– Не, мы не рок-звезды, – отзывается Дэрил с вялой брезгливостью рок-звезды, к которой пристает пьяный фанат.
– Чё ты себя ведешь как придурок? – отчитывает Колча Хьюз. – Это же Snapcase, они офигенные!
– Да я же шучу, – защищается Колч. – Уже и пошутить, что ли, нельзя?
– А я на мониторах кофту оставил, и ее во время концерта кто-то спиздил, – угрюмо сообщает Клаудио. Он не любит веганов, не любит стрэйт-эдж. Snapcase – это не его группа. Он любит битдаун-хардкор, мордоворотов вроде Madball. Его философия – это афоризмы житейской мудрости от Винни Стигмы[175].
Вадик тоже любит Madball, хотя Snapcase ему и ближе. Но с Madball, особенно с их альбомом «Set It Off», ассоциируется еще одно воспоминание: как выпал снег, много снега, и Колч в своей лыжной шапке, с плеером в ушах, махал лопатой, чтобы расчистить выезд для машины, и одновременно пританцовывал. И как Вадик в какой-то момент к нему присоединился. Колч протянул ему один из наушников, и они стали, пританцовывая, махать лопатами вместе – так споро и слаженно, как будто все это поставил какой-нибудь хореограф. Эдакий хардкор-данс снегоуборщиков посреди бесконечной американской (или русской?) зимы, на фоне раннего декабрьского заката. И под настом снега была почва, пахнувшая гудроном, и из носа текло, и пылали щеки, а в наушниках – тот самый альбом «Set It Off», и вот оно, счастье.
Глава 20
Все повторяется, даже динамика отношений внутри группы. С Ману у меня нет никакого контакта, как не было его когда-то и с Клаудио. Зато с Жузе – тесная дружба, как когда-то с Колчем. Конечно, более разных людей, чем Жузе и Колч, трудно найти. Но ведь и у нынешнего меня мало общего с тем, кем я был четверть века назад. Или все-таки есть сходство – между Колчем и Жузе; между тем и этим мной? Во всяком случае, в лице Жузе я нашел, кажется, то, чего мне не хватало: участливого, вдумчивого собеседника.
С балагуром Шику труднее, его словоохотливость утомляет, хотя то, что он говорит, часто бывает интересным. Кстати, если уж проводить параллели, у басиста Шику и басиста Пита Хьюза тоже есть общие черты, главная из которых – правильность. Правильность речи, правильность взглядов. Оба они – за все хорошее и против всего плохого. И оба исключительно хорошо умеют ладить с людьми; про таких людей говорят, что у них не бывает врагов. При этом темпераменты у них противоположные: Шику – экспансивный, неумеренный в возлияниях тусовщик, а Пит – сдержан и умерен во всем, как полагается стрэйтэджеру, которым он когда-то был (не знаю, как сейчас). Но главная разница между ними – в детских историях. У Пита Хьюза, сколько я помню, их не было. Неприметный пригород Матаванда, родители – ученые и бывшие хиппи, их либеральные ценности, помноженные на традиции предков с «Мэйфлауэра», шахматы и лакросс, потом – гитара, музыка. Детство как детство. Зато из детских историй Шику можно было бы составить целую книгу. Особенно запомнилась одна – про то, как мать дала ему в школу вареную маниоку. Одноклассник, которому родители давали с собой бутерброды с маслом и ветчиной, мальчик из привилегированной семьи («Вроде тебя, Бангау!»), стал издеваться над Шику с его «муссекским» завтраком. Тогда училка, сердобольная бранка из тех, что всегда болеют за обездоленных африканцев, отняла у обидчика вкусный бутерброд и отдала его Шику, а вареную маниоку выбросила в мусорку. Но Шику плакал и отказывался от бутерброда: он хотел, чтобы ему вернули мамину маниоку.
Семью Шику отличало от других то, что его родители были приверженцами одного из мессианских культов, распространившихся в конце 1950‐х. Была такая волна: появлялись харизматичные проповедники, кинотеатры превращались в молитвенные дома. Для прозелитизма здесь всегда была благодатная почва. Еще в XVII веке, когда христианство только проникло в Анголу, девушка по имени Беатрис Кимпа Вита, объявив себя реинкарнацией Антония Падуанского, основала новую религию с тысячами последователей и чуть было не свергла конголезского короля. В середине ХХ века новый всплеск христианского синкретизма совпал и слился с движением за независимость. Армия тысячи ангелов под предводительством воскресшего новомученика Симеона Кимбангу обрушилась с неба на колониальные войска в Киншасе. На подмогу им подоспели святые Церкви Черного Искупителя… В этом мутном вареве сектантской мифологии и прошло детство Шику. В остальном же он рос как и все они, кроме Жузе: «за асфальтовой линией», в муссеке, где нет никакой разницы между родственником и соседом. Красная земля (от которой и происходит само название «муссек»), на ней – столпотворение лачуг, построенных, как правило, без разрешения властей и уж точно без их содействия. Построенных, попросту говоря, из говна и палок. В трех комнатах ютится семья из десяти человек. Кинтал, огороженный железными листами, фанерой и колючей проволокой. Посреди кинтала – раскидистый куст маниоки. В тени этого куста толкут фунж, варят муамбу, отдыхают после обеда. В левом углу кинтала – отхожее место. Яма, прикрытая тростниковой циновкой. В правом углу – лохань, бельевые веревки. Отец Шику, безработный журналист, продавал радиоприемники; дядя работал в порту. Были и другие истории: про то, как в сезон дождей их дом всегда затапливало и, как только начинался ливень, мать поспешно перекладывала все вещи на стол, заранее смирившись с тем, что им некоторое время придется жить по колено в воде. Про то, как бульдозеры джентрификации неумолимо сносили один за другим все дома в муссеке. Но ни одна из этих историй не тронула меня так, как история с маниокой. «Тебе нужно рассказ написать». Но Шику не пишет рассказов – он правит чужие рассказы и сочинения. Иногда он пишет тексты песен. По стилю они напоминают скорее кудуро. Шику читает их, как читают рэп. Мне нравятся его тексты, они осмысленные.
