вартира на втором этаже, просовывает солонку в окно спальни. Окно это не застеклено; чтобы ночью к нему не забрались воры, Шику приспособил снаружи решетку от мангала. У него есть что красть – при условии, что грабитель сможет сориентироваться в этой «лавке древностей». По части хлама двухкомнатная квартира Шику не уступает дому Ману. Обе комнаты завалены старой мебелью, велосипедами, электрогитарами, пепельницами и книгами. Книгами в первую очередь. Тут грабителю, если он шарит в букинистике, особенно есть чем поживиться. От Камю и Андре Жида до первого издания «Священной надежды»[153].
Этот Шику – тоже оборотень, по вечерам басист-хардкорщик, а днем учитель португальского в средней школе – может за раз уговорить пятнадцать бутылок «Куки», после чего учительское начало берет верх и он начинает править классические произведения португальской литературы, как если бы это были сочинения его учеников. Потрясает в воздухе замусоленным учебником Жузе Марии Релваша Gramática Portuguesa, по которому учились поколения школьников во всем лузофонном мире. «У этих тугаш неправильный язык, он слишком пресный, в нем не хватает анголизмов». Все стены квартиры обклеены листками с исправленными вариантами португальской поэзии – прямое доказательство его чрезмерной любви к выпивке. Алкогольный апофеоз вечеринки наступает в тот момент, когда Шику начинает декламировать свои шедевры. Вот, например, классическое фаду «Foi Deus», один из главных хитов Амалии Родригеш:
Foi Deus Ganazambi, que deu voz ao vento gravana
Luz ao firmamento
E deu o azul nas ondas dibukus do mar kalunga
Ai foi Deus, que me pôs no peito mamas
Um rosário de penas o cumbu…[154]
То же самое проделывается и с «Лузиадами», и со знаменитым стихотворением Фернандо Пессоа «Португальское море» («Mar Português Kalunga do Puto»). Еле-еле владея местным калау[155], я не могу оценить по достоинству это творчество. Например, что такого остроумного в повторяющейся из раза в раз замене португальского «mar» африканским «kalunga»? Можно было придумать и посмешнее. Но ребята покатываются со смеху. Этот безудержный, самовозгорающийся смех знаком каждому, кто бывал в Анголе; он – часть национального характера. И я тоже смеюсь, в очередной раз разомлев от «Куки» и ганджи, укрепляющих меня в иллюзии, что я здесь свой. В конце концов Жузе объясняет, что слово «kalunga» имеет на кимбунду два значения: море и смерть. И я понимаю, что ангольское чувство юмора еще загадочней, чем я предполагал. Все пронизано эсхатологическими мотивами. Или это личное пристрастие Шику? Спросив про Ganazambi, заменившего католического Deus, я получил целую лекцию про традиционную религию мбунду. Калунгангомбе – судья душ усопших, в чьей власти даровать бессмертие праведнику или уничтожить душу нечестивца, но только с согласия Ганазамби. Душа, которой дарована вечная жизнь, не возвращается в мир живых, а путешествует по царству мертвых, пока не найдет своего духа-посредника, именуемого Калунду. Ни дать ни взять египетская Книга мертвых.
– Ну а что касается двойного значения слова «kalunga», – учительствовал Шику, – тут, в общем, все очевидно: море – это смерть, потому что оно приносит враждебную силу или, наоборот, уносит человека туда, где он оторван от своих корней. Как там было у Ошкара Рибаша…
О, ветреное море,
ты в гневе забираешь рыбаков,
и ты же их оплакиваешь, нет
конца страданиям твоим,
покуда нрав не укротишь свой, нет
конца раскаянью убийцы.
Зачем, скажи, ты болью наполняешь
сердца детей своих?
В пучину вод,
вскормив их, низвергаешь?
Разве не слышишь
стоны их, проклятья?
А если глухо к ним,
да будет плач твой вечен.
Плачь, океан,
плачь безутешно!..
А? Оценил? Это, я тебе скажу, покруче будет, чем у Пессоа.
Войдя в раж, Шику может вот так с ходу прочитать лекцию о традиционных верованиях, о лексике и словообразовании в языке кимбунду или километрами цитировать Ошкара Рибаша, Давида Мештре или Жоау Маймону[156]. Словом, кладезь. В свое время он работал младшим преподавателем в Муту-я-Кевела, одном из старейших и самых престижных учебных заведений Луанды, альма-матер Агостиньо Нето и Жузе Эдуарду душ Сантуша. Кстати, отец Жузе, выросший в Кашито, в семье, где говорили только по-португальски, тоже учился в этой элитной школе – один из тех немногих счастливчиков из провинции, которым удалось попасть в нее, несмотря на все колониальные квоты. По словам Шику, эта цитадель знаний, основанная в 1919 году, была известна своей дедовщиной, тем, как безжалостно там травили и издевались над бедными, а в колониальные времена, когда школа носила имя Сальвадора Корреу, еще и своим расизмом. Неудивительно, что, окунувшись в эту среду, Шику предпочел работать в школе, где учатся дети из муссеков. Слушая его, я вспомнил родную Матаванду. Подумал, что Шику зря ушел из Муту-я-Кевела: для тамошних изгоев он был, возможно, единственным заступником, их мистером Бэйшором.
