не, у меня срабатывает павловский рефлекс, и я тянусь за мобильником, в тысячный раз проверяю сообщения. «Все напоминает о тебе…» Особенно музыка, музыка напоминает как ничто другое. Но музыка и помогает. Правда, не та, которая нас связала (стандартный хит-парад восьмидесятых и девяностых), а другая, не имеющая к воспоминаниям о Веронике никакого отношения. Оголтелая музыка, которую я с недавних пор не только снова слушаю, но и снова сочиняю. Она предназначена для выплескивания наружу всего, что накопилось с годами у интроверта, привыкшего думать, что он – экстраверт. Как метко пошутил однажды Жузе, «хардкор – это наше фаду». Фаду до упаду.
Возможно, единственное, что нас с ней до сих пор роднит, – общий факт биографии, студенческая юность в Покипси. А может, и ленинградское детство, о котором мы столько говорили, когда познакомились с легкой руки танцовщицы Рэйчел. В Луанде я вспоминаю свое детство из‐за советских атрибутов, стремительно вытесняемых китайской застройкой, но не вытесненных еще до конца. Вспоминаю тем чаще и подробнее, чем толще стена между мной и миром, в котором я теперь живу, миром кимбунду-португальской речи, реальным и непроницаемым – по контрасту с тем уютным виртуальным мирком, в котором я существую по вечерам, общаясь с Вероникой по скайпу. Но и тот виртуальный мир становится все недоступнее.
В последнее время мне часто снится один и тот же сон. Я выключаю компьютер, понимая, что наши отношения с Вероникой закончились раз и навсегда, и в этот момент мир вокруг меня меняется, как если бы вместе с отношениями выключили виртуальный фон. С декораций слетает вся сказка, ссыпается штукатурка иллюзий, кучер превращается обратно в крысу. Я снова в своей нью-йоркской квартире. Я вернулся из Анголы два года назад – после того, как меня выгнали из фирмы. В течение этих двух лет моя африканская жизнь продолжалась только в разговорах по скайпу: я врал Веронике, что звоню из Луанды, рассказывал про то, как сложно работать с Синди; про Жузе и неожиданный успех нашей группы; про мои успехи в адаптации на новом месте и освоении португальского. Когда мы встречались в Нью-Йорке раз в два или три месяца, я говорил ей, что приехал на несколько дней. Она провожала меня в аэропорт, после чего я возвращался обратно в свою неубранную холостяцкую квартиру в Уильямсбурге. У меня давно нет постоянной работы. Вот уже два года, как я не общаюсь ни с родителями, ни с Леной, ни с Эндрю. Иногда созваниваюсь с сестрой – и тоже вру, что звоню из Луанды. И вот теперь, когда не с кем больше говорить каждый вечер по скайпу, необходимость в остальном вранье отпала сама собой. Не надо больше врать ни Элисон, ни себе. Можно наконец позвонить родителям, Лене – и сказать им всю правду. Чистосердечное признание, после которого остается только повеситься. Обычно мои сны бессвязны, но этот настолько подробен и правдоподобен, что по пробуждении мне требуется некоторое время, чтобы прийти в себя.
Накануне отъезда в Америку, когда мне разрешили сообщить одноклассникам, что мы уезжаем, я чувствовал себя королем. У нас в классе никто не бывал за границей, кроме одной девочки, уехавшей двумя годами раньше с семьей на Кубу. Но США – это тебе не какая-то там совковая Куба. Это Сталлоне и Шварценеггер, Рэмбо и Рокки, Рейган и «Звездные войны», Майкл Джексон и Майкл Джордан, джинсы и жвачка бубль-гум, все фантики и вкладыши мира. Мне завидовали, смотрели снизу вверх. И друг Валера Смирнов, не выдержав, решил хотя бы чуть-чуть оттянуть восторженное внимание на себя: сказал, что и его летом повезут за границу, сначала в Чехословакию, потом в Германию. Отец намылился в командировку и берет Валерку с собой. Это будет в июне, почти тогда же, когда я поеду в Америку. Выходит, два дружка, В. и В., отправятся в заграничный вояж одновременно. Повидают свет, смогут потом обменяться впечатлениями. Но к осени, когда до меня стало понемногу доходить, что я уже не вернусь в свою ленинградскую школу и не покорю самую красивую девочку в классе рассказами об Америке, пришло письмо от другого закадычного друга, Сани Семенова. Там говорилось: «Между прочим, Смирнов все наврал. Ни в какую Европу он летом не ездил. И с ним теперь никто из наших не дружит». В другое время я мог бы и позлорадствовать, но тогда, прочитав эту сенсационную новость, почувствовал только тоску: по крайней мере, Валерка у себя дома, в Ленинграде.
И вот Валера Смирнов – это я, Дэмиен Голднер, без малого два года вравший про «заграницу». Все это время я отдавал себе отчет, что живу в выдуманном мире; кажется, вся моя предыдущая жизнь, раздвоенная и расстроенная, между языками и странами, ее половинчатость и необходимость довыдумывать себя всякий раз при переходе в новую среду, все вело к этому окончательно выдуманному миру, а Вероника была входом в этот мир, и сейчас, когда все рухнуло окончательно, мне не за что ее винить. В конце концов, самое лучшее, самое заботливое, что она могла сделать, – это меня бросить. Что она и сделала, оставив меня наедине с моим «фаду до упаду». Саудад, тысяча саудадеш.
Звонит телефон. Я уверен, что это Лена. Но когда я открываю глаза, телефон оказывается будильником. Я нажимаю на «snooze», но заснуть уже не могу. Лежу с закрытыми глазами. Ни с того ни с сего вспоминаю, как Лена однажды сказала:
– Когда муж и жена начинают друг другу надоедать, должен появиться кто-то третий. И тогда брак либо распадется, либо, наоборот, станет прочнее.