– Знаешь, Шику, я почему-то сразу решил, что ты пишешь стихи, когда с тобой познакомился.
– У нас в стране все пишут стихи. Я как все, – скромничает Шику. – Ангола – нация поэтов, ты не знал? Но нам нужен один главный поэт. Вот тогда в Анголе воцарился бы мир. Раз и навсегда.
– У нас уже был главный поэт, – возражает Жузе. – Разве не помнишь? «Тропою лесною, тропою людскою, усталого люда…»[176]
– «Тропинками Лембы, богини прекрасной… тропинками собы…»[177] – подхватывает Карлуш. – Кстати, Савимби[178] ведь тоже был поэтом.
– Савимби? Что-то мне нигде не попадались его стихи.
– В УНИТА их заучивали наизусть.
– Но теперь-то их никто не помнит. Он был душегубом, твой Савимби. Вот все, что о нем помнят. Интеллектуал, конечно, европейские языки, библиотека в тыщу томов. Но, как мы знаем, по его приказу в поле сожгли заживо восемь тысяч ведьм. А когда от них осталась одна зола, солдатам было велено играть на этом поле в футбол. Какие уж тут стихи! А что касается Нето… Я так и знал, что ты это скажешь, Бангау. Ты не прав. Он был экс-поэтом. Он перестал писать стихи, когда стал политиком. Как и все они: Мао, Фидель…
– Разве Фидель писал стихи?
– Не знаю. Думаю, что писал. Пока не стал политиком. Потому что это разнонаправленные процессы. Последние полвека поэтика становится все сложнее, а политика – все примитивней.
– Просто мы живем в стране с однопартийной системой, Шику. Скажи спасибо своему любимому МПЛА.
– Кто тебе сказал, что я люблю МПЛА? Это неправда. И про однопартийную систему тоже неправда. В последних выборах участвовали не то десять, не то двенадцать партий. А до реформы одиннадцатого года их вообще было около семидесяти. Другое дело, что вся эта так называемая оппозиция давно уже нежизнеспособна. И если я, как ты, отдам свой голос за КАСА, это будет бессмысленный жест. Я лучше дома посижу, песни попишу. В них куда больше протеста, чем в твоем бюллетене. А ты продолжай голосовать за КАСА.
– Карлуш голосует за КАСА, потому что они вышли из УНИТА. А он у нас овимбунду и в глубине души до сих пор верит в «партию конфузау»[179].
– Я голосую за КАСА, потому что Чивукувуку говорит разумные вещи. И между прочим, Миау[180] это тоже понимает. А ты, Бангау, голосуешь за МПЛА, потому что ты – местису и твой отец был аппаратчиком.
– Оставь моего отца в покое, он давным-давно уже частное лицо. В девяностых все его кореша из Политбюро стали нефтяными олигархами. А он стал всего лишь владельцем скромного бизнеса в Кашито. Может, он и хотел бы как они, но у него не получилось. Так что МПЛА он ничем не обязан. А голосую я за тех, чья программа мне кажется самой перспективной. Когда-то я голосовал за Лопеша[181]. И если его платформа покажется мне убедительной, проголосую за него еще раз.
– А я голосую за то, чтобы нам еще выпить, – предлагает Ману, который никогда не участвует в спорах о политике.
Большая часть текстов Шику – про политику или про войну. Иногда он пишет песни на стихи своих любимых поэтов. Могли ли они – авангардист Руй Дуарте де Карвалью, или мастер гражданской лирики Давид Мештре, или Алда Лара, эдакая ангольская Цветаева, или певец Кинашиши Арналду Сантуш – вообразить, что их стихи будут выкрикиваться под такую музыку?
С двух шагов,
Когда можно услышать почти
Те слова, что способны
От смерти спасти,
И когда
Человек обретает
Обличье и имя свое,
Равнодушно стреляет ружье.
И тогда,
Как фонтан,
Как река,
Как безбрежное море,
Хлещет темный поток из груди,
И объятья мостов
Ожидают его впереди[182].
Военные стихи учат в школе. Дети играют в войнушку и собирают найденные во дворе гильзы. В моем детстве память о войне была уже ритуалом. Были живы дедушки-бабушки, в День Победы они приходили в школу, рассказывали фронтовые истории, носили планки на серых пиджаках. Пошлостей вроде «спасибо деду за победу» и «можем повторить» тогда еще не было, но и «праздника со слезами на глазах» год от года оставалось все меньше. У тех, кого от войны отделяет целое поколение, глаза, как правило, остаются сухими (впрочем, от «Прощания славянки» и «Вставай, страна огромная» у меня до сих пор подступает к горлу комок, как у Шику – от «Caminho do mato»).