чил мотор, безошибочно определив, что ждать придется долго. «Isso é muito raro, não é? Não sobraram muitos deles aqui, não é?»[53] – обратился я к водителю. На что тот пробурчал нечто вроде «Будь моя воля, я бы их всех перестрелял» и добавил, что от этих животных один вред. Потом мы долго ехали по ухабистой дороге среди вымершей саванны, и единственными, кто попадался нам на глаза, были деревенские калеки, изувеченные не то войной, не то детской болезнью. Они ковыляли навстречу автобусу, и водитель-слононенавистник тормозил, опускал стекло и с каменным лицом протягивал горемыкам скомканные купюры. Среди безграничной африканской нищеты эти неожиданные проявления человечности производят сильное впечатление. В другой раз, маясь в пробке на Руа-де-Миссау, на подъезде к площади Кинашиши, я видел, как водитель кандонгейру всучил бредущему между машинами бомжу свой размокший бутерброд. Стало быть, здесь так принято.
Сейчас меня снова тянет пообщаться с водителем, но он не дает мне такой возможности. Пока я, конфузливый экспат, собираюсь затеять смол-ток, водитель сам подает голос, да как! Взрывается гневной тирадой. Смысл происходящего улавливается не сразу, как всегда, когда говорят быстро. Кто-то толстый. Водитель возмущен. Толстая пассажирка. Та самая бессангана, которая сидит рядом со мной, заняв целое сиденье. В кандонгейру на одном сиденье умещаются двое, а при необходимости и трое. Так что эта толстуха заняла сразу два места. За два проезда и платить надо. Это по справедливости. Он уже не в первый раз ей это говорит, она у него в кандонгейру каждый божий день катается и ни разу еще не заплатила за два места. Но сегодня – баста. Стоп машина. Пока толстуха не оплатит двойной проезд, как положено, они никуда не поедут. Кандонгейру тормозит прямо посреди авениды Революсау-де-Оутубру, сзади сигналят и орут из окон другие автомобилисты. Начинается нормальный луандский «confusão». У этого слова нет точного перевода, потому что это не просто слово, а понятие, пронизывающее всю ткань жизни. Путаница, конфуз, срач. Веселая кутерьма или кровавая баня (причем одно всегда может мигом превратиться в другое). Точного перевода нет, зато есть целый ряд синонимов на кимбунду: казукута, канванза. Здесь эти слова знает каждый. «Извините, конфузау», – пожимает плечами вор-карманник, когда ты ловишь его за руку при попытке стащить у тебя кошелек. «Конфузау», – объясняют в посольстве, где тебе уже которую неделю советуют «прийти завтра» за своим паспортом с визой (ее должны были продлить еще месяц назад). И когда на подъезде к Ларгу-да-Майанга один водитель подрезает другого, а тот выскакивает из машины с монтировкой, или когда в баре на Илья-де-Луанда завязывается пьяная драка, или когда после непродолжительного перемирия снова начинается гражданская война, это все можно назвать «конфузау».
Толстая пассажирка тоже что-то кричит, но тут я совсем ничего не могу разобрать – уж больно она тараторит. Вдруг голос подает сосед в костюме. Он готов заплатить за сеньору. Сколько надо? Водитель называет сумму, потный костюм протягивает ему купюру, и тот заводит мотор. Сзади раздаются одобрительные возгласы. Не перевелись еще на этой земле добрые люди, вот что значит настоящий мужчина, не то что этот прощелыга-водитель. Теперь шквал ругани обрушивается на водителя, его называют самыми обидными именами. Особенно усердствуют женщины. Кто-то предполагает, что мать водителя родила его через анальное отверстие. Другие радостно поддерживают эту гипотезу. Водитель молчит, вцепившись в свою баранку. Смотрит в окно. Ему не до них, он следит за дорогой.
