— Я понимаю тебя, — сказал Ахилл грустно.
— Знаю, что понимаешь! Знаю, что, кроме тебя, никто не поймет. Знаю, что нужно молчать об этом, и не могу. Если бы хоть знать наверняка, что Андромаха жива! Пускай даже я не увижу ее никогда больше, но только бы быть уверенным, что она где-то есть. Что Астианакс жив и растет… Пусть без меня… Я бы согласился на это. Правда!
— Они живы, Гектор! — голос Ахилла прозвучал необычайно твердо и одновременно нежно — он чувствовал боль брата с такой остротой, как свою. — Верь мне, я говорю не просто так. Я и в самом деле научился чувствовать близких людей издали. Я знаю, что твои жена и сын живы.
— Мертвые тоже живы, — печально проговорил Гектор. — Душа ведь не умирает.
— Нет, нет, они живут на земле, я знаю! Поверь!
Старший брат улыбнулся и ласково коснулся ладонью плеча Ахилла.
— Тебе я верю. Потому только с тобой этим и делюсь.
Некоторое время они помолчали, потом Ахилл проговорил:
— В конце концов, если мы не найдем Андромаху, ты можешь через несколько лет жениться на Авлоне.
Гектор усмехнулся.
— Смешно, но я об этом думал. Нет, не смогу… Сходство — это только сходство. Ты мог бы любить женщину, похожую на Пентесилею?
— Не мог бы, — честно сказал Ахилл. — Второй такой нет и быть не может.
— Вот-вот… И второй Андромахи тоже.
— Но ты — царь. Все равно тебе придется взять жену, чтобы у тебя был наследник.
Теперь Гектор рассмеялся.
— Сперва добраться бы до царства, братец! А что до наследника, то найдем и так — во-он бегает… Чем не наследник? И тоже — внук Приама.
Ахилл хотел было возразить, но, поймав взгляд брата, вновь понял его без слов. И промолчал.
Глава 4
На следующий день решено было оставаться здесь же, однако проявлять осторожность во всем: насторожиться заставила близость племени дикарей, о которых они ничего не знали, кроме того, что они (по крайней мере, один из них) носят мех черной обезьяны, и что их если верить словам Муаббы, примерно полторы сотни. Такое количество негров, вооруженных примитивными луками, копьями с каменными наконечниками и дубинами, никак не могло испугать великих героев, однако они слишком хорошо знали (из рассказов египтян, из историй, услышанных в детстве и юности), как эти самые дикари любят ядовитые стрелы и всевозможные ловушки, а быть уверенными, что племя будет миролюбивым, коль скоро Ахилл и Гектор спасли Муаббу от слонов, путешественники вовсе не могли — у дикарей зачастую были свои собственные представления о долге, благодарности, и тому подобных понятиях, которым развитые народы уделяли так много внимания.
Сообразуясь со всем этим, путники решили, что в этот день уходить на охоту вдвоем никак нельзя. Можно было и вовсе не ходить — у них оставался еще один хобот (великолепный вкус этого блюда привел к тому, что второй съели дочиста), а также мясо подстреленной Гектором антилопы. Однако, за время стоянки они собирались заготовить копченого мяса дней на семь-восемь пути, чтобы в дороге не тратить на это времени. Значит, нужно было добыть еще дичи, и Пентесилея вызвалась сходить на охоту одна.
— Мужчинам лучше остаться в лагере, так надежней, — сказала она. — Вы будете отдыхать, Авлона поиграет с Патроклом, а я вернусь к вечеру с добычей. Слонов убивать не стану — как ни вкусны их хоботы, с ними слишком уж много возни. А кого поменьше вполне добуду. Можно мне пойти, Ахилл? Да?
— Если тебе уж так хочется… — нехотя ответил герой и повернулся к брату, чье начальство в их небольшом отряде признавалось всеми и всегда: — Можно, Гектор?
— Пусть идет, — кивнул молодой царь. — Ей нужно размяться, а нам после вчерашних приключений не помешает отдохнуть. Иди, сестрица!
Амазонка ушла на рассвете, пока еще спал малыш — успей он проснуться, стал бы проситься с ней «на хоту».
Она направилась не в глубь саванны, через которую им предстояло потом идти, а назад, по пути, который был пройден ранее, по такой же равнине с редкими зарослями.
Из всего отряда она, возможно, менее всех ощущала те жесточайшие трудности, которые им приходилось испытывать. Ее невероятная закалка, привычка к многодневным конным и пешим переходам по самым разным местам — от раскаленных, безводных степей до заснеженных нагорий, ее привычка к бессонным ночам и к долгому отсутствию пищи и воды, к ночлегу на голой земле, иногда смертельно холодной, постоянная тренировка внимания и быстроты реакции, выучка передвигаться абсолютно бесшумно и слушать любой шорох, — все это вместе давало ей возможность почти не замечать испытаний, иногда утомлявших ее могучих спутников. Даже Ахилл, выросший почти в таких же жестких условиях, обладающий почти тем же звериным чутьем и привычкой к лесу, все же иногда испытывал напряжение в этих непривычных и диких местах, полных постоянной, будто ждущей везде и всюду опасности. Амазонке эти места нравились, своими ежедневными неожиданностями, таинственностью и пугающим множеством незнакомого и непонятного. Она всегда это любила, равно как любила узнавать новое. Правда, ей, не меньше, чем Ахиллу и Гектору, хотелось добраться до Трои, она тоже мечтала о том, чтобы Гектор нашел жену и сына, а ее приемная дочь Авлона — свою сестру, но чтобы дойти, надо было идти, и этот путь не пугал Пентесилею.
