Но вот прошло четверть века, и Вадик легко может представить своих бывших знакомцев среди тех, кто принимал участие в шарлотсвиллском марше «Объединенных правых»[99] или в штурме Капитолия[100]. Это они – Том МакГрегор, Донни Тафс, Джон Филлипс (кличка: Перки) – сейчас зигуют и размахивают конфедератскими флагами. Да и те, кого притянуло к другому полюсу, ничем не лучше. Потому что, в конце концов, это явления одного порядка. Для тех и других, нынешних, Вадик олицетворяет все, что должно ненавидеть. Для ультралевых он – белый, богатый еврей, да к тому же – адвокат, человек из корпоративного мира, олицетворение «белой хрупкости». Для ультраправых – еврей и иммигрант, угроза их белой цивилизации. Он – другой, то есть враг. И он боится их, своих бывших собратьев по хардкор-сцене, и странно не то, что теперь это так, а что когда-то было иначе. Было странное время, зачаточная стадия социального протеста, когда все протестующие были заодно, даже если протестовали против совершенно разных вещей (вроде того короткого периода на заре ангольской независимости, после подписания Алворского соглашения в 1975‐м, когда переходное правительство включало все три фракции и их лидеры обнимались друг с другом, а заодно с представителями нового правительства Португалии). Время, когда медведь ел траву и лев возлежал с агнцем, а Вадик в течение нескольких недель жил у Перки, который как раз тогда вышел из тюрьмы и устраивал по этому поводу ежевечерние празднества.
С Перки, вечно расхаживавшим по квартире в семейных трусах и лыжной шапке, Вадика свел тот же Рэнди Шульц. Отрекомендовал как «человека знающего и понимающего». За решетку Перки угодил, как водится, за нанесение тяжких телесных. Пока сидел, проштудировал уголовный кодекс и теперь охотно консультировал многочисленных друзей, знакомых и знакомых знакомых, когда те попадали в переплет. Впрочем, его начитанность не ограничивалась одним только УК. Вообще, определенного рода интеллектуальность была у троянцев в чести. О тех, кто много читал, говорили с уважением. Круг чтения был довольно узок и в то же время эклектичен: Ницше, Чарльз Буковски, харе-кришны, гностики, Стивен Кинг, Джеймс Рэйчелс[101]. Главным фильмом была «Цельнометаллическая оболочка» Кубрика. Она служила источником идиоматики, как у советских митьков – «Место встречи изменить нельзя». Что до формального образования, людей, продвинувшихся дальше средней школы, можно было пересчитать по пальцам. Оно и понятно: при такой интенсивной программе обучения в школе жизни большинству было не до университетов. Вадик был исключением. Болтаясь по сквотам с Колчем и компанией, он каким-то образом продолжал учиться в школе. Прогуливал по минимуму и, даже когда прогуливал, умудрялся получать хорошие оценки. Сам всемогущий Кулак, бандюга и студент юрфака в одном лице, мог бы позавидовать такому проворству. Позже, учась в университете, Вадик мечтал быть как Кулак и не подозревал, что он, в сущности, такой и есть. Но Кулак будет потом, в другой жизни. А пока его окружала Троя. Перки Филлипс, Рэнди Шульц, Билл Сток. Троя против всех.
После того как Билл Сток сбежал от правосудия в Аризону, место у микрофона занял третий мушкетер из Four Winds, Джим Фарино, и группа One Man Less пошла в гору. На дворе была середина девяностых, вегетарианское время, когда все вроде бы жили дружно. Если писать об этом времени книгу, ее можно было бы назвать «Портрет американского экстремизма в юности». Кровной вражды еще не было, но будущие враги уже знали друг друга в лицо – и готовились стать врагами. В правом углу – фашиствующий Том МакГрегор, в левом – защитник животных Джим Фарино. Рэнди, чуждый любым манифестам, болтался где-то посередине, дружил с Джимом и ладил с Томом. Группа First Axis могла выступить на одной сцене с One Man Less, а могла и с Aerial Raid. При этом совместный концерт Aerial Raid и One Man Less был невозможен. Если бы МакГрегор и Фарино баллотировались в мэры Трои, восемьдесят процентов населения проголосовали бы за МакГрегора. Здесь любили джинсы на подтяжках и «Доктор Мартенс»; любили чокнутого поэта Рэнди и отпетого граффити-художника Стока, а Джима с его комсомольским запалом стрэйтэджера недолюбливали. У Стока тоже был комсомольский запал, но его спасало то, что он был шпаной с боксерскими ушами, похожими на цветную капусту. Джим шпаной не был, он был прирожденным активистом, и вот этот активизм действовал на многих троянцев как красная тряпка на быка. Но и у активиста Джима был свой законный фан-клуб. Если Рэнди с его сексапильно-траурной харизмой был кумиром местной молодежи, то коренастый коротышка Фарино, обладавший харизмой совсем другого типа, стал звездой на экспорт: его знали далеко за пределами Северного Нью-Йорка, звали выступать в Европе и Японии. Там, за морем, его почитали куда больше, чем дома.
