И вот она кричит. Коротко, резко, словно выдыхая, и этот звук вывел царя из оцепенения. Бубен гудит, а девушка изгибает стройный стан и кружится снова. Ее движения резкие, порывистые. Она то приближается к зрителям, почти касаясь их, то отпрыгивает назад, как будто боится их или дразнит. Ее глаза горят. Они не видят людей вокруг, они смотрят куда-то ввысь. Девушка кричит снова и замирает. А потом, через несколько мгновений, она подходит к виночерпию, наливает чашу прямо из кувшина и несет ее к царю на вытянутых руках.
Агамемнон выпил эту чашу, не отрываясь от дерзкой девчонки, которая смотрела ему прямо в глаза, а потом зарычал, схватил ее в охапку и утащил в свои покои под одобрительный рев гостей. Он берет ее быстро и грубо, а потом, уже засыпая, произносит.
— Проваливай, девка! Завтра после ужина придешь.
Надо сказать, существование в переходах огромного дворца оказалось примерно таким, как его Феано и представляла. Она уже неплохо освоилась здесь. Запутанный лабиринт из сотен помещений, где ютилось множество женщин и немного мужчин, жил довольно напряженной жизнью. Сюда, на гору, непрерывно ехали десятки телег с зерном, вином, шерстью и маслом, а обратно они же везли ткани, горшки и инструменты. Что-то продавалось внутри царства, но большая часть уходила в Навплион, где грузилась на корабли и развозилось во все концы Великого моря. Что ни говори, а керамику здесь делали просто бесподобную. Феано поначалу не могла оторвать взгляда от искусной росписи, но вскоре привыкла.
Жизнь наложницы оказалась совершенно необременительной, а вот жизнь рабыни — очень даже непростой. Царь нечасто радовал ее своим вниманием, зато писец, который каждое утро строил толпу женщин в шеренгу и пересчитывал по головам, спуску никому не давал.
— Сорок девять, — тыкал он палочкой в грудь каждой, — пятьдесят, пятьдесят одна, пятьдесят две, пятьдесят три! Двоих не хватает! Где они?
— Захворали, господин, — хором ответили рабыни. — Лежат в лихорадке.
— Проверим, — пробормотал писец, стер что-то на табличке и нанес новые значки. Феано уже знала, что он потом начисто все на папирус переписывает. Папирус дорогой, его из самого Египта везут, а потому все надписи сначала на глине делают.
— Ты, ты, ты, ты и ты, — ткнул писец наугад. — Вы пятеро идете на кухню! Там работы много. Завтра басилей Нестор приезжает в гости, будет пир. Вы трое — молоть зерно. Остальные идут ткать. Кто норму не сдаст, без ужина останется. Смотрите мне, я проверю! И не вздумайте нити пропускать! Жалобы пошли, что полотно до того тонкое, аж насквозь светится. Кто хитрить будет, высечь велю, так и знайте!
— Дива Потиния, помоги мне! — горестно вздохнула Феано, именуя Великую мать так, как принято было в Микенах. Она увидела целую корзину пряжи около своего ткацкого станка, это и был ее урок на сегодня. Впрочем, и остальные женщины тоже закудахтали, прикинув, что пряжи сегодня положили больше чем обычно.
— А кто тут во дворце главный? — спросила она у рабыни Гелы, единственной из всех, с кем сблизилась за это время. Женщина лет под сорок, неизвестно от кого прижившая в неволе двух дочерей, оказалась незлобива и добра до невозможности. Она сама родилась здесь, а за воротами была раза три за всю свою жизнь. Низенькая, щуплая, подслеповатая, Гела часто моргала и подносила к лицу то, что пыталась рассмотреть. Ее сажали сучить нить, больше у нее уже ничего не получалось.
— Так сам царь главный, — непонимающе посмотрела на нее Гела. — Ванакс наш Агамемнон. За ним царица Клитемнестра стоит. А из больших вельмож — господин лавагет, который войском командует, и господа экеты, вельможи царские, да тереты — знать, которая на земле сидит и воинов дает. Писцы еще есть…
— А басилей — это кто? — спросила Феано.
— Басилей, — наморщила в раздумье лоб Гела, — он вроде как царь, но поменьше нашего. Наш вроде как над царями царь. Басилея наш ванакс Агамемнон назначить может, а бывает так, что от веку те цари правят. Или вот как Менелай Спартанский. Он на дочери покойного царя Тиндарея женился, Хеленэ, и так сам царем стал. Хеленэ и наша царица Клитемнестра — сестры родные. А Менелай — Агамемнону младший брат. У царя нашего сын Орест и дочери — Ифигения, Электра и Хрисофемида. А у Менелая — только дочь Гермиона. Ей лет семь или восемь.
— А где тут работа полегче, матушка? — едва слышно спросила Феано, которая трудиться не желала, хоть убей. Работать наложницей — всегда пожалуйста, но эта доля не избавляла от необходимости таскать или молоть зерно. Здесь впустую никого не кормили.
— У служанок цариц наших, — удивленно посмотрела на нее Гела. — Где же еще? Там, говорят, раздолье. И поспать удается порой вдоволь, и доесть за госпожой можно всякого.
— А как попасть туда? — жадно спросила ее девушка.
