ерывных боевых действий Уамбо был разрушен практически до основания. Сотни тысяч беженцев заполнили лагеря для перемещенных лиц и муссеки на окраинах Луанды. К концу войны численность населения Луанды выросла c четырехсот тысяч до четырех миллионов. Среди перемещенных оказалась и семья Карлуша. Когда в осажденном Уамбо начался голод, они с отцом отправились на поиски провианта. Обошли все окрестные лавраш, садово-огородные участки в черте города, и ничего не нашли. Думали податься в поля, где росла маниока, но вовремя одумались: гарантия подорваться на мине была почти стопроцентной. Когда шли через Верхний город, начался артобстрел. Видели, как какому-то человеку, выбежавшему из дома, чтобы набрать в колодце ведро воды, снесло полголовы шрапнелью. На следующий день они покинули Уамбо, не взяв с собой ни вещей, ни даже удостоверений. На попутках доехали до провинции Лунда-Норте, где надеялись наняться на работу в алмазном прииске. На подъезде к КПП отец Карлуша поднимал кулак и выкрикивал «Irmão!»: так приветствовали друг друга в УНИТА. Если бы им попались солдаты МПЛА, их могли бы убить на месте. В МПЛА полагалось говорить «camarada», в ФНЛА и УНИТА – «irmão»[188]. Если ошибешься, выберешь не то обращение (а ошибиться тут ничего не стоит, ведь солдатских форм ни у кого нет), через несколько минут ты уже будешь копать собственную могилу. Говорили, что возле каждого блокпоста имеется небольшое кладбище для тех, кто выбрал неправильное приветствие. Но Карлушу с отцом везло, им попадались свои, и денег, которые отец держал наготове в кармане, хватало на то, чтобы их отпускали с миром. Потом был четырехмесячный постой в Сауриму, где они примыкали то к полулегальной артели алмазных старателей, гаримпейруш, то к группе уличных менял, но так и не смогли заработать денег и чудом не умерли от голода. В конце концов в начале 1994‐го они добрались до Луанды и осели в пригороде Какуако, где селились многие овимбунду. Кстати, португальским до прибытия в столицу они почти не владели. Вопреки утверждению всезнающего Синди, португальский язык приобрел в Анголе статус лингва франка не столько в результате колониальных эдиктов (распространявшихся в основном на жителей побережья), сколько в результате этой страшной войны: трем с половиной миллионам перемещенных лиц со всей страны потребовался общий язык. Люди из Уамбо, сулануш, жили теперь бок о бок с «северянами» (нортеньюш), а от их родного города осталось одно пепелище. Да и не только от их города. Девяносто пять процентов мостов и дорог, восемьдесят процентов заводов, больниц и школ в стране были разрушены. Четыре миллиона перемещенных лиц. Двадцать миллионов мин, ждущих следующей жертвы.
На этом пепелище и возникла местная хардкор-сцена. Она началась с группы Before Crush, чей фронтмен Уилкер организовал сиротский приют в здании заброшенной фабрики. Там же, во дворе приюта для детей войны, под плакатом «Hardcore lalimwe eteke ifa»[189], прошел первый в истории города рок-концерт. Теперь это ежегодный фестиваль с участием всех звезд: Before Crush, Neblina, Black Soul, Nothing to Lose, Dor Fantasma, Amnesia, Instinto Primario, Mental Grave, Last Prayer, Singra, Paralelo State… Благодаря связям Карлуша для луандской группы Troia Contra Todos (бывшая Luz e água) тоже нашлось место.
Я представлял себе что-то вроде сиракузского Hellfest или филадельфийского This is Hardcore – грандиозных фестивалей конца девяностых. Но, разумеется, ничего похожего здесь не было. Вместо легиона фанатов, съехавшихся со всех концов страны, чтобы услышать любимые группы, я увидел странноватое сборище местных зевак. Очевидно, жизнь в Уамбо была не слишком щедра на культурные мероприятия и публика была рада любому событию. Карлуш подтвердил: здесь просто нет других развлечений. Люди по сей день живут памятью о знаменитых автогонках «Шесть часов в Новом Лиссабоне», куда съехались участники и зрители со всей южной части Африканского континента. Когда это было – двадцать, тридцать лет назад? С тех пор фестиваль хардкора – главное событие в этом городе. Мероприятие проходило в заброшенном и забросанном мусором парке, оживленном на время фестиваля с помощью динамиков, в которых с самого утра колотилось кудуро, и палаток, в которых продавали пиво «Кука», а заодно – плюшевых мишек и постельное белье с логотипом этого пива. Во время саундчека, пока Ману разминался даунбитами[190], я с изумлением наблюдал, как за оградой, на другой стороне улицы, несколько школьниц отрабатывают движения тверка. Позже, уже во время самого выступления, я понял, что нашим слушателям, в сущности, все равно, подо что танцевать. Конечно, они предпочли бы кудуро, но за неимением лучшего готовы были принять и эту не вполне понятную им музыку. Я не удивился бы, если бы они решили, что под хардкорные