[135]. Эффект действительно был, но не такой, как она описывала. Не совсем репеллент, скорее наоборот. Мошкара слеталась на свет и, обгорев, падала на стол. Вся поверхность оказалась усыпана мертвыми насекомыми. Мухи, мушки, мотыльки. В путеводителе Lonely Planet писали о мухе цеце, разносчике сонной болезни. Но никакой цеце я тут не видел (может, просто не знал, как опознать). Зато есть комары, чьи укусы чреваты малярией. Первое время я пытался спать под противомоскитной сеткой. Оказалось слишком душно, особенно после того, как полетел кондиционер. Отказавшись от сетки, стал принимать профилактические дозы доксициклина, из‐за чего боялся бывать на солнце (в указаниях по применению упоминалось страшное слово «фототоксичность»). Потом плюнул: малярия так малярия. К счастью, в Луанде этого добра не так уж много. Или просто мне везет – до сих пор ни разу не заболел, хотя комары кусали меня даже в сезон касимбо.
В сказках вся эта живность представлена в выгодном свете; паук, комар и муравей – в числе положительных героев. Это ведь только с точки зрения бранкуш от насекомых один вред. Африканец мыслит иначе: кроме прочего, это еще и пища. На рынке продают и жареную тростниковую крысу, и гусениц. Африканские деликатесы. Оказалось, кузнечики по вкусу отдаленно напоминают фундук, а жареные муравьи похожи на семечки – забытый вкус детства. Можно лузгать эти «семечки», пока читаешь предания ангольской старины, периодически стряхивая с себя живых муравьев.
В повести «Кималауэзо», одном из выдающихся образцов ангольского фольклора, описывается вполне юридическая ситуация. Эта повесть похожа на истории из «Тысячи и одной ночи»: сказание с несколькими сюжетными линиями и «матрешечной» структурой, своего рода энциклопедия местных обрядов и обычаев. Жена вождя Кималауэзо, возжелав своего пасынка Лау, уговаривает мужа, чтобы тот пригласил Лау, живущего в столице, погостить у них. Во время его визита она безуспешно пытается его соблазнить. Когда становится понятно, что ее чувства безответны, она хватает нож, наносит себе раны, а на следующий день показывает мужу свое израненное тело и говорит, что пасынок пытался ее убить. Вождь Кималауэзо допрашивает Лау, выясняя, что же произошло, но тот молчит. Тогда вождь сзывает совет старейшин и устраивает суд. Защитниками Лау на суде выступают его братья. Каждый день они рассказывают странные байки, не имеющие отношения к делу, но иносказательно намекающие на невиновность Лау. И каждый день старейшины, озадаченные этими рассказами, решают отложить суд до завтра. Это продолжается в течение многих дней, пока судьи, вконец замороченные, не сдаются и не отпускают Лау, признав его невиновным. Сказка об адвокатах.
Как выяснилось, в африканском миропорядке профессия адвоката и почитается, и порицается не меньше, чем в Америке. Сто лет назад, в период становления Первой Португальской республики, поселенцы только и делали, что судились, предъявляя бесконечные иски о правах на землю. Вот тогда-то и пригодились «сельские адвокаты» (привет, Вероника!), которые существовали здесь испокон веков. Адвокаты-гриоты, практиковавшие ораторское искусство на похоронах и свадьбах, неожиданно предстали защитниками (пусть и не слишком умелыми) обездоленных соплеменников в колониальных судах. В деревенской лавке где-нибудь в Голунго или Амбаке кроме обычного ассортимента хозтоваров продавались переписанные от руки страницы из уголовного кодекса. В исправительной колонии этот документ пользовался большим спросом, чем Библия. Особо посвященные штудировали также и гражданский кодекс, и официальный бюллетень. Знание циркуляров возводило деревенского краснобая в ранг служителя Фемиды. Старейшины, взращенные на традициях племенного арбитража, постигали концепции субъективного права и юридической ответственности. Обо всем этом можно написать не одну книгу.
Синди, которого живо интересуют традиционные представления о правосудии у африканцев (впрочем, никаких специальных изысканий на эту тему он не делал, довольствуясь забавными историями из книги Карен Бликсен[136]), как-то высказался в плане того, что вот мы, иностранцы, занимаемся юридическим правом на этой земле, а между тем у самих африканцев понятия закона и правосудия настолько другие, чем у нас, что все наши мерки попросту неприменимы.
– Помните фильм «Тимбукту»? Там главный герой – пастух по имени… не помню, как его звали в фильме, допустим, Ибрагим. В один прекрасный день корова Ибрагима рвет сети, которые расставил его сосед, рыбак по имени, скажем, Мустафа. Мустафа приходит в ярость и убивает корову. Тут уж очередь Ибрагима взъяриться. Он идет к Мустафе, чтобы высказать все, что он о нем думает. При этом в кармане у Ибрагима пистолет. Ну, они там народ суровый, без ствола из хижины не выходят. Но вот во время их жаркого спора этот пистолет делает пиф-паф, и шальная пуля убивает беднягу Мустафу. Ибрагима арестовывают и судят по шариату. Вердикт таков: если семья рыбака согласна простить подсудимого, Ибрагиму надлежит выплатить компенсацию в размере сорока коров. Если же они не готовы простить, он приговаривается к смертной казни. Я потом специально почитал про исламский закон. Оказалось, авторы фильма допустили ошибку: такая ситуация была бы возможна, только если бы убийство было умышленным. Но в любом случае их законы не имеют ничего общего с нашими. Никакой универсальной юриспруденции не существует, вот что я хочу сказать. И когда мы толкуем о сделках с местными чиновниками и обсуждаем, что законно, а что нет, мы должны помнить, что на определенном уровне для них этот закон, воспринятый от европейцев, всегда будет условностью, даже если он прописан в конституции их страны. Потому что законы, по которым жили их предки, совсем другие. Понимаете, о чем я?