Феано внезапно почувствовала, что вот оно, счастье-то. Ведь до этого, несмотря на весь свой изворотливый ум, ничего путного она придумать так и не смогла. Дворцовый распорядок, выстроенный столетиями, сбоев не давал, а целая свора писцов, следившая за огромным хозяйством, не дремала. Они свое дело знали туго, не забалуешь у них. Это чиновники следили, чтобы в ворота въезжала шерсть, а выезжало полотно. А еще оружие, горшки, украшения и много всего другого. Тут отдельный писец даже за колесами от боевых колесниц следил. А еще один отпускал по весу медь и олово, и по весу же принимал изделия из них. Феано, попавшая в безжалостные жернова этой системы, чувствовала себя крошечной, словно мышка. Только высунься из норки, и тут же сцапает кот. Вот потому-то она беспрекословно выполняла все задания, ходила, опустив взгляд в пол, а когда сам ванакс брал ее на ложе, старательно закатывала глаза и стонала, притворяясь как могла. Он по-прежнему не ставил ее ни во что, и чисто по-женски ей было обидно, ведь, положа руку на сердце, великий царь оказался порядочной скотиной. По крайней мере, с женой у него тоже не все ладилось. Навещал он ее покои нечасто, потому как молодых баб во дворце жила не одна сотня, а некоторые из них оказались настоящими красотками.
— Ну, все лучше, чем в поле горбатиться, — философски размышляла Феано, которая жизнь на родном острове вспоминала с содроганием. Бесконечную работу на палящем солнце, липкие руки царских людей и их грубые ласки за черствую лепешку. Слава богам, она смогла царя напоить, он и не заметил ничего.
Вечером, сдавая свой урок писцу, который благосклонно хмыкнул, когда разглядывал полотно ее работы, Феано сказала негромко.
— Господин, мне бы пошептаться с вами.
Писец, рыхлый мужчина лет тридцати с выпирающим животиком, удивленно поднял на нее глаза.
— Легкой работы хочешь, девчонка, — понимающе хмыкнул тот и посмотрел на нее жадным взглядом. — Не надейся, я с тобой спать не стану. Ты женщина царя, мне за это голову оторвут.
— К царицам в услужение попасть хочу, — едва слышно выдохнула Феано. — Сикль серебра заплачу, если получится.
— Откуда у тебя серебро, девка? — подозрительно посмотрел на нее писец.
— Царя нашего хорошо ублажила, — самым наглым образом соврала Феано. — Он мне и бросил кольцо.
— Хм, — наморщил лоб писец. — Я подумаю, что можно сделать. Не обещаю, но… На пир завтра прислуживать пойдешь. Там могут заметить.
Глава 10
— Отец, я хотел бы перебраться на зиму в Трою, — сказал я, когда летний зной немного отступил, подарив истомленной земле хоть какое-то подобие живительной прохлады. Осень идет вовсю, и совсем скоро станет так холодно, что придется надевать длинные рубахи и овечьи безрукавки.
Мы всегда обедали вместе, только теперь за столом нас сидело трое, а Скамия, отцовская наложница, как обычно, с непроницаемым видом стояла сзади и держала кувшин с вином. Красивое лицо ее понемногу теряло свежесть на здешнем солнце. В углах глаз появились мелкие морщинки, а вокруг рта залегли едва заметные складки. Она старела, до дрожи боясь потерять расположение отца. Теперь же ее позиции и вовсе пошатнулись, потому что домашние дела понемногу начала прибирать к рукам Креуса, как старшая женщина в роду. Услышав мои слова, рабыня вскинула было глаза, но потом быстро опустила их, тщательно скрывая свою радость.
— Зачем тебе в Трою? — поднял бровь Анхис и посмотрел на меня внимательно. Он даже лепешку не донес до рта, рука так и застыла в воздухе.
— Дардан — дыра, — ответил я, использовав расхожую фразу из прошлой жизни. — В Трою нужно ехать, там все… всё серебро.
— Чего ты хочешь? — нахмурился Анхис, а Креуса вслед за ним посмотрела на меня с немалым удивлением. — Так не делают. Мы живем как должно, на своей земле. Как можно бросить то, что не имеет цены? Ради чего?
— Эта земля скоро перестанет быть нашей, — ответил я. — Мы живем в захолустье, где годами ничего не происходит, кроме ахейских набегов. Мы ничего не видим и ничего не знаем. Мир пришел в движение, отец. Если мы не сможем ему ответить, он просто сметет нас, как ты сметаешь крошки со стола.
— Ты говоришь странное, — удивленно посмотрел на меня Анхис. — Так говорит сестра твоей жены. В Трое все смеются над ней.
— Потому что они глупы, — ответил я.
— Считаешь, что ты очень умен? — испытующе посмотрел на меня отец. — Ты сильно изменился, сын. Я с трудом узнаю тебя. Ты говоришь странное, и ты делаешь странное. Мы должны жить так, как жили предки, и почитать наших богов. Тогда они будут милостивы к нам.
— Колесо для воды не надо было делать? — спросил я. — Наши рабы смогли высадить на треть больше репы, чем раньше. А если немного подумать, то можно соорудить еще несколько таких же, но побольше, и тогда мы сможем прихватить еще земли.
Колесо получилось на редкость уродливым. Восьмиугольник, собранный из палок, был скорее игрушкой, вокруг которой копошились дети. Но он каждые двадцать секунд подавал по черпаку воды в деревянный желоб, который шел на сотню шагов. Колесо сделано из рук вон плохо и скоро развалится, но в заскорузлые мозги местных стала проникать некоторая толика света.