила Пентесилея, спустившись со второго этажа, из окон которого успела как следует рассмотреть шествие. — Они кричат, что Одиссей убил их родственников, и требуют отмщения.
Как выяснилось позднее, один из рабов Лейода, выбравшись из дворца и созвав около сорока человек воинов и других рабов, кинулся с ними к гавани, к своему кораблю, на ходу вопя, что Одиссей устроил дикое побоище, перебив всех женихов Пенелопы, что им с трудом удалось убежать, и что разъяренный царь грозит истребить и всю родню тех, кто вторгся в его дом и посмел свататься к его жене.
Афинский корабль беспрепятственно отплыл с Итаки, а среди жителей всколыхнулась волна ужаса и гнева. Слух о кровавом побоище разлетелся по городу со скоростью ветра, и родственники женихов, собрав слуг и друзей и захватив оружие, бросились ко дворцу.
— Надо унять их! — проговорил, поднимаясь с места, Гектор, который, как обычно, выпил очень немного и сохранил совершенно ясную голову. — Одиссей, поспеши! Если твои рабы и воины окажут сопротивление этой толпе, крови не миновать, и все наши усилия пропадут даром.
Одиссей и сам это понимал и поступил, на первый взгляд, безрассудно: он просто-напросто подошел к дверям дворца, за которыми уже гремели крики и брань, и распахнул их во всю ширину. Правда, Гектор, Ахилл и Телемак успели встать у него за спиной, показывая итакийцам, что в случае нападения на царя они получат отпор. Увидав две громадные фигуры, сверкающие доспехами, взбудораженные горожане остановились перед самым порогом, но не отступили. Впереди всех оказался красивый рослый мужчина, уже очень немолодой, седобородый, в длинной богатой одежде. Это был Эвпейт, отец Алкиноя.
— Одиссей! — закричал он, и в его голосе прозвучали одновременно ярость и отчаяние. — Одиссей, да не пощадят тебя боги за то, что ты сотворил! Ты вернулся не мудрым господином, а кровожадным мстителем… Не гневи и дальше богов — верни нам тела наших детей и близких и выходи к жителям острова, чтобы объяснить свой поступок! Если спрячешься в своем дворце, клянусь, мы все равно войдем! Верни тела, дай нам их оплакать!
— Тела? — в лице, в голосе, в позе Одиссея, небрежно прислонившегося к косяку двери, было одно только недоумение. — Какие еще тела? Эти, что ли? — царь мотнул головой назад. — Попробуйте забрать их, только, мне кажется, они пока что не хотят, чтобы их забирали. Вино-то еще осталось!
Троянцы и Телемак расступились, и стоявшим впереди толпы итакийцам открылся коридор и за ним зал, где и вправду валялось уже немало тел вдребезги пьяных гостей царя. Однако многие еще продолжали пить и, завидев пришедших, десятка два женихов завопили вразнобой:
— О-о-о! Сюда, сюда! Надо и вам узнать о щедрости нашего царя!
— Куда — сюда?! Их, кажется, много, а у нас и так осталось мало снеди и питья…
— Да полно, пускай войдут самые почтенные горожане и поздравят молодых… И царя с его возвращением!
— Ч… что это все значит? — ошарашенно проговорил Эвпейт.
И тотчас увидел своего сына, поднявшегося из-за стола и решительно направившегося к дверям. Правда, по дороге Алкиноя немного занесло в сторону и он едва не сшиб почти догоревший светильник, однако сумел выровняться и даже довольно ловко поклониться отцу.
— Я… приветствую тебя, мой высокородный отец! — молодой человек тоже, на всякий случай, взялся за дверной косяк и выпрямился. — Мне очень стыдно перед тобой, что я сделал это в твое отсутствие, но, надеюсь, ты мне простишь… Я женился, отец, и мы вот тут пируем… Вон, за столом, моя жена. Видишь? Э, стоп, а где она?
— Я здесь! — воскликнула Меланто, подбегая к мужу и низко кланяясь его отцу.
Бывшую рабыню трудно было узнать. Еще в самом начале свадебного пира она ненадолго ушла и переоделась — Пенелопа, действительно охотно ее простившая, подарила девушке нежно-розовый с серебряным шитьем хитон из дорогой тонкой ткани, серебряный венец и серебряные серьги, и в таком наряде Меланто была необычайно хороша. Полупрозрачное розовое покрывало, соскользнувшее на плечи, очень шло к ее черным глазам и волосам, а румянец, ярко заливший щеки, делал лицо молодой жены Алкиноя совсем юным.