– Если честно, не очень. Наши с вами предки тоже ведь жили по совсем другим законам. Причем не по одним и тем же.
– Так это когда было? Полагаю, дорогой Дэмиен, лекции о происхождении общего и континентального права у вас, как и у нас, входят в обязательную программу для студентов юрфака. Да, может быть, наши предки и жили по другим законам, но это было тысячи лет назад. А тут речь идет не о тысячелетиях и даже не о столетиях, а всего о нескольких десятках лет. Чувствуете разницу? Потому я и говорю, что на подсознательном уровне наши законы для них до сих пор чужие.
– С тем же успехом можно сказать, что и португальский язык для них чужой «на подсознательном уровне». Но ведь это не так. Многие из тех, кто живет в Луанде, и кимбунду толком не знают.
– Во-первых, знают, я думаю. Владеют племенными языками. Просто вы об этом не знаете, потому что с вами они говорят по-португальски. А во-вторых, даже если бы они не владели ничем, кроме португальского, все равно… Я, конечно, не лингвист, но мне кажется, даже в этом случае можно было бы сказать то же самое: на каком-то уровне португальский язык для них чужой, как это ни парадоксально.
– Ну, это совсем дремучий расизм получается. Вы уж меня извините, пожалуйста, Синди, но такие воззрения проповедовали в нацистской Германии. Дескать, немецкий язык для евреев по определению чужой, потому что они евреи.
– Ложная аналогия, Дэмиен. В Германии, насколько я понимаю, многие евреи до Третьего рейха были полностью ассимилированы. Еврейская диаспора осела в Германии добровольно. Они вписались в немецкое общество и по праву считали себя его полноценной частью. И вдруг им в этом праве отказывают. А с африканцами ситуация ровно противоположная. Это ведь не они пришли к нам, а мы к ним. То есть не мы, конечно, а португальцы. Знаете, почему здесь все так хорошо говорят по-португальски? Потому что в пятьдесят четвертом году колониальные власти издали указ, по которому представители коренного населения могли получить португальское гражданство. Но те, кто претендовал на получение этого статуса, были обязаны продемонстрировать свою европеизированность. Все коренные жители делились на ассимиладуш и индиженуш. У первых были какие-никакие привилегии, а у вторых не было ничего. Чтобы стать ассимиладу, ты должен был владеть частной собственностью, владеть португальским языком, уметь обращаться с ножом и вилкой, соблюдать правила гигиены и взять себе европейскую фамилию. Кстати, грамотность не входила в список требований. Знаете почему? Очень просто. Многие из поселенцев сами не умели ни читать, ни писать! Эти ассимиладуш были куда более образованными, чем те, кого высылали сюда из Португалии. Как вы думаете, Дэмиен, кто здесь делал революцию? Правильно, ассимиладуш. И местисуш[137]. Причем большинство из них еще в начале шестидесятых удрали в Европу. Руководили процессом оттуда. Португальские коммунисты взяли над ними шефство.
– Это мне тоже что-то напоминает. Там, откуда я родом, любили говорить, что революцию сделали евреи.
– А разве это не так? Впрочем, про русскую революцию я недостаточно знаю. Вернемся в Анголу. После революции тут многие поменяли свои португальские фамилии обратно на африканские. А вот ножом и вилкой по сей день пользуются даже в муссеках. И по-португальски говорят. Иначе говоря, португальский язык им навязали. Так же как и наше понятие о правосудии и все остальное. Кстати, я не считаю, что это обязательно плохо. У меня, как вы знаете, к колониализму отношение двойственное. С одной стороны, да, миллионы человеческих жизней, миллионы вывезенных рабов. Хотя не стоит забывать, что работорговля процветала здесь задолго до прихода европейцев. Не в таких масштабах, конечно. Не на промышленной, так сказать, основе. И все же, все же. Знаете, у мбунду есть пословица: «Тот, кто приходит к вам в дом, не разобьет яйцо, если только вы сами не покажете ему, где оно лежит». Вот, а с другой стороны, мы дали им настоящую медицину взамен колдунов с их экстравагантными, но совершенно бесполезными ритуалами. И ведь, заметьте, это наставление не было таким уж легким. Никто не верил в науку белых. Если больной умрет, виноват белый доктор, а если выздоровеет, выручили боги. Тут, правда, сильно помогла религия. Католицизм. Или протестантство – там, где были простестанты. У баконго на севере. И на юге – у овимбунду. Тех обихаживали миссионеры из Северной Европы, с португальцами контакта было мало. Португальцы оставались на побережье. Ну, католицизм или протестантство, не так уж важно, да простят меня наши ирландские друзья. Суть в том, что к христианству все эти племена оказались более восприимчивы, чем к европейской науке и медицине. Но для африканцев религия и медицина неразрывны. Европейцы этим воспользовались для общего блага. Знаете ли вы, дорогой Дэмиен, что в прежние времена приходские священники занимались здесь в том числе и врачеванием? На самом элементарном уровне, конечно. Прописывали прихожанам средство от глистов, например, или от малярии. И это спасло много жизней. Так что, может быть, вопреки общепринятому мнению политика насильственного европеизирования была даже где-то необходима. Но речь сейчас не об этом. Речь только о том, что навязанное не может стать родным. А если и может, для этого должно пройти очень много времени. Одного-двух поколений тут недостаточно. Поэтому я и говорю, что ни португальский язык, ни наша идея конституционного права не воспринимаются ими как абсолютно свои, даже если они не знают ничего другого.