Она прошла рощицу, миновала заросли кустов, чутко вслушиваясь: в таких кустах нередко ночевали львы и пантеры. Правда, путешественники не слышали ночного рычания и не видели следов, но хищники могли явиться в любое время.
Дальше вновь шла равнина, залитая таким ярким утренним солнцем, что даже пожухлая выжженная трава на ней казалась вызолоченной, сверкающей.
Амазонка, заслонившись ладонью от солнца, всмотрелась в неровное колыхание трав и кустарника. Она знала, что кто-нибудь да есть среди них, кто-нибудь, кого она сможет подкараулить и подстрелить.
Чуть в стороне, среди полос света и тени, немного ярче выделились и понеслись черно-белые полосатые спины. Пентесилея ощутила в душе легкую дрожь. Она узнала животных, пасшихся неподалеку в саванне. Это были зебры. Путешественники видели их уже не раз и изумлялись их необычайной, казалось, просто нереальной раскраске. Но для царицы амазонок они были не только и не столько нарядными, странными на вид существами — прежде всего она видела их сходство с лошадьми, и это вызывало в ней неотвязное, неуемное желание… Вот уже год, как она не садилась верхом. Ей все время казалось, что втайне зебры соблазняют и Авлону, но та не решалась ей ничего сказать.
Сейчас животные оказались очень близко — в каких-нибудь двух сотнях локтей, и двигались в сторону охотницы, не подозревая ее присутствия, так как она, само собою, подошла к открытому пространству с подветренной стороны. Зебр было шесть.
Пентесилея встала, пригнувшись, за кустом и ждала, уже отчетливо понимая, что на этот раз не сможет преодолеть искушения. Тем более, что у нее было достаточно времени, и она не видела в своей затее никакой опасности. От Ахилла и Гектора, которым так или иначе приходилось много слышать о диковинных зверях Черной земли, она знала, что нрав у зебры злобный, а повадки самые свирепые. Они своими глазами видели, как однажды жеребец зебры забил копытами и растерзал зубами крупную гиену, посмевшую явиться вблизи стада полосатых[42]. Видели, как отступила от бешеного натиска двух зебр молодая пятнистая пантера, гроза всех здешних травоядных. Зебра была сильна, свирепа и стремительна, куда свирепее и стремительнее дикой лошади. Но именно это подогревало Пентесилею. Не родился еще в мире такой скакун, на которого она не сумела бы сесть верхом!
Крупный полосатый жеребец втянул ноздрями воздух и тонко злобно взвизгнул. Он почуял чей-то чужой запах.
Боясь, как бы он не обратился в бегство, амазонка выступила из своего укрытия и спокойно пошла навстречу полосатому коню. Она понимала, что вряд ли покажется ему опасной — он только разозлится, а это ей и было нужно.
Жеребец завизжал еще громче, уже с явной угрозой.
— Иди сюда, иди! — негромко сказала ему Пентесилея и остановилась.
Полосатый кинулся на нее, дико оскалив большие белые зубы, высоко вскидывая мощные копыта. Ему оставался десяток локтей, всего полтора прыжка, и тут она сама взвилась в воздух, пролетела над его головой, по-кошачьи развернулась в полете и упала прямо на спину ошеломленного жеребца. Ее колени, как тиски, сжали его круп, левой рукой она вцепилась в короткую жесткую гриву.
Жеребец уже не завизжал, а взвыл от ярости и, будто обезумев, извиваясь всем телом, начал метаться и скакать. Он был гибче и резче в движениях, чем самая буйная лошадь, а его скачки на десяток локтей вверх могли лишить равновесия кого угодно. Иногда и пантера, впившись всеми двадцатью когтями и зубами в тело могучей зебры, не может усидеть во время такой пляски — тогда ей приходится вновь прыгать на свою добычу… Однако Пентесилея держалась на спине жеребца, будто на нем родилась.
Во время этого поединка полосатый раз двадцать изворачивался, пытаясь схватить бесстрашную всадницу своими мощными зубами. Дотянись он до ее колена или лодыжки, и она осталась бы без ноги… Однако каждый раз правый кулак всадницы, заранее обмотанный кожаным поясом с медными бляшками, как дубина, врезался между ноздрей жеребца. Его морда покрылась пеной вперемешку с кровью, он стал хрипеть.
Пентесилея ждала, что скакун опрокинется на спину, как это обычно делают дикие лошади, исчерпав все другие способы скинуть седока. Но у зебр не было такой повадки. И, поняв в конце концов, что стряхнуть наездницу невозможно, полосатый что есть силы помчался по саванне. Остальные зебры ускакали, едва произошло загадочное нападение непонятного существа на их вожака, и тот несся среди желтых зарослей один, распугивая прятавшихся в траве птиц и мелких антилоп.
Амазонка в это время свободной рукой сняла с головы полосатый египетский платок, который жгутом был намотан на черный узел ее волос, чтобы те плотнее держались. Одним движением она развернула этот жгут и затем, ухватив два конца платка и сделав из него как бы широкую петлю, ловко набросила ее на глаза зебры.