Шаги Эфры зашуршали в коридоре. Мальчик поспешно встряхнул пергамент и осторожно положил так, чтобы тот был полуприкрыт чернильницей. Пусть не Эфра, а мама или Феникс его найдут. (Он не знал, умеет ли рабыня читать, но все равно, нечего ей видеть это письмо…).
Уже выходя из покоев матери, он вспомнил, что оставил на скамье, возле стола, свои лук и колчан, однако не решился возвращаться: Эфра наверняка уже снова в покоях матери, да и сама Андромаха может вернуться. Лучше не рисковать.
Мальчик прошел террасу. Огляделся. Кажется, никто не видел его. Теперь к озеру. И скорее!
Глава 6
— Ну, ты знаешь мои планы до конца. Но если хочешь от меня помощи, то и я должен знать все: кто ты и чего хочешь. Прежде всего, как твое настоящее имя?
Это были первые слова, которые Астианакс смог расслышать. Он думал, что заговорщики встретятся прямо здесь, возле озера, и спрятался в кустах, на самом берегу, надеясь, что потом сможет незаметно красться за Геленом и незнакомцем, если те пойдут вдоль берега. Однако они, вероятно, встретились на тропе, на подходе к озеру, потому что вышли из зеленого коридора обступающих тропу акаций уже вдвоем, и их разговор начался раньше, чем стал слышен маленькому лазутчику. Зато он сразу узнал этого самого незнакомца — это был не кто иной, как приезжий, назвавший себя Одиссеем и объявивший всем о гибели Гектора и Неоптолема.
Приезжий ничуть не удивился и не возмутился, услыхав вопрос Гелена, стало быть, Гелен знал об его обмане с самого начала.
— Мое имя мало что скажет тебе, — проговорил незнакомец и остановился, дойдя почти до самой воды озера, вернее, до самых кустов, в которых прятался мальчик. — Меня зовут Паламед — я сын Навплия, царя острова Эвбея. Ты должен знать об этом царстве — оно находится по другую сторону полуострова, на берегу Эгейского моря, как раз напротив берегов Троады.
— Знаю я об этом острове, — немного нетерпеливо перебил самозванца Гелен. — Знаю, что он раз в десять больше Итаки, даже, думается мне, больше Эпира, и это не бедная земля. Для чего же ты так рвешься стать царем на Итаке?
Гелен стал напротив собеседника, и край его черного длинного хитона заслонил от Астианакса фигуру и лицо лже-Одиссея. Заговорщики были теперь так близко, что мальчик замер, боясь дышать. Ему даже казалось, что они могут услышать громкое, отчаянное биение его сердца.
Самозванец усмехнулся в ответ на слова Гелена.
— Во-первых, я не старший сын царя Навплия. Отец шесть лет, как умер, и два моих старших брата, перессорившись, до сих пор делят царство между собой и, вероятно, будут его делить, покуда один не убьет другого. Явись я на родину, любезные братья постараются погубить меня — им и прежде не давало покоя то, что я умнее и хитрее, и что отец любит меня больше всех. Они думают, что я погиб, ну и пускай их думают! Однако, дело не в этом, Гелен. Главное, что мне нужно — стать мужем Пенелопы.
Гелен расхохотался и, хохоча, так взмахнул рукой, что задел ветви куста, едва не достав ладонью лица Астианакса. Мальчик отпрянул, ветви хрустнули, но хохот прорицателя заглушил этот звук.
— Ого! — закричал Гелен. — Так, выходит, у наших с тобой поступков одна и та же причина! Ну, ты развеселил меня, дружище! Охо-хо! Я, стало быть, лгу напропалую и плету свою паучью сеть ради того, чтобы заполучить Андромаху, а заодно и Эпир, а ты присвоил себе чужое имя и метишь на чужое царство ради белокурой Пенелопы! Ха-ха-ха! Послушай, а ты хоть видел эту самую Пенелопу в последние годы? Она же почти старуха, у нее — взрослый сын! Андромаха, сам видел, свежа, как яблочко, ей двадцать пять лет, а на вид — не больше двадцати. Но женщина, которой уже чуть ли не сорок, стоит ли того, чтобы ради нее так рисковать? Ты ведь рискуешь не меньше, а больше моего! Я-то, по крайней мере, действительно Гелен и стать царем собираюсь законно, то есть женившись на царице, надеюсь, что и вправду вдовой… А ты? Не лучше ли, раз ты такой хитроумный, как о себе говоришь, извести обоих братцев на Эвбее и заполучить этот жирный кусок, который тогда будет твоим по праву? На что тебе маленькая Итака и ее стареющая царица?
Он снова захохотал, а потому не услышал, как вновь хрустнули ветви куста. Взбешенный его словами об Андромахе, а еще более мерзким тоном, которым эти слова были произнесены, Астианакс едва не выскочил из своего убежища.
Впрочем, Паламеда слова и грубый хохот Гелена, кажется, разозлили почти так же, как царевича. Он прервал собеседника так резко, заговорил с такой злобой в голосе, что Гелен невольно отступил от него на шаг и сразу перестал смеяться.
— Я без тебя знаю, что для меня лучше! И сам могу решить, стоит или не стоит риска то, чего я добиваюсь! Если ты передумал помогать мне после того, как я уже помог тебе, то так и скажи, или…
— Тихо, тихо, тихо! — Гелен мигом опомнился и, возвысив голос, заставил самозванца замолчать. — Я нисколько не передумал, даже не собирался передумать… Нечего злиться! Твоя помощь мне все еще нужна, она будет мне нужна еще какое-то время, так что можешь во мне не сомневаться. Я лишь высказал удивление по поводу твоей приверженности итакийской царице.