Я тоже смотрю в окно – на ларьки и палатки, бесконечно тянущиеся по обе стороны улицы. Перечисляю про себя продающиеся здесь виды экзотических фруктов (кокос, ананас, папайя, банан, тамаринд, гуаява, аннона, кажу, мабоке, сап-сап, питанга, манго) точно так же, как в раннем детстве инвентаризировал в уме известные мне марки машин («Жигули», «Запорожец», «Москвич», «Волга», «Чайка», ЗИЛ, ЗИМ, «Победа»; грузовики – УАЗ, КамАЗ и БелАЗ; иномарки – «трабант» и «шкода»). Мысленное перечисление – фруктов, деревьев, животных, марок машин – это то, что всегда успокаивает.
Ближе к центру города линию горизонта плотно заселяют китайские арранья-сеуш[54]. Вечером они празднично сверкают (на это сверкание нередко уходит вся электроэнергия, так что другие районы остаются вовсе без электричества). Не так давно один из них, известный в народе как «небоскреб Тома и Джерри», радовал горожан непрерывным показом американского мультика: с наступлением темноты зеркальные стены здания превращались в огромные экраны, как на Таймс-сквер. В небоскребе Тома и Джерри располагался головной офис Китайского международного фонда, организации, с которой мне несколько раз приходилось косвенно иметь дело. Я так до конца и не уяснил для себя, что это за контора. Если верить документам, она – часть синдиката под началом загадочной группы гонконгских бизнесменов, называющих себя «Квинсвэй-88». Эти гонконгцы неуловимы, как мышонок Джерри. Их синдикат – это бесконечный лабиринт без какой-либо видимой вертикальной структуры или холдинговой компании. О том, кто за всем этим стоит, можно только догадываться: схема офшоров настолько сложна и запутанна, что распутать этот клубок невозможно. О главе «Квинсвэй-88», Сэме Па (он же – Сэм Кинг, Жу Сунхуа, Антониу Фамтосунгиу и только что не Элла Кацеленбоген), ходят самые разные слухи. Говорят, что он проходил военную подготовку в СССР, где познакомился с будущим президентом Анголы душ Сантушем; что он финансировал режим Мугабе в Зимбабве, переворот на Мадагаскаре и диктатуру в Гвинее. Доподлинно известно лишь то, что он стоит у руля компании, получающей субсидии от ангольского правительства на масштабные инфраструктурные проекты, от реставрации Бенгельской железной дороги до строительства нового аэропорта. Ни один из этих грандиозных проектов так и не был закончен. Кроме того, Па долгое время руководил нефтяным концерном «Китай-Сонангол», которому принадлежал контрольный пакет акций Би-Пи по добыче в «Блоке-18», нефтяном месторождении в двухстах километрах от Луанды. Именно в этой связи я и соприкоснулся с Китайским международным фондом: мы с Синди были в команде юристов, представлявших одну из дочерних компаний Би-Пи в сделке с предприятием Сэма Па. И хотя сам я ни разу не видел кукловода Па, а тот, вероятно, даже не знал о моем существовании, одной косвенной близости к этим теневым структурам было достаточно, чтобы взбудоражить воображение.
Хотелось понять, что к чему, провести расследование, почувствовать себя сыщиком. Кто за кем стоит и что все это значит? Общий ответ известен заранее, но дьявол, как всегда, в деталях. Как это там у русского классика, чьи стихи Вероника так любит выдавать за свои? «Во всем мне хочется дойти…» Вот-вот. Тем более что и chefe Синди требует от меня того же самого: разобраться как можно скорее, изучив все релевантные документы. Правда, требует он этого с другой, куда более прагматичной целью. «Вопрос в том, что это означает для нас». Судя по всему, ничего хорошего. Да и нового тоже ничего: Китай изо всех сил вытесняет западных инвесторов в Анголе еще с начала 2000‐х. До конца не вытеснит, конечно. Потому что в итоге все решает не Китай, а Ангола. И сколько бы ни пелось «Китаец с ангольцем – братья навек», все помнят, как еще совсем недавно Китай поддерживал ФНЛА и УНИТА. Так что нынешний союз между МПЛА и компартией КНР – не по любви, а по расчету. Сырьевые ресурсы в обмен на инфраструктуру, «наша нефть – за ваше ноу-хау». Таковы были условия договора с китайским «Эксим-банком». А пока этот договор подписывался ангольским Минфином, другое подведомственное учреждение, известное как GRN[55], заключило параллельный договор с фондом Сэма Па. Впоследствии китайское правительство не раз открещивалось от этого сомнительного фонда и грозилось привлечь Па к уголовной ответственности за налоговые и другие махинации, но так и не привлекло. То ли за него вступился кто-то из сильных мира всего, то ли эта угроза с самого начала была показушной.
