Андромаха подошла к Неоптолему, которого Махаон осторожно прикрыл до плеч чистой простыней, и коснулась его руки. Она была почти холодной.
— Слышишь меня, Неоптолем! — ее голос задрожал, и она сделала над собою усилие, чтобы говорить твердо. — Я знаю, что ты должен слышать! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Держись!
— Царица!
Окликнувший ее сзади голос сперва показался незнакомым, так он был мягок и кроток, столько было в нем тревоги и печали. Но то был голос старого Феникса, и, обернувшись, молодая женщина увидела, что он стоит перед нею, согнувшись в поклоне, чего никогда бы не сделал прежде.
Она поспешно повернулась к старику. За несколько часов его лицо осунулось и казалось теперь еще старше. Он по-настоящему любил своего воспитанника.
— Да, Феникс. Говори, я слушаю тебя.
— Во дворец явился царь Менелай, госпожа. Он просит тебя принять его. Очень просит.
Феникс сделал едва заметное ударение на слове «очень».
На побледневших щеках Андромахи сразу выступил румянец, глаза загорелись.
— Чего он хочет?
— Он просит его выслушать, — старик глубоко вздохнул, бросив взгляд на бесчувственного Неоптолема, и отвел глаза. — И он просил передать, что не имеет отношения к тому, что случилось сегодня в храме Артемиды.
— Ты веришь этому? — спросила Андромаха.
Она видела, что в отношении к ней Феникса произошла явная перемена. Прежде он почти не скрывал, что недолюбливает троянскую пленницу, что его приводит в недоумение, а то и в ужас желание юного царя сделать ее своей женой. Теперь это был словно другой Феникс — он не просто стал с нею почтителен, он искренне ее уважал и надеялся на нее. Что стало причиной? Ее решительный приказ перекрыть вход в бухту, чтобы не выпустить спартанцев из Эпира? Или это произошло, когда она так очевидно показала перед всеми, что стала женой Неоптолема совсем не из корысти?..
— Верю ли я Менелаю? — переспросил Феникс. — О да, царица, я верю ему. У него не было причины убивать Неоптолема. Конечно, он был оскорблен намерением царя отвергнуть его дочь, но, убив его, он бы ничего не выиграл: ему ведь не получить власти над Эпиром, и никто из его родни ее получить не может. Тем более, с какой стати ему совершать это убийство после того, как Неоптолем уже женился на тебе и завещал власть тебе и Астианаксу, когда тот вырастет? Это, напротив, для него опасно. Скорее, если бы он задумал такое подлое дело, то покусился бы на тебя, госпожа.
Феникс говорил очень тихо, чтобы лекари и рабыни, помогавшие им, а также стоявшая у входа стража не слышали его слов. Андромаха поняла, что он поступает правильно, и проговорила тоже полушепотом:
— Тогда кто, по-твоему, это сделал?
Старый воспитатель усмехнулся.
— Я заподозрил бы только одного человека. Но позволь мне умолчать о моих подозрениях — я ведь могу быть и неправ и понапрасну ожесточу твое сердце. Прими Менелая и выслушай его. Я понимаю, что тебе трудно это сделать, он и прежде был для тебя врагом. Но ты теперь наша царица, и сейчас, когда царь находится между жизнью и смертью, тебе надо заботиться о мире на нашей земле. Если за Менелаем нет вины — если ее действительно нет, то нельзя затевать вражды с ним… Мне говорили, что когда-то твой покойный муж, великий Гектор сделал все возможное, чтобы не допустить войны между Троей и ахейцами, но его не послушались…
— Это правда. Хорошо, Феникс, я постараюсь… я сделаю, что смогу. И прошу тебя: будь при мне, когда я буду говорить с Менелаем. И пусть в охране стоит Пандион с мирмидонцами.
Андромаха вновь взглянула на Неоптолема и еще раз коснулась его руки.
— Я скоро приду, — сказала она. — Махаон, прошу тебя, не уходи отсюда.
— Конечно, не уйду, — с некоторой обидой ответил лекарь. — Я и без твоего приказа не ушел бы, царица!
Молодая женщина бегом поднялась по лестнице в свои комнаты и приказала ожидавшей ее растерянной и испуганной Эфре:
— Скорее, подай мне умыться и переодеться — мой хитон весь в крови. И переделай мою прическу, не то она растрепалась.
— Ох, беда, вот беда-то, госпожа! — запричитала старая рабыня, поспешно роясь в сундуке. — Как же они его…
— Он будет жить! — оборвала ее Андромаха. — И не подавай мне темно-синего платья.
Глава 11
Она спускалась по лестнице, шла по коридору в центральный зал дворца, где обычно Неоптолем принимал гостей и послов, с одной-единственной мыслью: как удержаться… Не дать волю гневу и ненависти, не приказать Пандиону и воинам уничтожить ненавистного спартанского царя.
Сейчас Андромаха помнила только одно — этот человек был причиной несчастий, которые она и все, кого она любила, пережили за долгие-долгие годы. С ним было связано начало Троянской войны, именно он солгал Ахиллу, назвав Гектора убийцей Патрокла, и Гектор едва не пал жертвой этой лжи, именно он хотел сорвать переговоры Приама и Агамемнона, именно он вместе со своим братом обманывал Неоптолема, скрывая истинную причину гибели его отца, умалчивая о том, что главной мечтою Ахилла было прекратить войну, а не разрушить Трою… Именно Менелай настойчивее всех требовал от Неоптолема принести в жертву ее трехлетнего сына! И теперь, так или иначе, что бы ни говорил Феникс, Менелай был повинен в покушении на царя Эпира. Из-за него и его дочери пылкий и прекрасный мальчик, который стал ей так дорог, лежал сейчас при смерти!