— Ты говоришь, что и сам затеял все из-за любви! — чуть спокойнее произнес Паламед.
— Да, говорю. Я не скрываю, что по уши влюблен в Андромаху. Я влюбился в нее в тот день, когда тринадцать лет назад побывал в Фивах. Уже почти пять лет шла война, но ахейцы пока что не штурмовали Фивы — им было выгоднее угонять с прилегающих к городу полей скот, обирать их виноградники и временами подступать к стенам города, требуя от царя Эстиона богатых даров, рабынь и вина. Стенам Фив было далеко до стен Трои, а потому Эстион покорно все отдавал, понимая, что Приам едва ли сможет ему помочь. Правда, пару раз Гектор нападал со своими отрядами на войско Агамемнона под стенами Фив и наносил им немалый урон — уж что-что, а воинское искусство никто не знал лучше, чем мой братец, чтоб ему потошнее было в Аидовом царстве! Во время одного из перемирий Приам отправил в Фивы небольшой караван с лекарствами, а также двух лекарей: ему доложили, что в городе умерло несколько человек от красной язвы. Я тоже поехал — хотелось выбраться за троянскую стену. И вот там-то, в Фивах, я и увидал царевну Андромаху… Ей тогда было двенадцать, она была ребенком, но каким! Я сразу понял, что это будет самая прелестная девушка в троадских землях! И описать не могу, какова была… Струи родника, облака цветущих вишен, ветер, пахнущий спелым виноградом, отражение зари в море — ничто не идет в сравнение! Вернувшись в Трою, я спросил отца, могу ли посвататься к фиванской царевне. Но старый дурень, узнав, что ей двенадцать лет, только руками на меня замахал. Будто у него у гареме не было двенадцатилетних до того, как ему угораздило влюбиться в Гекубу, и он забросил гарем к сатирам на рога… А потом и вовсе сказал, что Эстион вряд ли захочет отдать дочь замуж в Трою: опасно! Вот тогда-то я понял, что ненавижу отца, что сильнее всего хочу проучить его за все… И перешел к ахейцам. А спустя еще четыре года у Агамемнона явилась мысль, наконец, взять и разрушить Фивы. Скажу прямо: я немало укреплял Атрида в этой мысли… Ахейцы взяли город, почти всех мужчин перебили, захватили много женщин. Но Андромахе с ее верной рабыней удалось убежать. Они сумели пробраться в осажденную Трою. Ей было шестнадцать лет. Вскоре до меня дошло, что на ней женился Гектор! Он отнял ее у меня, как отнял право на царскую власть, на любовь отца, на все, что было моим!
У Гелена вырвалось короткое, выразительное ругательство, он сплюнул прямо в куст, но к счастью, не попал в Астианакса, не то мальчик не усидел бы в засаде…
Теперь вдруг засмеялся Паламед.
— У нас, и правда, очень похожие истории! — проговорил он. — Только у меня куда больше причин ненавидеть Одиссея, чем у тебя ненавидеть Гектора. Видишь ли, я в юности часто бывал в Спарте и отчаянно влюбился в дочь дальнего родственника царя Тиндарея — в мою чудесную Пенелопу. Когда в Спарту съехались целой толпой цари и герои, чтобы сосватать дочь царя Елену Прекрасную, царь Итаки Одиссей увидал Пенелопу, предпочел ее Елене, тут же увез и женился на ней! Я думал, что сойду с ума! Самое смешное, что внешне мы с ним и в самом деле похожи, не то я бы не решился сейчас выдавать себя за него. Но на меня Пенелопа даже не смотрела, а в него влюбилась, едва увидев! Вот кто скажет: отчего такое бывает?
— Я не скажу, — пожал плечами Гелен. — Отчего Андромаха влюбилась в Гектора, мне понятно, в Трое от него сходили с ума едва ли не все девушки. Женщины всегда выбирают красавцев и героев, а он был и то, и другое… Да ну его! Ну, так что было дальше?
— А дальше, — вновь усмехнулся Паламед, — я только и думал три года подряд, как отомстить Одиссею. И случай представился. Этот хитрец сам придумал клятву, следуя которой, все, кто сватался к Елене, должны были всегда помогать ее избраннику… Когда Елена сбежала с Парисом, бывшие женихи, хочешь не хочешь, собрались ехать под Трою — воевать. А сам-то Одиссей мечтал никуда не ехать — как же, жена-красавица, сын родился, а тут, на тебе — отвечай за свою же выдумку. И когда несколько послов Атрида Агамемнона прибыли на Итаку звать царя в поход, он, видишь ли, притворился сумасшедшим! Запряг быков и давай пахать взад-вперед одно и то же поле, будто бы не видя, что оно уже вспахано-перепахано… Ему кричат: «Одиссей, Одиссей, очнись! Одиссей, мол, на войну ехать надо!», а он и ухом не ведет! Ну я-то понял, что он нас морочит. И, пока все пытались до него докричаться, побежал к нему в дом, покуда никто не видел, подхватил его сынишку — а тому и года не было, и, вернувшись на поле, положил младенца прямо в борозду, по которой царь вел быков. Что тому было делать? Погубить своего первенца? Делать нечего — остановился!
— А ведь я помню, что было дальше! — воскликнул слушавший со вниманием Гелен. — Когда я перешел на сторону ахейцев, среди них много говорили про это… Говорили, что Одиссей раскрыл измену Паламеда, и что Паламеда за это побили камнями. Это, выходит, тебя?