– Кто же у нас будет третьим?
– Понятно кто. Либо ребенок, либо любовница.
– Хорошо хоть, что не теща, – сострил я.
Это было в самом начале нашей семейной жизни, Эндрю еще не родился, ее мать и бабушка жили еще далеко от нас. Была зима, мы с Леной грипповали, смотрели «Служебный роман» и по традиции парили ноги в казане, который часто использовали вместо таза (и никогда – по назначению). «Парили ноги на пáру. На пáру… на парý. Пропарили… пропали…» – бормочу я, чувствуя, как проваливаюсь обратно в сон.
Глава 17
В период страстного увлечения историей Анголы (попытка лучше понять окружающую меня действительность или, наоборот, бегство от нее) я проглатывал все, что попадалось под руку, от академических трудов до сборника ангольских сказок. Сбор материалов, необходимый research для моего «романа с Анголой». Альфаррабишта[133] на улице Майора Каньянгулу, недалеко от дома, в котором живет Карлуш, стала любимым местом. От американцев я не раз слышал, что русские сказки – страшные; младшая сестра Элисон говорила то же самое. Мне самому никогда так не казалось. А вот сказки мбунду и вправду показались и странными, и страшными. Они не похожи на европейские, сюжетно непредсказуемы, и в них часто нет ни справедливого возмездия, ни обязательного хеппи-энда, а есть сложный философский смысл, не до конца понятный, скрывающий какое-то совершенно другое мировоззрение. Некоторые из них поражают своей психологической точностью. Устное народное творчество? Вряд ли. Лучше бы написать «автор неизвестен». В том, что автор был, можно не сомневаться. Ранний ангольский классик, чье имя затерялось в веках. Взять хотя бы известную легенду «Илунга и Луежи». Жизнеописание царицы Луежи, правительницы Лунды в конце XVI века, и ее братьев, один из которых был изгнан за отцеубийство и впоследствии возглавил отряд жага, сражавшийся на стороне португальцев против войск королевы Нзинги Мбанди. Это уже не безыскусная сказка, которую бабушка в деревне амбунду рассказывает на ночь внукам, а целый учебник истории, только в сказительной форме. Другие сказки – покороче и попроще; в них нет эпичности, зато есть, например, занимательный экскурс в местную зоологию. Мне не сразу удалось разобраться в этих животных саванны. В сказочных диалогах все они называют друг друга «дядюшка» и «племянничек», и поди пойми, кто есть кто. Португало-английский словарь тут не в помощь, на стандартном португальском эти звери называются по-другому. Всякий раз приходится рыться в интернете, чтобы установить личность говорящего: биута – змея, мабеку – гиеновая собака, онса – леопард, тимба – муравьед, киомбу – бородавочник.
Еще хуже обстоят дела с орнитологией, там вообще черт ногу сломит. В университете у меня был знакомый, увлекавшийся бердвотчингом (в Америке это хобби очень в ходу). Впоследствии он объездил полмира с одной-единственной целью: наблюдение за птицами. Больше его ничего не интересовало. Увидев и опознав птаху, которой не видел раньше, он педантично записывал ее названия – сначала местное, затем латинское – в блокнот с пафосным названием «Птицы жизни». В Анголе ему было бы раздолье. Волнистые и красноухие астрильды, вдовушки-мухоловки, щурки, небесные грудки. Голубые кашеше, остроклювые гунгаштру, пестрокрылые кинжонгу. Камышовый хвост, сургучный нос, большая поганка… Бесконечное перечисление успокаивает и сводит с ума. К счастью, в партитуре ангольских сказок для всех этих пернатых не предусмотрено отдельных ролей, они невразумительно щебечут на заднем плане или, в крайнем случае, произносят монологи хором, как в древнегреческой драме. Зато насекомые выступают не на выходных ролях, а полноправными персонажами. Если хоть отдаленно знать местные реалии, нетрудно понять почему: птицы – те немногие, которых еще не перебили, – тенькают где-то в высоких ветвях мулембы. Вероятно, для ангольцев, родившихся в послевоенное время, когда в буше практически не осталось диких животных, эти народные сказки с их изобилием всевозможного зверья стали чем-то вроде фэнтези. Звери и птицы, которых никто никогда не видел. Зато насекомые – комары, муравьи, пауки – всегда с тобой.
Насекомые – реальность, данная африканцу в самых разнообразных ощущениях. Белые муравьи точат прогнившие балки, комары звенят в ночном воздухе. От укусов мошки тело чешется так, что хочется стать рыбой, с которой повар счищает чешую в маришкейре[134] на Илья-де-Луанда. Но ко всему этому привыкаешь быстрее, чем можно было бы предположить. В Америке мне часто снились кошмары в духе шоу «Survivor», в которых по мне ползали насекомые. А здесь колонны муравьев бороздят просторы моей квартиры денно и нощно, легко преодолевая препятствие в виде человеческой руки или ноги. Муравьи-лазутчики, в чьи обязанности, по-видимому, входит исследование новых территорий для экспансии, деловито заползают под одежду. Они везде, и я только лениво давлю или стряхиваю их время от времени. Приходя домой вечером, привычно мажу расчесанные укусы антисептиком. Хозяйка предыдущей квартиры советовала использовать мукуа – мякоть плодов баобаба, которую здесь жуют, сосут, добавляют в напитки и в соусы, а заодно используют вместо шампуня, пищевой соды и закваски для творога. Хозяйка утверждала, что, если мукуа истолочь и поджечь, получится самый сильный природный репеллент. Она даже принесла свечу с этим самым мукуа. «Tenta isso»