Но они меняются, улица и страна. Нет ни дяди Домингуша, ни того дома на улице Фридриха Энгельса в центре Луанды, где вырос Жузе. Есть «Алло-такси», супермаркет «Жумбо» и новостройки на Маржинале, которые воздвигли без ведома русалки-мойры Кианды. Помпезный фасад Национального банка Анголы и площадь Балейзау, где маленькому Жузе когда-то покупали мороженое. Теперь там нет мороженщика, зато есть странная скульптура, похожая на космический корабль «Пегас» из «Тайны третьей планеты». Есть вечная стройка: отбойные молотки, подъемные краны. С террасы, на которой мы с Жузе курим вечерний косяк по возвращении из Уамбо, открывается вид на Форталезу, звездообразную крепость из побеленного камня, построенную в 1576 году на краю Нижнего города, а четыреста лет спустя – перепрофилированную в Музей вооруженных сил («Как если бы тетушку-бессангану переодели в хаки», – говорит Жузе). Советские МиГи соседствуют с пушками XVII века и каменными статуями португальских первопроходцев в широкополых шляпах и воротниках колесом. Здесь же нашла свое последнее пристанище и статуя королевы Нзинги. В 1992 году Жонаш Савимби, проиграв выборы душ Сантушу, оккупировал эту крепость и провозгласил ее новым президентским дворцом. У подножия холма Форталезы виднеются хибары муссека. В сезон дождей их всегда затапливает, и весь район превращается в одну большую лужу. Скоро эти хижины снесут, на их месте вознесется новый жилой массив с супермаркетом на первом этаже.
– Все эти супермеркадуш, «Алло-такси», «Эйрбиэнби»… Все это создано для узкой прослойки под названием «средний класс», чтобы они тоже почувствовали себя частью мира богатых, – рассуждает Жузе, снимая ботинок, чтобы прихлопнуть гигантского таракана. – Я помню время, когда в Луанде вообще не было магазинов, только рынки, и не было такси, только кандонгейруш. – Ботинок опускается быстро и тяжело, вынося смертный приговор, как судейский молоток. От таракана остается большое темное пятно. – Раньше всего этого не было. И я не уверен, что все эти нововведения так уж нужны луандцам и делают их жизнь лучше.
– Просто большинство из них не могут себе всего этого позволить.
– Да не в этом дело, камба. Это само собой. Но я хочу сказать, что все это вообще не вяжется с африканским укладом жизни.
– Ну, это пустой разговор, по-моему. Жизнь ведь нигде не стоит на месте. Нет смысла задаваться вопросом, полезны изменения или вредны. С ними надо считаться.
– Браво, ты рассуждаешь как истинный американец.
– А я и есть. Кто же я, по-твоему, если не американец?
– Это тебя надо спросить. Кем ты себя ощущаешь?
– Кем я себя ощущаю? – От травы меня приятно развезло, и я готов пофилософствовать. – Я ощущаю себя продуктом того, что по-английски называется «cultural displacement». Не только я, кстати. Моя подруга Вероника…
– Любовь по скайпу?
– Она самая. И все наше окружение. Целое поколение людей, которых откуда-то вывезли в раннем возрасте. Из России, из Китая, из Нигерии, да откуда угодно. У них не было возможности ни как следует запомнить, ни как следует забыть то место, откуда они приехали. Зато казалось, что есть возможность вернуться. Потому что в наше время все легко: сел в самолет и полетел куда хочешь. Или подключился к интернету и общаешься в чате с человеком на другом конце света. Продолжаешь существовать в том мире, где тебя давно уже нет. Это иллюзия, конечно. Но иллюзия настолько мощная, что человеку сносит крышу. Ничего не вычеркнуть, нет больше никакого прошлого. Понимаешь, о чем я? Любое прошлое продолжается, никогда не заканчивается. И всегда есть возможность вернуться. Вот что хуже всего. Потому что эта возможность очень развращает. У человека не должно быть такой возможности. Но поскольку кажется, что она есть, мы одержимы идеей свободного передвижения.
– То есть ты хочешь сказать, что ты против передвижения?
– Я – против иллюзии передвижения, не предполагающего никаких усилий. Знаешь, зачем я сюда приехал?
– Ты мне уже говорил: несчастная любовь, тяжелая работа, развалившаяся семья. Ты сбежал. Кажется, в Америке это называют deadbeat?
– Сам ты deadbeat. Я все признаю. Я оказался плохим сыном, паршивым мужем и никаким отцом. Но я ни от кого не убегал. Мне просто хотелось заново пройти опыт эмиграции. Не знаю, насколько понятно, что я имею в виду. Я думаю, что повторная эмиграция – тайная мечта всякого иммигранта. И чем болезненней был первый опыт, тем больше человека тянет этот опыт повторить. Странная штука. Наверняка у этого есть название. Какой-нибудь там синдром. В четырнадцать лет это было сущим адом. А сейчас это способ вытеснить страх смерти, который у нас принято называть кризисом среднего возраста.
– И как, работает?
– Что?
– Способ.
– Не очень. Из-за этой самой возможности вернуться. Я никак не могу избавиться от этой иллюзии. А надо бы. Со мной на юрфаке учился один поляк, он приехал в Америку уже взрослым. И никогда не возвращался. Он мне как-то сказал: «Мой билет был в одну сторону».