Вообще трудно было представить себе троих более непохожих по темпераменту людей, чем Джим, Рэнди и Билл. Тем не менее это были три закадычных друга, три мушкетера из Four Winds. Четвертый, Брайан Колч, был крайним. И Вадик, всегда верно чуявший, на кого надо ставить, все больше сближался с Джимом и Рэнди – и отдалялся от Колча. Колч, который не мог не видеть, что происходит, повел себя на редкость достойно. Впоследствии Вадик часто думал, что сам он на месте Колча вряд ли был бы способен на такое благородство. После того как они «разъехались» (Вадик с Питом вернулись под родительский кров, а Колч с Клаудио сняли очередную квартиру), Колч не навязывался, практически перестал звонить, предоставив Вадику возможность всецело определять, насколько тесной отныне будет их дружба. Когда же Вадик звонил Колчу (что случалось все реже), тот разговаривал с ним как раньше, без малейшего намека на обиду. Он как-то сразу простил Вадику его очевидное предательство. Но группа EOD, как уже было сказано, вскоре распалась.
Теперь самым близким другом Вадика оказался Джим Фарино. На какое-то время они стали неразлучны, как еще совсем недавно с Колчем. Когда он не вещал со сцены о правах животных, Джим был милым, веселым парнем. У него была подруга Тэрин, тоже очень милая, и младший брат Марк, в котором Джим души не чаял. От своих друзей он требовал, чтобы они, как и он сам, приняли стрэйт-эдж и веганство (единственным, для кого делалось исключение, был Рэнди). Вадик подчинился: отказался от мясного и молочного, перестал носить кожаную обувь, не пил, не курил и на концертах One Man Less, когда Джим кидал ему микрофон, орал что было мочи: «Crush the weak». Впрочем, эту песню, как и все, что написал Билл Сток, исполняли нечасто: теперь у группы был новый репертуар. Тексты, сочиненные Джимом, были не менее боевыми, но менее кондовыми, чем тексты Стока. Попросту говоря, у него был более богатый словарный запас.
Вместе с текстами менялась и музыка – она тоже становилась более изощренной. Хотя, надо сказать, музыка у One Man Less всегда была на пятерку. Помимо солиста, в состав группы входили близнецы-гитаристы Майк и Билл Томпсоны, виртуозный ударник Дерек Ван дер Зи и еще более виртуозный басист Джэйми Вуд. Про последнего в Трое ходили легенды. Это был человек-оркестр, блестяще владевший не то десятью, не то двенадцатью музыкальными инструментами. Рассказывали, что однажды, когда группа гастролировала где-то в Огайо, Вуд, взявший на себя обязанности водителя, настроил приемник на радиостанцию Classic Rock. Передавали песню группы Van Halen. Вуд придерживал руль левой рукой, а правой барабанил по приборной панели в такт музыке. Затем машина въехала в длинный тоннель, радио перестало ловить, и Вуд перестал стучать. Через несколько минут, когда в конце тоннеля забрезжил свет, он снова застучал по панели, а еще через секунду в динамиках снова зазвучала музыка, и оказалось, что Вуд попал в такт с точностью драм-машины.
Братья Томпсон тоже были не промах. Когда группа записывала свой дебютный альбом, Джим пригласил Вадика в студию в качестве бэк-вокалиста (впоследствии все треки переписали уже без подпевок). Вадика поразила их собранность, профессиональная нацеленность на успех. Ничего общего с раздолбаями Колчем и Клаудио. Это был какой-то совсем другой уровень, другой подход. В свободное от музыки время Билл Томпсон коллекционировал бейсбольные карточки и даже в этом занятии проявлял дотошность, даже одержимость. Словом, это были серьезные люди, и Джим Фарино тоже вдруг показался Вадику каким-то очень серьезным – то ли подлаживался под остальных, то ли и впрямь был таким. Его вокал переписывали по много раз: Джим улавливал какие-то огрехи, которых Вадик просто не слышал. «Вот здесь плохо получилось, – хмурился Джим, – с этого места лучше переписать». И с какого бы места ни начиналась новая запись, Джим попадал в такт так же безошибочно, как Джэйми Вуд, подстукивавший Van Halen.
У Вадика голова шла кругом от всех этих бесконечных (и, на его слух, идентичных) дублей. Он без восторга подумал, что никогда раньше не встречал таких скрупулезных людей. Потом они сидели в дайнере, и Джим, как будто стараясь сгладить то впечатление, рассказывал потешные истории про своего дядю, которого все называли Дядя Кресло. Легенда гласила: когда этому дяде стукнуло сорок лет, он сел в кресло, включил телевизор и с тех пор не вставал, как какой-нибудь йог, в течение двадцати лет сидящий в одной и той же позе. Единственными мышечными группами, которыми он продолжал пользоваться, были жевательные и мышцы правой кисти – для переключения телеканалов. Когда Вадик познакомился с Дядей Креслом, тому было уже под шестьдесят, хотя точно сказать было трудно: это было аморфное существо без определенного возраста и пола. Вадик запомнил такую сцену: темная комната, лиловое мерцание телевизора, в кресле – огромная туша в запятнанном нижнем белье. Пустое лицо, заросшее щетиной и заплывшее жиром. «Привет, Дядя Кресло!» – прокричал Джим и, подбежав к туше, нежно поцеловал ее в щеку. В ответ туша крякнула и смачно пернула. Джим радостно захихикал: «Видал, как пернул? Это он у нас умеет!»