сбивки можно станцевать и кизомбу. Это была разношерстная публика всех возрастов, от дошкольников до тех, кого мбунду называют «кота»[191]. Удивляла доброжелательность этой толпы. Они не понимали, что им привезли, но заранее настроились на праздник и теперь проявляли удивительную открытость. Аплодировали, пританцовывали, улыбались. Можно себе представить, как бы нас приняли в аналогичной ситуации в Америке; что было бы, если б хардкор-группа вышла выступать перед залом пенсионеров или людей среднего возраста, настроенных на легкую танцевальную музыку. Помнится, однажды, когда я уже и думать забыл о сытой Матаванде, где я жил до переезда в Трою, Пит Хьюз устроил нам выступление в Матавандской средней школе в рамках мероприятия «Битва ансамблей». Эти ахи и охи и требования мистера Деанджело немедленно выключить звук, этот спертый школьный воздух, в котором летали возгласы «безобразие», «хулиганство» и «вызвать полицию». Вызвать полицию, арестовать, выключить звук. Звук нам выключили, но для начала мы хорошенько попортили нервы этому говнюку Деанджело – что и было в конце концов нашей целью. Здесь все по-другому. И уже самому совестно, что мы не играем кудуру или кизомбу. Что-нибудь из того, к чему эти люди привыкли. Хочется сделать им приятно. Но им и так приятно, все fixe, não faz mal[192]. Что касается других исполнителей, тут разброс огромный – от виртуозов Mortal Soul до тех, кому можно выступать разве что на «Битве ансамблей» в Матавандской средней школе. Особенно коробит от этих текстов на ломаном английском. Зачем им английский? Почему нельзя на португальском? Впрочем, грех жаловаться: если б не эта установка на англоязычность, меня бы здесь не было. Переход на иностранный язык сообщает тексту дополнительную серьезность – особенно в восприятии тех, кто этим языком плохо владеет. Даже Шику, всегда такой смешливый и насмешливый, вдруг серьезнеет, слушая мои английские текстовки. Напряженно выкатывает свои черепашьи глаза. В последнее время он отращивает бороду, отчего нижняя часть его лица стала похожа на замшелый валун, облепленный морскими улитками-литоринами. Изо всех сил стараясь вникнуть, он теребит своих улиток, чтобы под конец изречь что-нибудь одобрительно-многозначительное, свидетельствующее о том, что он, так ничего и не разобрав в иностранном тексте, вложил в него какой-то свой смысл, не имеющий отношения к оригиналу.
После концерта мы вместе с музыкантами из других групп отправляемся в ресторанчик на открытом воздухе – есть китеташ. Похожий на вышибалу гитарист из группы Komba пытается общаться со мной по-английски, каламбурит, что китеташ – это quite tasty[193], но из‐за его чудовищного акцента каламбур не получается. Гитарист-вышибала предпринимает еще одну попытку: «Quitetas is quite tasty». «Китэшаш из куит-тэшти». Что? О чем речь? Я ничего не понимаю. Наконец собеседник достает мобильник, залезает в Гугл и показывает мне картинку. Оказывается, китеташ – это такие моллюски. В Уамбо их привозят с побережья. Уамбо морепродуктами не славится. Но в этом ресторанчике есть всё: и моллюски, и другие деликатесы, и пиво трех сортов. И, в подтверждение его словам, перед нами тотчас вырастает хозяйка заведения с большим блюдом куит-тэшти на голове и несколькими бутылками пива в руках.
О том, что в Анголе есть три марки пива – Cuca, Eka и Nocal, мне хорошо известно: я помогал в составлении договора ангольского франчайзинга португальского пива Sangres, которое, как и Nocal, принадлежит корпорации Heineken. Я пытаюсь объяснить это гитаристу из Komba: «Trabalhei no contrato da Heineken para nova birra angolana…»[194] Тот сначала не понимает, потом взрывается. Heineken? Не надо говорить с ним про Heineken. Эти бешташ-де-мерда[195] поддерживали апартеид в ЮАР и операцию «Саванна» во время войны в Анголе, а теперь у них монополия по всей Африке. «Bestas de merda! Filhos da puta!» – повторяет он, распаляясь. «A única coisa pior que um filho da puta é um filho da luta!»[196] – слышится с другого конца стола. Это Жузе пришел мне на помощь. Общеизвестная шутка несколько разряжает обстановку. «Ou um filho do Puto!»[197] – подхватывает кто-то еще. Гитарист-вышибала успокаивается, смеется. Подносит горлышко своей бутылки к горлышку моей: «Cheers!» Подмигивает: адвокат, говоришь? Знаю я вас, адвокатов. «Ввиду отсутствия вышеизложенного, во избежание нижеследующего, при наличии означенного… Статья 113, часть 239, параграф Б, пункт С…» Вам палец в рот не клади!
Тем временем на другом конце стола Жузе называет кого-то «камба». Я ловлю себя на том, что это обращение – в адрес какого-то другого собеседника – режет мне слух. Было бы странно полагать, что Жузе обращается так только ко мне, однако я, по-видимому, именно так и решил, сам того не осознавая. Камба – это я, и только я. Разве нет?