– Зря ты ушел из той школы. Если бы я там учился, мне бы не хотелось, чтобы ты…
Но младший преподаватель Шику с десятой бутылкой пива в руке («Португальская сервежа – не чета нашей бирра[157], да и американская кока-кола – всего лишь жалкое подобие нашей ангольской!») уже треплется о другом:
– Португальцам не хватает нашего анголанидад, но у этой медали есть и оборотная сторона. Вот скажите мне, почему все наши лучшие писатели – белые или латоны?[158] Сороменью, Рибаш, Пепетела, Луандину Виейра…
– И наш лучший режиссер, Мариу Баштуш, тоже латон, – подхватывает Жузе. – И лучший актер…
– Да-да, – отмахивается Шику. – Мы знаем, Бангау, что лучший актер Анголы – это ты. Я сейчас не об этом. Почему это так? Почему все наши лучшие писатели – бранкуш или мулаты? Потому что африканцы ни на что не способны? Или потому, что все лучшее всегда создается теми, кто в меньшинстве? Они пишут не от избытка, а от недостатка. Чтобы выяснить для самих себя, кто они есть. И еще потому, что творчество – единственный доступный им способ отстоять свое право на голос. Доказать, что они тоже – Ангола. Поэтому в том, что они пишут, мало необязательного. Они говорят нам самое необходимое. И в этой связи я хочу сейчас выпить за нашего нового вокалиста. За Вадима. Он – белый, он – пришелец. Ангола – его новый дом. И своими песнями он докажет, что его место здесь. А мы в свою очередь научим его как следует говорить по-португальски. Не как туга, а как стопроцентный луандец!
С этими словами Шику открывает новую бутылку, охлажденную так, что кажется, будто она вся в холодном поту, и выдувает в несколько глотков.
– Э па, что это ты у нас вдруг заговорил как политик, а? – морщится Карлуш. – Такое чувство, что ты речь с трибуны толкаешь на Дипанду[159]. Это все твое пиво виновато, я давно тебе говорил. Если не хочешь превратиться в полного муму[160], переходи на более крепкие напитки.
Жузе, тоже предпочитающий более крепкие напитки, наливает себе виски и принимается взбалтывать его, как это делают в американских фильмах. Виски Teacher’s. «Уишки», как здесь говорят. Хорошо, если и вправду Teacher’s, а не нигерийская подделка.
– А что такое «муму»? – спрашиваю я.
Я всегда спрашиваю и переспрашиваю. Ребятам это, кажется, приятно, им нравится быть моими наставниками. Американцы тоже такое любят: недотепа-иностранец, вроде персонажа Бэлки из классического ситкома «Идеальные незнакомцы», тот, кому нужно терпеливо все объяснять, как ребенку. Мне не привыкать: я полжизни выступаю в роли Бэлки.
– А ты что, Тургенева в школе не читал? – смеется Жузе.
– Не морочь ему голову, – вмешивается Шику. – Слово «муму» пришло к нам из языка йоруба. Сначала оно пришло в язык ямайских растаманов, а уже оттуда – в наш калау. Вадим, ты ведь в Майанге живешь, так? У тебя там под боком, можно сказать, штаб-квартира растаманской общины Луанды. В одной из тех многоэтажек, которые рядом с Ларгу-да-Майанга. Я у них иногда лиамбу[161] покупаю. Ну так вот, у растаманов есть…
– Муму – это матумбу, уатобу[162], – перебивает его Ману.
Калау – городской сленг, неисчерпаемый, как электрон и атом. Гремучая смесь португальского с кимбунду, да еще с вкраплениями американского джайва[163] (словечки вроде «браза» и «шиит»). Так говорят в Луанде, которую, кстати, они называют не Луанда, а Нгимби. Говорить как стопроцентный луандец мне не по зубам, сколько бы я ни старался. А ведь тот сленг, на котором говорят мои друзья, – это, в сущности, разговорная речь местной интеллигенции. Многие жители муссеков говорят на еще менее доступном претугеш[164], где нет разницы между единственным и множественным числом; где артикли исчезают, глаголы спрягаются самым невообразимым образом, местоимения второго лица «você» и «tu» все время путаются и взаимозаменяются. «Você tens boa face» («Вы имеешь красивое лицо»). Вместо «por favor» – просто «favor», вместо «coisa» – «cuesa», вместо «eu» – «mi». Нанизывание приставок из кимбунду на португальские корни в словечках вроде «kapikeno» (малюсенький). Почему-то любой суржик особенно падок на уменьшительные префиксы и суффиксы. В Нью-Йорке все эти «бебички» (любимое слово Лениной родни) страшно раздражали, а в Луанде «бебезита», пришедшая, по-видимому, из испанского, не то что не раздражает, а, наоборот, даже нравится. Бебезита, мадринья, манинья