Эвпейт, пытаясь опомниться и осознать происходящее, несколько мгновений переводил взгляд со своего изрядно пьяного, но бесспорно живого сына на почтительно склонившуюся Меланто. Затем поглядел на Одиссея, в глазах которого был все тот же немного укоризненный вопрос: из-за чего шум-то?.. Позади Эвпейта смолкли выкрики, затем толпа опять загудела, но уже смущенно и растерянно, затем кто-то вдруг заорал:
— Где эти сатиры рогатые? Что они нам наплели?! Мы же едва не полезли с оружием в царский дворец!
— Что-что? — изумленно воскликнул Одиссей. — В мой дворец — с оружием? Эй, любезные подданные, это, надеюсь, шутка? К тому же мои троянские гости тоже пили с нами, а они могли такую шутку неправильно понять, и тут уж и впрямь не обошлось бы без тел! Простите, но всех сюда позвать не могу — тесно! Ты, благородный Эвпейт, входи, конечно, и выбери сам пару десятков друзей, которых захочешь позвать на свадьбу сына. Увы, мы ее уже почти отпраздновали. Моя вина, что я не подумал сразу за тобой послать, но ты должен понять меня: я только что вернулся после почти восемнадцатилетнего отсутствия, и мне трудно пока что вести себя нормально… А как тебя невеста, которую я сосватал Алкиною?
— Очень хороша! — вырвалось у старика, и он, вдруг прослезившись, бросился на шею базилевсу. — Ах, Одиссей! Прости меня, старого дурня! Да продлят боги твои лета, да славят твое счастливое возвращение! Лукавая Ата[73] помрачила мой разум… Как же мы ждали тебя, Одиссей!
Пир продолжился, но вскоре шум стал стихать, а приветственные возгласы, с которыми то и дело поднимались со своих мест гости, звучали все более длинно и все более путано. Сладкозвучный Фемий, певец, волею судьбы оказавшийся среди женихов Пенелопы, стоя на скамье, пел песню за песней, восхваляя великодушие царя Итаки, но и не забывая время от времени слезать с возвышения, чтобы опрокинуть в рот кубок вина и съесть ломтик жареной свинины или кусок лепешки с медом. В конце концов, он начал сбиваться и повторять по два раза одну и ту же строфу, путать слова и кончил тем, что назвал Одиссея не сыном Лаэрта, а сыном Эрота[74], вызвав громовой хохот у всех, кто еще был в состоянии что-либо соображать. Ахилл заметил, что это, скорее всего, старый тополь нашептал певцу о таком родстве царя, и собравшиеся захохотали еще сильнее.
К полудню больше половины гостей разошлось, и остались лишь те, кто не в силах был подняться со своих мест. Рабы убирали со столов, мели и мыли пол, закиданный костями, крошками хлеба, давленым виноградом, залитый вином. Но на каменных плитах не было ни капли крови, хотя накануне вечером трудно было поверить, что все может закончиться так мирно.
Эвпейт с сыном и невесткой тоже собрались уходить.
— Завтра же я пришлю тебе богатые подарки, Одиссей! — твердил старик. — Я не хочу, чтобы ты считал нас невежами… И, в любом случае, всегда, если тебе понадобиться поддержка! Поверь!
— А я верю, — царь улыбнулся с самым безмятежным видом. — Буду рад видеть тебя в своем доме, Эвпейт. И тебя, Алкиной, если тебе, конечно, не надоел этот дом… Ну, Меланто, желаю тебе быть хорошей и доброй женой!
— Я постараюсь! — заливаясь счастливым смехом, воскликнула девушка, низко склоняясь перед Одиссеем.
Алкиной тоже поклонился и уже пошел было с отцом и женой к дверям, но вдруг остановился.
— Вот что! — повернулся он к базилевсу, и его лицо на мгновение выразило сомнение, но, со свойственной ему резкостью, молодой человек тут же его отбросил. — Я тоже тебе благодарен, Одиссей. И хочу, чтобы ты мне поверил. А поэтому отдаю тебе вот это. Может, это и не важно теперь, но… Словом, возьми.