Вот в чем я копаюсь, земную жизнь пройдя до половины. Иных от такого с души воротит, а я – ничего, справляюсь. Образцовый работник. Ты ведь всегда хотел стать адвокатом. Хотел, хотел, еще когда был Дартом Вейдэмом, солистом хардкор-группы Error Of Division. С друзьями по группе своими планами, разумеется, не делился. Но был на примете один человек, некий Майк Шапиро. Ролевая модель. Человек-легенда. Музыкант, промоутер (задолго до проходимца Мартоуна), двигатель прогресса, он стоял у истоков троянской хардкор-сцены в середине восьмидесятых. К тому моменту, как в Трою прибыл Дарт Вейдэм, этого Шапиро там уже не было: в девяносто втором он перебрался в Нью-Йорк. Я видел только фотографию: маленький еврейский шибздик, задрот в немодных очках. Но все бритоголовые, растатуированные хардкорщики, страхолюдные узники американской пенитенциарной системы, вспоминали о нем с придыханием: «Вот когда Майк Шапиро…», «Если бы не Майк Шапиро…», «Без Шапиро у нас не было бы ничего». Впоследствии Шапиро окончил юрфак Фордхэмского университета и стал музыкальным юристом. Я познакомился с ним уже в Нью-Йорке, когда сам учился на юрфаке. Шапиро устроил благотворительную акцию: в праздник Пурим студенты Фордхэма носили традиционные гостинцы, шалахмонес, пациентам-евреям, лежавшим в стационаре Нью-Йоркского пресвитерианского госпиталя. В акции приняли участие все Jewish law students, и я тоже не остался в стороне. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что организатор – тот самый Майк Шапиро, отец-основатель и заступник троянского хардкора. «Кто из вас любит панк-рок?» – спросил Шапиро, окидывая близоруким взглядом группу студентов-волонтеров. Я единственный из всех поднял руку. «Тогда держи, вот твой пациент». На листке, который Шапиро всучил мне, было написано: «Джон Грин. Палата 14-206-W». Какой еще Джон Грин? «Да не Грин он, конечно, – засмеялся Шапиро, – это же вымышленное имя! Знаменитости всегда используют вымышленные имена для больничной регистрации. Ты правда любишь панк-рок? Тогда этого человека сразу узнаешь». Пациентом, лежавшим в палате 14-206-W под псевдонимом Джон Грин, оказался сам Джоуи Рамон. Он полусидел на больничной койке – кожа да кости, да знаменитая грива, да темные очки, которых Рамон никогда не снимал. Еще совсем не старый человек, умирающий от лимфомы. Пятью годами раньше мы с Колчем и Питом Хьюзом побывали на концерте-реюнионе легендарных Ramones, скакали там в обнимку, хором выкрикивая «Hey! Ho! Let’s go!», и этот концерт стал для меня, да и для всех остальных, событием года, и по сей день остается одним из самых счастливых юношеских воспоминаний. Но я не рассказал об этом Джоуи, так как вообще потерял дар речи при виде кумира, смог выпалить только: «Хаг пурим самеах!» Через две недели узнал из новостей CNN, что Джоуи Рамона не стало.