— Гектор, помоги мне! — прошептала Андромаха, стискивая кулаки, всеми силами взывая к образу своего мужа, которого так и не ощутила мертвым, мысленно прося передать ей волю, выдержку и мудрость, которые так часто помогали ему побеждать.
Она вошла в зал почти одновременно с Пандионом и мирмидонскими воинами, пришедшими сюда со стороны центральной лестницы, и те разом склонились перед нею. Она ответила наклоном головы и подошла к креслу Неоптолема, покрытому огромной львиной шкурой. (Как-то Неоптолем говорил ей, что это — шкура льва, которого его отец убил, будучи семилетним мальчиком и сражаясь одновременно со львом и львицей). Только на одно мгновение Андромаха заколебалась. «Не думай, садись!» — то ли она сама себе это сказала, то ли ей померещился голос Гектора…
Когда спустя несколько мгновений в зал вошел Менелай, сопровождаемый Фениксом, он невольно остановился в дверях, если не потрясенный, то изумленный сверх меры. Царь Спарты никогда прежде не видел Андромаху, лишь слыхал от других о ее красоте, о ее особом, необычайно нежном облике. И он не разочаровался: женщина, что сидела перед ним среди складок светлого меха, была прекрасна. Но она была другая, не такая, как о ней говорили. Все — огненно-алый пеплос, скрывший отчасти хрупкость фигуры, блеск золотого венца над бронзовым блеском волос, спокойная величавость позы, твердый, почти грозный взгляд изумрудных глаз, — все являло царицу, а не троянскую рабыню, из прихоти взятую в жены юным царем. По бокам кресла, немые и напряженные, стояли мирмидонцы, а у ног женщины лежал громадный пес, чей золотистый мех почти сливался с мехом льва. Менелай сразу узнал его — он хорошо помнил Тарка.
Андромаха молчала, ожидая, пока вошедший заговорит первым. Рука царицы лежала на голове собаки, и Тарк, вовсе не обманутый ее внешним спокойствием, был весь напряжен. Менелай прекрасно видел — одно ее, пускай и невольное, движение, и даже мирмидонская стража не успеет остановить ахиллова пса… Да и не станет останавливать!
Он овладел собой и поклонился.
— Я приветствую тебя, царица Эпира, прекрасная Андромаха!
— Привет тебе, царь Спарты, доблестный Менелай! — ответила она. — С чем ты пришел ко мне?
— Прежде всего я хочу узнать от тебя, что с твоим супругом, — тихо ответил Менелай. — Мне сказали, что он жив.
— Он жив, — подтвердила Андромаха. — И я верю, что он поправится.
Она смотрела на спартанского царя, и перед ней тоже представал совсем другой Менелай, не тот, какого она себе представляла (прежде и Андромаха видела его лишь с высоты Троянской стены во время сражений). Он пришел к ней без доспехов и без оружия, в простом темном хитоне и плаще. Золотой венец на пробитых сединою волосах лишь усиливал простоту наряда и подчеркивал бледность лица и темные тени, что легли возле глаз. Печаль и тревога были в его взгляде. Ни надменности, ни злобы, ни хитрости.
— Я тоже надеюсь, что Неоптолем не умрет, — сказал Менелай тем же негромким голосом. — И я прошу тебя верить мне, царица: у меня не было и в мыслях желать его смерти. Я не имею никакого отношения к той подлости, которая совершилась в храме Артемиды.
Андромаха еле заметно сжала пальцы на затылке Тарка, и верхняя губа гигантского пса чуть приподнялась, открывая страшные клыки. Он заворчал и еще сильнее напрягся.
— Лежать, Тарк! — властно приказала Андромаха и вновь посмотрела в глаза Менелаю. — В таком случае, кто устроил это покушение, царь? У них были спартанские мечи, и наши воины узнали некоторых из них. А позже один из раненных Неоптолемом убийц пришел в себя и, перед тем, как испустить дух, сказал, что он из Спарты. Кто послал их, Менелай?
— Моя дочь Гермиона, обезумевшая от ревности к тебе, — ответил он спокойно. — И во главе их был мой племянник Орест, который давно и отчаянно влюблен в Гермиону. Видишь, я говорю тебе правду.
Царица кивнула.
— Их осталось в живых пятеро, — медленно произнесла она. — Пятеро убежали из храма и, вероятно, вернулись в гавань.
— Четверо, — усмехнулся Менелай. — Пятый умер от раны в спине… Ты хочешь, чтобы я их выдал тебе?
Андромаха усмехнулась в ответ.
— Своего племянника ты ведь не выдашь, а он был главой заговора.
Менелай покачал головой.
— Я не люблю Ореста, Андромаха. Он совсем не похож на Агамемнона, он мне не близок… И я меньше всего хотел бы, чтобы он стал мужем моей дочери, хотя, если сказать честно, она мне тоже не близка. Но его я просто опасаюсь: человек, который убил свою мать, не может быть нормальным. Я бы выдал его тебе вместе с остальными тремя, которых я приказал взять под стражу, но ведь Орест — подданный своей сестры, царицы Микен Электры. Она, как я думаю, тоже не любит его и вряд ли о нем пожалеет, но ей только дай предлог для ссоры со Спартой! А еще больше она бы обрадовалась, если бы Спарта вступила в войну с Эпиром, потому что тогда ослабнут оба царства, и она сможет укрепить свое могущество… Так что же, дадим ей такую возможность, Андромаха?