– Тогда тебе надо для начала развязаться со своим романом по скайпу. От него ведь никому не хорошо, ни тебе, ни ей.
– Это правда. Но там уже в любом случае развязка не за горами. Общаемся по инерции.
– А как еще? Она же не переедет к тебе в Луанду. Не бросит детей и сюда их не перевезет. Да и тебе этого не нужно.
– Ну, я не против детей. Конечно, по моим отношениям с сыном этого не скажешь. Но это так вышло, в этом не только моя вина. Я бы хотел иначе…
– Да ты бы взвыл, если бы твоя наморада приехала к тебе сюда со своим выводком!
– Может, взвыл бы, а может, и нет. Во всяком случае, это было бы что-то настоящее. А так – виртуальная любовь.
– Ну да, я и говорю, пора завязывать. Найдем тебе ангольскую красавицу. Ты знаешь, что ангольцы считаются самыми красивыми из всех африканцев?
– Слышал такое, да. Правда, от самих ангольцев. Не уверен, что другие африканцы с этим согласятся.
– Короче, найдем тебе жену, обзаведешься семьей, пустишь корни.
– Что же ты сам-то до сих пор не обзавелся?
– У меня все по-другому. Я анголец, хоть и русский наполовину. Я – анголец, которому повезло. Я много ездил… Вообще, я думаю, все не так, как ты говоришь. Про передвижение. Вот смотри, у нас тут как все устроено? В Луанде. И не только в Луанде. Есть эти самые «народные массы», как сказал бы мой папа. Они сидят на месте, и они не творцы истории, а ее реквизит. А те, для кого придумали «Алло-такси» и «Эйрбиэнби», они легки на подъем. Всегда в движении, циркулируют между Луандой, Лиссабоном и Рио. Или вот, как я, между Луандой, Москвой, Парижем и Нью-Йорком. Во всех этих городах мне хорошо. Но я всегда могу вернуться домой. И возвращаюсь. Чувствую, что мои корни здесь. Я на своем месте. У нас говорят: крокодил может полжизни проплавать в реке, а яйца класть все равно вылезет на берег.
– Поздравляю. – Я начинаю не на шутку раздражаться самодовольной назидательностью Жузе.
– Знаешь, – продолжает Жузе, не замечая моего раздражения, – возможно, то, что я сейчас скажу, прозвучит наивно, но я действительно так думаю: у каждого человека должно быть место, за которое он готов бороться.
– В каком смысле?
– Бороться за то, чтобы оно стало лучше. Приехать в Африку и выдумать себе сказку про нее – это каждый может. А вот продолжать верить в свою сказку, несмотря на все очевидности…
– Ну и в чем же заключается твоя борьба? Что-то я не вижу тебя в роли социального реформатора.
– Каждый делает то, что может. Я – артист. Хочется верить, что своим творчеством я тоже смогу внести посильную лепту.
– Ну-ну.
– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты сам себя убедил, что никак не можешь найти себе места. А на самом деле ты даже не знаешь, что это такое – любить место, считать его своим. Где твои корни?
– Корни бывают у деревьев. Поэтому дерево не может никуда сдвинуться. А ты мне сам только что сказал, что человеку нужно движение.
– То, что ты, как африканец, заговорил языком метафор и пословиц, тебя не спасет. Корни бывают у дерева, это правда. Зато у бревна их нет. Но от этого бревно не становится подвижнее, правда? Вот что я тебе скажу, камба, постарайся не превратиться в бревно.
Мне хочется сказать в ответ что-нибудь обидное. Но я недостаточно остер на язык, даром что адвокат и школьником завоевывал какие-то там призы на дебатных турнирах. Растекаться умными речами, пускать пыль в глаза – это пожалуйста, а вот пикироваться, поддевать или бить словом наотмашь, sem papas na lingua[212], я не умел никогда. В рэп-баттлах кудуру я бы занял последнее место. Зато всегда умел сдерживаться, огибать острые углы. Вот и сейчас, сглотнув обиду, свожу к шутке:
– Помнишь Николая Фоменко? «Водка „Буратино“ – почувствуй себя дровами!»
– Помню, конечно, – смеется Жузе. – Между прочим, в те годы, когда эту шутку все повторяли, я, в отличие от тебя, жил в России.
Глава 22
Одно время я был уверен, что первым, кто навестит меня в Луанде, будет Эндрю. Накануне отъезда вместо объяснения я послал сыну подарок: книгу Сола Беллоу «Хендерсон – король дождя». Начинается книга так: «За каким чертом я, в свои пятьдесят пять лет, потащился в Африку? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Просто все невероятно запуталось и покатилось по наклонной плоскости. Анализируя свое душевное состояние в те дни, я могу подобрать лишь одно слово – тоска. Со всех сторон меня обступили проблемы, сдавив грудь стальными обручами; стало нечем дышать. И началась свистопляска: мои родители, мои жены, мои женщины, мои дети, моя ферма, мой скот, мое скотство, мои привычки, мой капитал, мои занятия музыкой, мое пьянство, мои предрассудки, мои зубы, моя физиономия, моя душа! Так и хочется крикнуть: „Оставьте меня в покое, проклятые!“ Но как они могут меня оставить? Ведь они – неотъемлемая часть меня самого. Они ополчились на меня и превратили жизнь в хаос»